Пифагоровых штанов, — и страшные колья.
Потрудились работники, нанятые Алтыновыми, и над колодцем, что имелся у опушки леса. Деревянную фигуру ангела, вросшую в землю, с немалыми усилиями извлекли. А потом закопали её на Духовском погосте; лишь Иван и его отец знали, где именно. После чего завалили землёй и колодец, в своё время и погубивший, и породивший столько волков.
К слову сказать, о самих волках — тех самых — слухи по Живогорску долго курсировали. Кто-то говорил, что видел стаю волкулаков на окраине города, неподалёку от Духовского погоста. Кто-то божился, что встретился нос к носу с волкулаком аж на Миллионной улице. Кому-то не давали спать по ночам отчаянные и заунывные волчьи песни за окном.
Однако Иван Алтынов знал доподлинно: ни одного подтверждённого случая нападения оборотней на людей в уезде не случалось с самого дня осеннего равноденствия. Место исправника Огурцова, подавшего в отставку, занял новый начальник уездной полиции. И он оказался хорошим знакомым Петра Филипповича Эзопова, который воротился из-за границы вместе со своей супругой Софьей тогда же, когда и Митрофан Кузьмич. И знакомец Петра Эзопова заверял: ни одного погрызенного в Живогорске не видали с того самого дня, как инженер Свиридов облетел город во второй раз на своём ярко-красном шарльере.
Однако всё указывало: о случившейся истории горожане будут судачить до морковкина заговенья. Что, возможно, было бы не так уж и плохо: кто предупреждён — тот вооружён. Бдительность излишней не бывает. Да вот беда: рассказы о произошедшем в Живогорске начали расползаться по всей губернии. И даже из Москвы наезжали уже газетчики, желавшие накропать статейки о страшных и небывалых событиях в уездном городе. А один из таких взял интервью у бывшего гостиничного посыльного Демидки, правая рука у которого теперь плохо действовала, а говорить он мог исключительно о волках-оборотнях. Вот уж это была находка так находка для борзописца, который тут же опубликовал откровения злополучного подростка в каком-то бульварном листке!
Так что алтыновское семейство вместе с Ильёй Свистуновым выработало линию противодействия этой вакханалии. В течение трёх недель кряду Илья готовил для «Живогорского вестника» публикации, в которых настойчиво проводилась идея: всё, что представлялось жителям уезда ранней осенью 1872 года, явилось следствием массового отравления спорыньей.
Многим было известно: этот паразитирующих на злаках грибок, по-латыни именуемый Claviceps, обычно поражает рожь. И те, кто употребляет в пищу хлеб из зараженного зерна, почти наверняка схлопочет расстройство психики. Вот под воздействием ядовитого хлеба горожане и стали вести себя так, будто и вправду становились диким зверьем: кусали друзей и соседей, бегали на четвереньках, выли. А кого-то из-за помрачения рассудка и загрызли насмерть. Но теперь источник пораженного спорыньей зерна выявлен, всё оно сожжено, и более жителям Живогорска опасаться нечего.
И доктор Парнасов, в чьей компетентности никто не усомнился бы, написал для газеты статью, в коей всё подтверждал — с использованием самых заумных научных терминов. Павел Антонович сказал Ивану: чем непонятнее для обывателей будут объяснения, тем скорее они им поверят.
Так оно и вышло — эскулап не ошибся! День ото дня брожение умов убывало, и горожане уже чуть ли не на смех поднимали тех, кто пытался говорить о поветрии оборотничества как о вещи, реально имевшей место. А если кто-то утверждал, что видел волкулаков собственными глазами, его со смехом спрашивали: у какого булочника он обычно покупает хлеб?
Как могло грезиться всем горожанам одно и то же, пусть даже и под воздействием пресловутого «клавицепса» — этим вопросом никто задаваться не пожелал. Иначе, пожалуй что, в живогорских сумасшедших палатах очень скоро не осталось бы свободных мест.
А что было бы, узнай горожане, в каком состоянии Митрофан Кузьмич Алтынов вернулся из заграничного вояжа! Ведь батюшка Ивана не от хорошей жизни решил заделаться ночным отшельником.
Иванушка ощущал что-то вроде успокоения, зная, что старинный обычай воспрещает родителям жениха и невесты присутствовать в церкви во время венчания. И дело тут было даже не в Аглае Сергеевне Тихомировой, чью кислую физиономию ни он сам, ни Зина отнюдь не жаждали видеть во время своей свадьбы. Да и Зинин папенька на церемонии должен был появиться всенепременно — ведь именно он согласился обвенчать их в Казанской церкви, всего несколько дней назад освященной заново после ремонта и ещё не получившей собственного священника. Нет, загвоздка состояла в родителях самого Ивана Алтынова. Точнее, в одном из родителей: в его отце!
Когда супруги Эзоповы вернулись из Италии, Иван — с ведома и полного согласия Митрофана Кузьмича — перевёл Петру Филипповичу на его банковский счёт пятьдесят тысяч рублей. От оговоренных ста тысяч супруг Софьи Кузьминичны сам отказался. Ибо знал: выдвинутое Иваном условие не было исполнено безупречно. Да, большую часть суток Митрофан Кузьмич Алтынов пребывал в состоянии абсолютно человеческом. Но — имелся один нюанс. Ежедневно, с полуночи до восхода солнца, он должен был отмокать в бочке с водой, набранной из чудодейственного родника на склоне Везувия. Если же купец первой гильдии этого не делал… Иванушка со слов тетенька Софьи Кузьминичны знал об одном таком случае. По дороге домой, на постоялом дворе в Швейцарии, Митрофан Кузьмич уснул вне бочки, а его спутники это проморгали. Лишь по счастливому стечению обстоятельств та «безводная» ночь привела всего только к гибели трёх собак и полутора десятков кур.
