Зина ринулась вперёд — собираясь папеньку обнять, но Ванечка вдруг придержал её за локоть. Она попыталась было высвободиться, хотела возмутиться, сказать: «Пусти!» Да так и замерла на полушаге, с чуть приоткрытым ртом.
Ещё ни разу за всю свою жизнь она не видела папеньку таким. Его чёрные волосы и борода были всклокочены до такой степени, что казалось: их сперва взлохматили чесалкой для льна, а потом при помощи свечного воска закрепили получившиеся космы во вздыбленном положении. Так что Зине поневоле пришла на память книга, которую она листала в гимназической библиотеке: сборник художественных работ англичанина Уильяма Блейка. Волосами и бородой её папенька походил сейчас на страшилище с блейковой гравюры «Бородатый старик, плавающий под водой».
Но если бы всё ограничивалось лишь этим! Папенькина летняя ряса выглядела так, будто её разорвали в клочки, а потом, не сшивая их, напялили получившуюся рванину на священника. Но особенно Зину потрясло то, что из-под рясы выглядывали босые ноги её отца, которые оказались ещё и мокрыми, словно он только что шлепал по лужам.
Впрочем, на неё саму и на Ванечку отец Александр воззрился с самой приветливой улыбкой и выговорил:
— Как же я рад видеть вас, дети!
Но Зина даже не нашла в себе сил ничего ему ответить: в горле у неё что-то сухо щелкнуло, когда она попробовала это сделать, и слова произноситься не пожелали. Ища поддержки, девушка глянула на своего жениха. Однако тот смотрел не на неё и даже не на её папеньку: взор купеческого сына был обращён на что-то, находившееся на полу притвора. А потом Иван Алтынов ещё и указал на тот предмет рукой, спросил:
— Вы, отец Александр, пили из этого ведра? И, если пили, то как давно?
Обычно психометрический дар Ильи не работал так. Уездный корреспондент видел то, что происходило именно с вещами, которых он касался — не с людьми. И сперва Свистунову требовалось прийти в особое состояние покоя и умиротворения: отрешиться от всего, что происходило вокруг.
Но в этот раз всё вышло иначе. Илья Свистунов едва успел положить ладонь на исписанные листки и прочесть в раскрытой тетради витиевато выведенные строчки: «Я своими глазами видела, как за спиной у Ангела, орудовавшего топором, возник вдруг — словно ниоткуда — Алексей Алтынов». И его тут же накрыло.
Перед Ильей Григорьевичем начали вдруг возникать живые картины — да ещё и звуком снабженные! Так что теперь он видел перед собой не старинный стол с лежащей на нем ветхой салфеткой. И не пушистого кота с наглой рыжей мордой. И не двух ссорящихся женщин. Даже звуки их ссоры долетать до Ильи перестали. Вместо этого он созерцал и слышал нечто совершенно иное.
Место, куда его перенесло соприкосновение с таинственной тетрадью, было Свистунову прекрасно знакомо: перед ним простирался Духовской погост. Однако Илья моментально понял: видение перебросило его на много лет назад во времени. Вместо мраморных памятников и чугунных крестов он видел вокруг незатейливые деревянные распятия и островерхие домовины из дониконианских времён.
Да и фамильный склеп Алтыновых, подле которого он очутился, выглядел иначе: и камень его стен сделался светлее, и в оконце над входом было с обычным стеклом — не витражное. А дверь склепа, по которой лупил сейчас топором голубоглазый молодой мужчина со светлыми кудрями, смотрелась так, будто её лишь вчера навесили.
Блондина Илья Григорьевич опознал сразу: много раз видел деревянную скульптуру возле Колодца Ангела, а нынче днём столкнулся с ним нос к носу возле алтыновского доходного дома. Да, то был Ангел-псаломщик, во плоти. Только на нём было платье, какое, вероятно, носили в первой трети минувшего, восемнадцатого века.
А вот молодого человека, который незамеченным подходил к Ангелу сзади, Илья Григорьевич никогда прежде не встречал — ни в каком виде. Разве что — чем-то этот светловолосый юноша, облачённый в дорогой камзол и препоясанный шпагой, напоминал Ивана Алтынова. Несомненно, то был его предок: упомянутый в тетради Алексей Алтынов. И даже тембр голоса у него оказался схожий — это выяснилось, когда Алексей заговорил:
— Зря ты стараешься, Барышников! Эта дверь — покрепче твоего колуна.
Юноша сказал это насмешливо и спокойно, однако Ангел-псаломщик при его словах подпрыгнул на месте, выронил топор и только чудом не отсёк себе часть стопы. Мгновенно он развернулся и попытался поднять с земли оброненный инструмент. Но юноша, смахивавший на Ивана Алтынова, сделал едва уловимое движение левой рукой — и топор сам собой отлетел к стволу росшей в паре саженей липы, глубоко вонзился в её ствол. Бывший псаломщик, названный Барышниковым, с почти наивным выражением заморгал при виде этого. Алексей же Алтынов, как ни в чем не бывало, продолжил говорить:
— Колодец, тобою облюбованный, теперь находится на земле, которую я выкупил. Посему доступа к нему у тебя более нет. Но ты, я вижу, узнал меня. И наверняка понимаешь: стоит мне отписать князю Михайле Дмитриевичу — и он пришлёт сюда своих людишек, которые довершат всё то, что три года назад княжьей челяди сделать не удалось. Кстати, меня разбирает любопытство: как тебе удалось не утонуть тогда, когда ты скакнул в колодец? Может быть, поведаешь?
