— Николай Павлович, голубчик, — закричала девушка ещё на бегу, — вам нужно не медля этой воды попить!
Понял её слова обратившийся в волка господин Полугарский или нет — это Иван выяснять не стал. Зина, выскочив за ворота, поставила ведро на заросшую дорогу, что вела к Казанской церкви. И купеческий сын сунул голову волкулака в деревянную ёмкость — с таким расчётом, чтобы морда звере-человека, обожжённая нитратом серебра, обмакнулась в воду.
Пять минут спустя господин Полугарский — уже не волкулак, а пожилой мужчина, владелец усадьбы «Медвежий Ручей» — сидел на земле, и его била крупная дрожь. Иван снял с себя сюртук и отдал его злосчастному помещику, а себе забрал перстень, что свалился с его руки в момент, когда завершилось обратное преображение. И бедный Николай Павлович, оказавшийся совершенно голым, кое-как Иванушкин сюртук на себя натянул — то и дело бросая смущенные взгляды на Зину. Хоть она и повернулась к нему спиной, едва он принял человеческий облик. Однако дрожал господин Полугарский явно не от холода: погода стоял весьма тёплая. Так что одежда с чужого плеча согреться ему не помогла.
На лице Николай Павловича виднелись темноватые пятна: следы от нитрата серебра. Однако во всём остальном он, похоже, никакого ущерба не понёс. Доктор Парнасов, который вместе с отцом Александром тоже теперь находился здесь, осмотрел нежданного пациента и сказал, поворачиваясь к своим спутникам:
— Думаю, его жизни ничто не угрожает. Похоже, ваша вода, отец Александр, спасла его! — Он посмотрел на священника, который левой рукой обнимал за плечи свою дочь; на первой его руке белела повязка, только что наложенная доктором, и видно было, что на ней уже проступают пятна сукровицы.
Рядом беспокойно бил копытом Басурман, сам прискакавший следом за людьми — его даже не пришлось вести в поводу. Да и кому, кроме хозяина, он позволил бы это сделать? На полуобнаженного Николая Павловича ахалтекинец взглядывал с явным подозрением; но хотя бы размозжить ему голову больше не пытался. А сам господин Полугарский выбивал дробь зубами — которые вновь стали у него вполне человеческими — и говорил, поворачивая голову то к Ивану, то к Зине:
— Едва вы уехали тогда из Медвежьего Ручья, как в усадьбу прибыл новый гость. Я был с тем субъектом едва знаком и успел вообще позабыть о его существовании. В начале лета он впервые появился в усадьбе, взявшись невесть откуда: Варвара Михайловна, моя супруга, встретила его на опушке парковой рощи.
— Той самой рощи, посреди которой находится диковинный колодец, похожий на пень? — быстро спросил Иван.
— Как вы угадали? — удивился Николай Павлович, но тут же, не дожидаясь ответа, продолжил говорить: — Господин этот выглядел сперва так, словно был актёром какого-нибудь погорелого театра: платье на нём было старинного образца, всё мокрое и грязное. Сам он оказался чумазым, словно Гаврош-беспризорник из романа месье Гюго. А волосы его походили…
Николай Павлович смущенно глянул на священника и ничего не прибавил. Но отец Александр только вздохнул под этим взглядом — даже не попробовал привести в божеский вид свою шевелюру и бороду; как видно, уже уяснил, что ничего из этого не выйдет.
— И был тот незнакомец белокур и кудряв, с голубыми глазами… — тихо произнёс Иван, будто сам с собой разговаривая.
— Вы его знаете? — вскинулся господин Полугарский.
— Вполне возможно. Но продолжайте, пожалуйста! — Иван опрометчиво сделал взмах левой рукой, и возле сидевшего на земле Николая Павловича сам собой взметнулся небольшой пыльный смерч; но, по счастью, на это никто не обратил внимания.
— Так вот, — господин Полугарский, пытаясь унять дрожь, обхватил себя руками, — этот странный визитер назвался Константином Барышниковым. И первым долгом стал задавать Варе безумные вопросы: какой год сейчас, какой месяц и день, кто в Российской империи сидит на престоле… Словом, вёл себя так, что супругу мою не на шутку испугал. Она стала звать слуг, и к ней тотчас прибежал кучер Антип. Вдвоём они проводили безумца в дом, а потом я по глупости разрешил разместить его во флигеле…
— В том, который после сгорел? — теперь уже голос подала Зина.
— В нём, в нём, Зинаида Александровна! — покивал ей господин Полугарский, а потом продолжил говорить, обращаясь уже к её отцу — своему пасынку: — Варвара Михайловн, ваша матушка, с самого начала смотрела косо на нашего странного гостя. И он это ощутил, несомненно. Так что — он попросил у меня подходящее партикулярное платье и немного денег в долг, умылся, побрился, и уже на следующий день кучер отвёз его на станции и посадил на поезд, шедший в Москву. И с тех пор мы о господине Барышникова ничего не слышали — вплоть до того дня, о котором я рассказываю. Небольшую сумму я охотно ему простил — не ожидал, что он станет её возвращать. Потому-то и удивился его новому появлению. А паче того удивился, когда он, придя в мой кабинет, стал рассыпаться в благодарностях, а потом извлёк из кармана драгоценный старинный перстень и сказал, что умоляет меня принять сию безделицу в оплату его долга. Я отказался, разумеется: такая вещь стоила куда больше тех денег, которое он от меня получил. Но он не отставал. А потом и вовсе схватил мою руку и чуть ли насильно надел мне чёртов перстень на палец.
