Однако купеческий сын уже не слушал протоиерея Тихомирова. Не выпуская Зининой руки, чтобы девушка, чего доброго, не кинулась к отцу прежде времени, Иван повернулся к доктору:
— Где у вас, Павел Антонович, оставшийся нитрат серебра?
Зина ахнула во второй раз — явно поняла намерения своего жениха. А отец Александр осекся на полуслове — уставился на будущего зятя с тревогой и удивлением. Но, впрочем, никаких вопросов задавать не стал. Парнасов же отщелкнул замки на своём саквояже, сунул в него руку и вытащил склянку, на самом дне которой белело заветное вещество.
И купеческий сын обратился к священнику:
— Отец Александр, не могли бы вы сюда подойти и вытянуть вперёд правую руку?
Чернобородый священник исполнил требуемое, а Иванушка вздрогнул: на ладони протоиерея багровел и пузырился волдырями сильнейший ожог правильной крестообразной формы. Выглядел он так, словно отец Александр раскалил докрасна свой наперсный крест, а схватился за него. Зина ахнула в третий раз, а доктор Парнасов при виде страшной багровости покачал головой, сказал:
— Надо наложить вам, батюшка, повязку с лечебной мазью!
А Иван лишь поморщился и проговорил:
— Вытяните лучше левую руку, отец Александр!
И протоиерей Тихомиров немедленно это сделал.
Илья Свистунов наконец-то перестал созерцать непривычные для него одушевленные картины. Перед его глазами антураж Духовского погоста сменился видом исписанных страниц загадочной тетради. Только теперь эти сшитые между собой листки бумаги не выглядели пожелтевшими, истершимися. Они побелели, а выцветшие чернила выведенных на низ строчек, напротив, обрели исходную яркость. Строки эти прямо на глазах Ильи Григорьевича выходили из-под гусиного пера, которым водила девичья рука с тонкими длинными пальцами.
И уездный корреспондент мог прочитывать слова, едва они возникли на бумаге.
«С тех самых пор, — записывала неведомая и невидимая для Свистунова молодая особа, — Ангела-псаломщика в здешних краях никто не видел. Говорили разное, но истинную причину, вынудившую его покинуть Живогорский уезд, не называл никто.
Впрочем, никто особенно и не доискивался, как и почему этот человек из наших мест исчез. Куда важнее было другое: как поступить с теми, кто добровольно или из-за обмана пошёл к нему в прислужник? Ведь ни для кого не являлось тайной, какие звери наводнили окрестности Казанского.
Вот тут-то и пригодились знания моего батюшки. Мы с матушкой моею умоляли его вернуться домой и открыто заявить о том, что он способен помочь одолеть страшное поветрие оборотничества, охватившее наш уезд. Однако батюшка такое предложение решительно отверг. И объяснил это тем, что приход в Казанском перестал существовать, поскольку все прихожане из села ушли. А в Живогорске, где поселились мы с матушкой в доме её сестры, косо посмотрели бы на священника, сперва бросившего собственную паству, а потом пожелавшего окормлять чужую. Хотя на деле, сдаётся мне, причина батюшкиного упрямства (да простит меня Бог за то, что я осуждают собственного отца!) состояла в другом. Он опасался, что станет известна правда о Митенькиных деяниях. Или, хуже того, сам Митенька расскажет, как приемный отец заставлял его подчиняться себе при помощи колдовского перстня. И тогда лишение сана — это оказалось бы меньшее из того, что батюшку могло ждать.
А потому указания, как вернуть оборотням человечий облик, горожанам должна была передавать я. И ещё счастье было, что Алексей Алтынов, бывший княжий управляющий, взялся мне содействовать. Именно он сумел добиться, чтобы во всех колодцах Живогорска вода была освящена — скрытно, без огласки. А, главное, именно господин Алтынов стал продавать в своей лавке пряники и прочую снедь, тайно освящённую в храмах. И договорился с другими городскими купцами и булочниками, чтобы и они поступали так же. Подкупил их, быть может. Средства у него для этого имелись.
Я не знаю доподлинно, возымели действие сии меры, или оборотни сами стали оставлять здешние края — после того как исчез их нечестивый предводитель: Ангел-псаломщик. Но, так или иначе, а к осени 1726 года от Рождества Христова волки в Живогорском уезде нападать на людей прекратили. И ныне, когда минуло три года с тех пор, волчий разбой, благодарение Господу, не возобновился».
Чернильные строки перестали возникать перед взором Ильи Свистунова, и он резко втянул в себя воздух, как если бы вынырнул из-под воды. Уездный корреспондент снова видел перед собой стопку пожелтевших листков бумаги — пролистанную им, как оказалось, до последней страницы.
— Поэтому, Агриппина, — долетел до газетчика голос Татьяны Дмитриевны, сочившийся ядом, — в Старое село тебе придётся отправиться одной. Я, уж не обессудь, компанию тебе не составляю!
Видение, посетившее Илью, истаяло. Он вновь очутился в 1872 году от Рождества Христова — в который угодил и господин Барышников после странствий по разным «где» и «когда». А теперь Агриппина Федотова намеревалась отправиться в то место, откуда началось недобровольное путешествие Ангела-псаломщика.
Уездный корреспондент быстро отодвинул от себя тетрадь и снова набросил на неё ветхую салфетку; никто, кроме рыжего кота, явно ничего не заметил.
