А Иван сел прямо на мох — понял вдруг, что ноги больше его не держат. И, когда Алексей с Никитой подошли, обратился к Парамоше:
— Расскажи, что тут происходило! А потом я вам всем тоже кое-что расскажу
Парамоша тоже опустился на землю — в шаге от мертвого дворецкого-волкулака, на которого Алексей и Никита воззрились с ужасом и отвращением.
— Да что рассказывать-то… — Мальчик снова шмыгнул носом. — Я так думаю: это был сам дьявол в человечьем обличье — дворецкий маменьки вашей…
Он виновато покосился на Ивана, но тот взмахом руки показал ему: ничего, продолжай!
— Так вот… — Парамоша заговорил уже чуть бодрее. — Когда он меня приволок в урочище, то сразу потащил на старый Казанский погост, к деревянной церкви. Она, хоть и покосилась маленько, но стоит ещё! Я даже удивился, когда её завидел. А этот, — он кивнул на мертвеца, — поднялся на паперть. Меня он под мышкой держал, и ножик всю дорогу прижимал мне к горлу. А тут ножик убрал, двери церковные распахнул и меня швырнул в притвор. И сам тут же двери за мной запер. Я слышал по звуку: он их подпер чем-то снаружи. И мне ни словечка не сказал при этом! Хоть бы велел тихо сидеть… — Парамоша судорожно втянул в себя воздух.
Алексей сквозь зубы пробормотал какое-то ругательство. А Никита, бросив поводья мерина, шагнул к брату и, присев рядом с ним наземь, приобнял его за плечи. Но Парамоша не расплакался — совладал с собой. И продолжил свой рассказ:
— Я услышал, как он спустился с паперти. А там, в притворе, было два оконца зарешеченных. Ну, я на ноги поднялся, к одному из них подошёл и наружу выглянул. Думал: вдруг уйдёт сейчас ирод? Я бы уж тогда как-нибудь, да выбрался наружу!.. Только он уходить и не подумал. Я увидел: от паперти шагах в пяти стояло ведро старое, деревянное. И заметно было, что с водой: я разглядел, как она на солнце посверкивала. А ирод этот — он сразу же к ведру и пошел. Я решил: напиться хочет. Ан нет! Он к нему этому подступил и над ним наклонился — руки в коленки упер. И будто принялся что-то там разглядывать. Я думал: рыба, что ли, там плавает? И тут вдруг такое происходить стало!..
Дальше Парамоша говорил торопливо, захлебываясь от волнения. Опасался, как видно, что ему не поверят или его перебьют. Но никто его рассказ не прерывал и даже малейшего недоверия не выказывал. А Иван представлял себе всё происходившее так ясно, будто это он сам, а не младший сынок садовника, смотрел из окошка церковного притвора.
Дворецкий Татьяны Дмитриевны Алтыновой постоял неподвижно с минуту. Или, может, чуть дольше. А потом отступил немного назад и принялся снимать с себя своё чёрное одеяние. Сперва — швырнул на землю разбойничью шляпу, потом — стащил с себя чёрную тужурку, а затем — сбросил всё остальное, включая сапоги. Так что совсем скоро он стоял под деревьями старого погоста голяком. Однако этим дело не ограничилось.
Недавний чернец снова склонился над старым ведром, но теперь по-другому: опустился подле него на четвереньки. А затем, опустив в него голову, всё-таки принялся пить — прямо ртом, не зачерпывая воду ладонями. И, по мере того как он пил, внешний его вид начинал меняться.
Вначале голова бывшего чернеца стала вытягиваться вперёд, челюсти его удлинились, и очень скоро он лакал воду уже по-собачьи — работая одним языком. А пока он это делал, перемены охватили уже всё его нагое тело. Вначале руки его утратили человеческий вид: укоротились, стали обрастать шерстью. Плечи сузились, опали и тоже словно бы покрылись серым клочковатым войлоком. А потом аналогичные метаморфозы случились и с туловищем, и с ногами жуткого существа: они превратились в части тела зверя. Разве что — задние его лапы оказались непомерно длинными. Финалом же всего стало то, что из нижней части спины существа — оттуда, где у человека находится копчик, — пробился, словно диковинный мохнатый росток, волчий хвост. И начал расти так быстро, что за минуту сделался с аршин длиной.
И, как только преображение завершилось, дворецкий-волкулак перестал лакать воду: отвалился от ведра, как насосавшаяся крови пиявка — от ноги купальщика. После чего уселся рядом — в звериной позе, не в человечьей.
Так он сидел часа два — а, может, и больше. Парамоша не отлипал от оконца — всё ждал, не уйдёт ли чудище куда-нибудь? И, наконец, дождался. Волкулак вскочил вдруг на ноги и начал нюхать воздух, водя запрокинутой мордой вправо-влево. А затем сорвался с места и прыжками понесся прочь. Только кладбищенские кусты, через которые он продирался, качали ветвями у него за спиной.
Парамоша тут же заметался по притвору, ища, нельзя ли чем-нибудь выбить входную дверь? Она выглядела хлипкой, подгнившей — её и без топора можно было пробить: железным прутом или любым увесистым предметом. Однако ничего подходящего мальчику под руку не подворачивалось. Он хотел перейти из притвора в основную часть храма, да двери, ведшие туда, оказались заперты — на ключ, не на висячий замок. И выглядели вполне себе крепкими.