Николая Павловича сотрясла новая волна дрожи, он побледнел почти до синевы, а по его лицу крупными каплями, напоминавшими глицерин, потек пот. Доктор поспешно подошёл к нему, стал считать ему пульс, а потом повернулся к Ивану:
— Быть может, довольно пока расспросов? Господину Полугарскому нужно прийти в себя.
— Хорошо, — кивнул Иван; он и так понял, какое преображение гагаринский перстень вызвал в помещике Полугарком: наблюдал всё сегодня собственными глазами. — Я полагаю, дело было так: едва вы, Николай Павлович, сделались другим, господин Барышников отдал вам приказ. Вы должны помочь ему самому и ещё одному его помощнику выйти на след нашей с Зиной тройки, на которой мы уехали из Медвежьего Ручья. Не думаю, что они планировали всерьёз нам вредить. Слишком уж демонстративным было нападение. Скорее, просто желали напугать.
Господин Полугарский лишь слабо кивнул при этих словах купеческого сына — с абсолютно потерянным видом. Иван подошел к нему вплотную, наклонился к его бледному лицу, тихо спросил:
— А потом, вероятно, он устроил перемещение вас троих в Духов лес? Своим ходом вы нашу тройку не нагнали бы. Но он отыскал иной способ, верно?
И, наклонившись к самому уху Николая Павловича, Иванушка задал вопрос, в ответ на который бедный помещик снова кивнул, прошептав: «Невероятно! Как вы поняли?» Но, уж конечно, купеческий сын не стал ему объяснять, что вместе с даром своего деда он получил в довесок и некоторые его познания. Включая те, что касались Колодца Ангела.
— Ну, вот что, — Иван распрямился, чуть отступил от Николая Павловича. — Сейчас мы усадим вас на Басурмана, и вы отпустите поводья — он сам отвезет вас в Живогорск, домой. Пешком вы идти не сможете. Да и нужно сообщить господину Сивцову, моему старшему приказчика, как у нас обстоят дела. И пусть он известит Аглаю Сергеевну Тихомирову о том, что её муж отыскался и вскоре воротится домой.
Ивана тут же кольнуло предчувствие: опрометчиво говорить так, покуда они не покинули Духов лес. Однако он в тот момент значения этому не придал.
Иван был ростом чуть ли не на пол-аршина выше, чем господин Полугарский. Так что сюртук купеческого сына доходил помещику до колен. Но всё равно — вид у Николая Павловича оказался прекомичнейший, когда Иван помогал ему вскарабкиваться на Басурмана. Зина, не удержавшись, прыснула от смеха — но тут же отвернулась. А смущенный Николай Павлович принялся торопливо одергивать полы своей неподходящей одежды. К счастью, гнедой жеребец артачиться не стал: позволил помещику Полугарскому усесться в седло. Иван хлопнул ахалтекинца по крупу, велел: «Домой!», и Басурман тут же припустил по лесной дороге своей плавной рысью.
— Что вы сказали этому господину? — спросил доктор, когда нетвердо сидевший в седле всадник скрылся за деревьями. — Чему он так удивился?
Но ответить эскулапу Иван не успел.
На дорогу перед воротами Казанского погоста, подле которых они все по-прежнему стояли, вдруг ворвалась тень. Именно что ворвалась: серое нечто вынырнуло из-за ближайших кустов малины столь молниеносно, что Ивану показалось: это был сгусток пыли, взметенной очередным порывом ветра. Вот только — никакая это оказалась не пыль.
Пегий волк, возникший перед ними, был страшен. На голове его, точно между ушами, отчётливо просматривалась едва зажившая пробоина; причём вокруг неё наличествовали следы не только крови, но и засыхающего мозгового вещества. Из оскаленной его пасти капала на песчаную дорогу пена. Выкаченные глаза были цвета сырого мяса и словно бы испускали пламя. А на его правой передней лапе болтался кусок перегрызенной веревки, мокрый от слюны.
Иванушка отодвинул Зину себе за спину раньше, чем сумел хоть что-то сообразить. И только услышал, как его невеста потрясенно прошептала:
— Господи, он не умер — успел перекинуться в волка! И его проломленная башка зажила!..
Неизвестно, услышал её слова ставший волком городовой Журов или нет. В любом случае, глаза его, горевшие угольями, обратились не на девушку: взор он вперил в доктора Парнасова, который взирал на него, чуть приоткрыв от изумления рот. А на щеке у Павла Антоновича по-прежнему слегка сочилась кровью царапина от пули. «По запаху его крови он и нашёл нас!..» — мелькнуло у Ивана в голове. Но ещё раньше, чем эта мысль у него сформировалась, он завопил:
— Доктор, бегите!
И даже успел отпихнуть Парнасова в сторону от зубастого чудища. Но — всё равно опоздал.
Городовой-волкулак совершил прыжок: прямо с места, безмолвно, никак не предупреждая о своей атаке. И метил он Павлу Антоновичу наверняка в горло. Однако Иван, толкнувший доктора, сбил жуткому зверю прицел. Волчьи зубы клацнули в воздухе возле шеи эскулапа, и, если бы тот сумел податься хоть на пару вершков назад, всё могло бы ещё обойтись. Но доктор вместо этого непроизвольно стал приседать. И волкулак, уже приземля