У Ангела-псаломщика искривились красивые губы, и он явно собрался сказать собеседнику (бывшему княжьему управляющему, как догадался Илья) какую-то дерзость. А то и вовсе — грязно его обругать. Но вместо этого он раскрыл рот и начал ровно, размеренно отвечать. И только ужас, плескавшийся в глазах господина Барышникова, показывал, что отнюдь не по собственной воле он произносит слова:
— В этот колодец ведёт подземный ход — он чуть выше уровня воды заканчивается. Но попасть туда непросто. Его закрывает кусок фальшивой колодезной стенки. Вот княжьи холопы его и не отыскали. Но суть дела в том… — Он дернулся и поднял руку — явно для того, чтобы зажать себе рот; но бывший управляющий князя Гагарина лишь слегка пошевелил пальцами — и Ангел-псаломщик встал по стойке «смирно», а затем закончил свою фразу: — Суть дела в том, что этот ход может увести далеко — не только на много верст, но и на много дней. Хотя пройдешь по нему всего несколько шагов. Елена говорила: ход устроили ещё во времена, когда в здешних местах языческих богов чтили. А тот лозоходец, которого она сюда привозила, сумел отыскать место, где подземная галерея залегает неглубоко.
Илья видел, какой напряжённый интерес читается на лице бывшего княжьего управляющего — тот явно ни слова не пропустил из сказанного Ангелом. И, когда тот умолк, юноша быстро кивнул — но не ему, а словно бы собственным мыслям. После чего произнёс безапелляционно:
— А теперь внимай тому, что я тебе скажу, Константин Барышников! Сейчас ты пойдешь к колодцу, возле коего стоит идол с твоим лицом. И снова в него прыгнешь. А когда заберешься в тот лаз, будешь идти по нему, покуда он не закончится. Уйдешь на столько верст и лет, чтобы ни я, ни правнуки мои с тобою не повстречались. Я мог бы тебя убить, да не хочу, чтобы кровь твоя на моих руках осталась. Ступай! Я отпускаю тебя!
Ангел-псаломщик пошатнулся, как если бы получил крепкую оплеуху, а потом отступил от каменной погребальницы. И походкой лунатика двинулся к выходу с погоста. При этом Илье Свистунову показалось: из-за деревьев, что обрамляли церковь Сошествия Святого Духа, показалась на миг девичья фигурка. И дева эта провожала взглядом удалявшегося человека, пока он не скрылся за вековыми деревьями.
Глава 27. «Выходит на дорогу волк…»
30 августа (11 сентября) 1872 года. Среда
Вторая половина 1720-х годов
Иван видел, как вздрогнула Зина, когда он спросил про воду. Да и доктор Парнасов, который сумел-таки спешиться и тоже взошел на церковное крылечко, заметно напрягся. История водовозной бочки Журова уж наверняка им не была забыта! А вот отец Александр, напротив, широко улыбнулся — и коротко оглянулся через плечо на ведро, что стояло в притворе возле самой двери.
— Пил я из него, и не один раз! — кивнул священник, продолжая улыбаться. — Поэтому-то ряса на мне и порвана!.. Но, ради Бога, не смотрите на меня с таким ужасом! И ты, Зинуша, не волнуйся понапрасну. Да, после первых разов со мной стало… кое-что твориться. И, кстати, Иван, я чуть было не набросился тогда на твоего Эрика Рыжего! Ведь этот бродяга ухитрился как-то попасть в мое узилище!.. Не знаю, правда, куда он побежал потом — когда я его отсюда выдворил.
— Зато я это знаю, — сказал Иван. — И с Рыжим сейчас всё в порядке. Рассказывайте дальше, пожалуйста!
Зина стиснула ему руку, так что пальцы её вновь попали на чёртово пятно, от которого исходило прежнее ледяное колотьё. Однако сейчас купеческому сыну было не до подобных пустяков.
— А дальше, — тут же продолжил говорить священник, — Господь меня надоумил! Я вспомнил, что рассказывали в моей семье про воду из Колодца Ангела. И про то, как мой предок, Викентий Добротин, сумел когда-то исцелить живогорских волкулаков — снова сделать их людьми. Я, должен покаяться, всегда считал эти истории сказками. А сегодня они здорово мне пригодились!
— Вы освятили воду в этом ведре, папенька? — воскликнула Зина, осененная догадкой. — Освятили, а потом этой воды выпили?
— Именно так, дочка! — Отец Александр улыбнулся ещё шире, и купеческий сын поневоле задержал взгляд на его зубах, пытаясь припомнить: раньше были они такими же крупными и белыми или — нет? — Ну, то есть, воду мне пришлось поначалу не пить, а лакать. Потому как, едва я закончил читать молитвы на водоосвящение, со мною это самое и приключилось…
Зина ахнула и слегка покачнулась. Доктор крепче стиснул ручку саквояжа, который по-прежнему оставался при нём. А чёрный с проседью волк, продолжавший крутиться возле крылечка, жалобно — по-собачьи, не по-волчьи — заскулил.
— И вот, вообразите себе, — говорил между тем священник, — когда я сделал десятка два глотков, со мной начало происходить зримое преображение. Я же сказал, что поначалу эту воду лакал? Так вот, волчья морда, в которую обратилось моё лицо, стала укорачиваться, и шерсть с неё пропала! Я это заметил, поскольку лакать воду мне стало неудобно. А мои руки и ноги, ставшие уже звериными лапами, снова приобрели…