Тут-то взгляд мальчика и упал на старинный, проржавевший ящик для пожертвований, что стоял в тёмном углу, за деревянной колонной. Парамоша схватил его и, орудуя им как тараном, принялся долбить в среднюю дверную панель. Внутри железного ящика дробно позвякивали монетки; часть приношений, сделанных прихожанами, явно так и осталась в нём.
Пролом в двери возник ровно в тот момент, когда со стороны леса до мальчика донесся звук выстрела. И, выбравшись через дыру наружу, он кубарем скатился с паперти и со всех ног припустил в ту сторону, где только что стреляли. Позабыл даже разглядеть как следует ведро, из которого пил воду дворецкий-волкулак, хоть и собирался непременно это сделать.
«А ведь возле Колодца Ангела не было ведра, — подумалось Ивану, когда Парамоша завершил свой рассказ. — Не оттуда ли оно перекочевало на погост? Хотя — там же никаких приспособлений не осталось, чтобы воду набирать… Ни ворота, ни журавля колодезного. Разве что — кто-то принёс с собой ведро на веревке, зачерпнул им воды, а потом унес с собой…»
Купеческий сын машинально потёр левой рукой круглое пятно на тыльной стороне правой ладони, и опять — без всякого результата. Спасибо, хоть левую руку не испачкал, вдобавок ко всему! С четверть минуты он помолчал, а потом вкратце поведал Алексею, Никитке и Парамоше о своих собственных злоключениях. И про «гадюку семибатюшную» рассказал, и про змеиный замок, и про падение с дерева, и про бесславную кончину дворецкого-волкулака. Умолчал только о его последних словах.
А когда купеческий сын договорил, первым подал голос Никита:
— Ну, а что нам теперь делать-то с ним? — И он указал на обнаженного мертвеца.
— А и вправду — что? — К Ивану повернулся и Алексей. — Тут его бросить нельзя. И в город везти — тоже.
Алтыновский садовник явно не хуже, чем его молодой хозяин, понимал: исправнику не объяснишь, что убитый дворецкий оборачивался волком и пытался загрызть сына купца первой гильдии.
Иван посмотрел на небо, а потом вытащил из кармана сюртука серебряные часы и сверился с ними. До заката оставалось меньше двух часов, и на то, чтобы исследовать в Княжьем урочище всё, времени у них не оставалось. Купеческий сын очень хорошо помнил, какие преображения происходят с разными инфернальными существами после захода солнца. Конечно, не похоже было, что оборотни Духова леса обустроили себе логово именно здесь, в Старом селе. Ведь тогда они почти наверняка присоединились бы к охоте, которую устроил на Ивана дворецкий-волкулак. Но — ничего определенного об их местонахождении купеческий сын, увы, не знал.
Как ничего не знал о том, где находится его маменька Татьяна Дмитриевна. Не ведал, где укрывается сейчас Валерьян. А, главное — не представлял, куда подался купец-колдун Кузьма Петрович Алтынов, когда был выпущен из своего узилища, которое Иван даже не успел толком осмотреть.
Однако здесь, в урочище, кое-что осмотреть они должны были. Да, это представлялось крайне рискованным предприятием. Но, во-первых, у них имелось теперь два вида оружия: не только пистолет с серебряными пулями, но и «змеиный замок». А, во-вторых, им требовалось отыскать подходящее место для тела дворецкого-волкулака.
Дело оставалось за малым: забросить мертвеца на одну из лошадей. И, уж конечно, не на Басурмана. На том Иванушка намеревался ехать сам — благо, ахалтекинцы славятся своим плавным ходом, и по пути его отбитая спина не должна была разболеться еще сильнее. Но, прежде чем садиться в седло, купеческий сын забрал у Алексея старый дуэльный пистолет и заряды к нему: положил и то, и другое в седельную сумку.
Зина Тихомирова не находила себе места с того самого момента, как от её Ванечки прибежал посыльный и забрал пистолет господина Полугарского. А тут ещё бабушка её, Агриппина Ивановна, заявила: ей нужно сходить на Губернскую улицу, в дом Зининого папеньки — протоиерея Александра Тихомирова. И разузнать, что там и как. А подразумевала она, конечно: выяснить, не вздумала ли всё-таки её дочь Аглая настраивать своего мужа против брака Зины с Иваном Алтыновым? Как видно, не очень-то она ей доверяла — ожидала любого подвоха.
Так что баушка ушла, оставив Зину одну в номере (голубь Горыныч в расчёт не шёл; он только хлопал крыльями да переступал нервно по жердочкам, словно тоже ощущал беспокойство). И поповская дочка, побродив какое-то время по комнатам, присела на диванчик, что имелся в гостиной. А потом ей ужасно захотелось прилечь — такая вдруг усталость на неё навалилась. Девушка вытянулась на мягких диванных подушках и сама не заметила, как провалилась в сон.
И сновидение, в которое она погрузилась, поначалу представлялось ей словно бы явью.
Она видела саму себя: семнадцатилетнюю дочку священника. И маменьку свою видела тоже. Только находились они почему-то не в своём собственном, а в каком-то чужом доме: по-старинному обставленном, да ещё и двухэтажном. Да и платья на них с маменькой были такие, какие Зина видела лишь на картинках в исторических книгах — о жизни прошедшего, восемнадцатого века.