— Я пойду с вами в Казанское, — сказал Илья Григорьевич, поворачиваясь к Агриппине; и на него поглядели с крайним удивлением все, кто был на кухне — включая пушистого котофея, который продолжал нахально восседать на столе. — А после мы с вами вместе вернёмся в Живогорск.
— Да толку-то от тебя!.. — пробурчала Агриппина Ивановна; однако не стала с газетчиком спорить.
— Кристаллы ляписа могут вызвать лёгкий ожог кожного покрова! — предупредил доктор Парнасов.
Однако слова эскулапа явно не напугали отца Александра: свою раскрытую левую ладонь он не убрал. После того, что произошло с его правой рукой, вряд ли бы он стал обращать внимание на пустячное почернение от ляписа. И Павел Антонович вытряхнул ему на кожу всё содержимое склянки разом.
Ивану показалось на миг: рука его будущего тестя (Если только ему суждено будет им стать…) слегка дрогнула, когда нитрат серебра высыпался на неё. Купеческий сын напрягся, ожидая: не начнёт ли дымиться или покрываться волдырями кожа священника? И не из-за химического ожога, а по иной причине. Да и Зина так крепко стиснула руку Иванушки, что у того даже пальцы заныли. Но нет: прошла минута, потом — другая, а с ладонью отца Александра ничего не происходило.
— Пожалуй, достаточно. — Иван облегчённо выдохнул.
И Зинин папенька стряхнул белые кристаллы с ладони. Причём в этот же самый момент над Духовым лесом опять пронёсся порыв ветра, который подхватил нитрат серебра и отбросил чуть в сторону от крыльца — как раз туда, где переминался с лапы на лапу чёрный с проседью волк. Так что ляпис обсыпал его вытянутую морду, как тёртый миндаль обсыпает пряник.
Над Казанским погостом разнесся уже не собачий скулёж, а почти человеческий стон. Помещик-волкулак завертелся на месте, неистово мотая мордой вправо-влево; но ляпис будто приклеился к ней. И уж волчья-то шкура моментально начала дымиться, источая вонь горелой шерсти. А они все четверо — Иван, Зина, доктор Парнасов, отец Александр — воззрились на это, не в силах вымолвить ни слова.
Первой опомнилась поповская дочка.
— Ведро с водой! — закричала она и ринулась в церковный притвор.
Иванушка услышал, как о доски паперти с глухим стуком ударился оброненный ею пистолет с серебряной пулей. Однако купеческому сыну было не до того, чтобы его поднимать. Басурман, так и стоявший возле церковного крыльца, заржал и взвился на дыбы — явно метя передними копытами в голову обезумевшего волка. И помещик-волкулак бросил изображать веретено: сорвался с места и помчал, продолжая издавать душераздирающие стоны, к выходу с Казанского погоста. Ивану, который понял задумку Зины, моментально стало ясно: ежели этот несчастный сейчас сбежит, ему уже ничто не поможет. Они потом отыщут лишь его труп — в зверином или в человечьем обличии.
— Николай Павлович, стойте! — во всё горло заорал купеческий сын.
А потом припустил за помещиком-волкулаком, который, конечно, и не подумал остановиться. Он летел, как пушкинская кибитка удалая, взрывая когтистыми лапами борозды мягкой песчаной почвы.
— Зинуша, хватай ведро и беги за нами! — крикнул Иванушка, уже отдаляясь от храма — и всем сердцем надеясь, что деревянная ёмкость не окажется слишком тяжелой для его невесты, и что девушка не расплещет на бегу её содержимое.
«Надо было на Басурмане скакать за ним!» — мелькнула у Ивана запоздалая мысль.
Впрочем, помещик-волкулак бежал всё медленнее, а порой и вовсе приостанавливался на мгновение, чтобы ещё разок встряхнуть мордой. Но не похоже было, что ему это помогает. Нитрат серебра, надо полагать, не только разъедал ему шкуру, но и проникал в его кровь, пораженную заразой ликантропии.
— Да стойте же вы, наконец! — прокричал Иван, когда от удиравшего оборотня его отделяли не больше десятка саженей. — Мы же помочь вам хотим!
Однако помещик-волкулак с ужасов оглянулся на Иванушку через плечо, а потом — откуда только силы взялись! — понесся вперёд вдвое быстрее, чем раньше. Ясно было: если он выскочит за ворота, его будет уже не догнать.
И купеческий сын решился.
Чугунную пику он так и не бросил, и теперь метнул её вперёд наподобие копья: целя в створ кладбищенских ворот, которые чёрный волк вот-вот должен был проскочить. Иванушка не решился бы на такое ни за что, если бы не его новообретенный дар: пика могла убить злосчастного оборотня вернее, чем нитрат серебра. Но теперь, более или менее представляя, что нужно делать, Иван Алтынов сопроводил свой бросок резким взмахом левой руки. И чугунный прут вонзился в песчаную почву точнехонько перед мордой звере-человека — но даже мимолетно его не задел.
Волкулак едва успел затормозить, чтобы не врезаться башкой в чугунную преграду. И прежде, чем он снова сорвался бы с места, Иван подскочил к злосчастному чёрному волку, мгновенно прижал его левой рукой к земле, а потом правой рукой ухватил его за шкирку — крепко, изо всех сил, — и приподнял над землёй. Зверь извернулся, попытался цапнуть Ивана, но тот держал руку на отлёт, подальше от себя. Так что помещик-волкулак только лишь клацал зубами, когда к воротам подбежала запыхавшаяся Зина, тащившая почти опустевшее ведро. Как видно, почти всю освящённую воду вылакал давеча её папенька.