И вот — удивительное дело: Татьяну Дмитриевну Алтынову, которой её супруг обо всем рассказал напрямик, сей факт не только не напугал, но словно бы даже и обрадовал.
— Я стану за тобой безотлучно присматривать, — заявила она. — И еженощно стану следить, чтобы ты в эту бочку погружался. Ну, а чтобы никто и случайно не пострадал от твоей руки, ночевать мы будем в отъединении от всех: в лесном охотничьем доме.
Иван, который при том разговоре присутствовал, подумал тогда не без содрогания: ежели что, сама его маменька может пострадать. И отнюдь не от руки своего супруга, а от его зубов. Да и сам его батюшка осторожно намекнул о том своей Танюше. Однако Татьяна Дмитриевна оказалась непоколебима: она твёрдо решила восстановить отношения с мужем, так что не смалодушничает и не сбежит, какие бы опасности ей не угрожали.
Трудно было сказать, что обусловило такое её решение. Возродившаяся любовь к супругу? Чувство вины? Желание искупить грехи? Да какая разница! Его родители снова были вместе, и после венчания готовились встречать их с Зиной в банкетном зале алтыновского доходного дома, где столы накрывались на сто двадцать персон. Так стоило ли забивать себе голову подоплёкой маменькиных поступков? Но — кто знает, что произошло бы, если бы Митрофан Кузьмич попробовал прийти в церковь во время совершения таинства бракосочетания? Да ещё — в престольный праздник возрожденного храма. Не зачлось бы это как богохульство купцу первой гильдии?
Между прочим, и Агриппина Федотова заявила, что на венчании внучки не появится. Будет вместе со всеми дожидаться приезда молодых в ресторане доходного дома Алтыновых, который снова принимал постояльцев. Иванушка мог бы решить, что она по-прежнему опасается его деда Кузьмы Петровича, чьё тело так и не нашли на пожарище. Да и почему бы купцу-колдуну было не выйти невредимым из огня, если, к примеру, Андрей Левшин — всего лишь полицейский дознаватель — сумел спастись из горящего флигеля в усадьбе «Медвежий Ручей»?
Но, во-первых, тело Кузьмы Петровича могли не обнаружить потому, что оно обратилось в такой же прах, каким стал скелет ведьмы Елены Гордеевой. Дед Иванушки по законам естества давно уже должен был сделаться подобным прахом. А, во-вторых, купеческий сын совершенно не ощущал присутствия деда у себя в голове: тот ни разу не пробовал с ним связаться. Равно как и не пытался свести старые счёты с Зининой баушкой. Иван, возможно, предположил бы: Кузьма Петрович раскаялся в том, что сотворил во имя мести со своим законным сыном Митрофаном и с внебрачным сыном Валерьяном. А ведь последний — à propos[7] — тоже мог подарить ему наследников по колдовском линии, буде когда-нибудь обзаведётся потомством! Так что теперь купец-колдун просто прячется где-то, стыдясь содеянного. Но способен ли был его дед ощущать хоть что-то похожее на стыд или угрызения совести? Этого Иванушка не знал. И, говоря откровенно, совсем не стремился узнавать.
В день свадьбы иные мысли и чувства занимали его. Стоял пасмурный осенний день, из дымно-серых туч сыпалась на землю мелкая всепроникающая морось, но Ивану Алтынову погода представлялась прекрасной. По телу его то и дело пробегали мурашки, но не от холода, а от полноты ощущения им самого себя. И сам себе купеческий сын казался огромным и лёгким, как воздушный шар инженера Свиридова — тоже, разумеется, приглашённого на свадьбу. Сердце Иванушки стучало так сильно, что изнутри было немножко больно рёбрам. И совсем не про деда он думал, забираясь в крытый экипаж, где уже сидели доктор Парнасов и старший приказчик Сивцов, оба — в чёрных фраках, при белоснежных манишках. Думал купеческий сын, разумеется, о Зине. Знал, что она отправится в храм лишь тогда, когда ей сообщат: жених туда уже прибыл. И он страшился, что заставит её ждать. Да ещё и опасался, что она совсем на венчание не приедет: её маменька подстроит какую-нибудь очередную каверзу. Так что, пребывая в нетерпении, Иванушка крикнул Алексею, сидевшему на козлах:
— Трогай!
Купеческий сын вообще отправился бы в обновленный Казанский храм верхом, на Басурмане — тот быстрее птицы долетел бы. Да знал: жениху ехать на свадьбу в седле невместно.
И тут в дверь экипажа, которую Иван уже вознамерился захлопнуть, вдруг заскочил ещё один пассажир.
— Да он, видать, вашим дружкой быть желает, Иван Митрофанович! — рассмеялся Лукьян Андреевич Сивцов и ласково погладил круглую башку Эрика Рыжего, который отчего-то выглядел встрепанным и взволнованным, а глаза его в полумраке кареты сияли, словно огни святого Эльма на мачтах старинных фрегатов.