— Всего доброго, — уже тише и спокойнее произнес он.
Извиняться Сергей Саблин так и не научился.
— Сергей Михайлович, — Таскон говорил мягко и примирительно, — в нашей жизни достаточно много трудностей, проблем и всяческой грязи. Никто не имеет права считать, что ему морально тяжелее, чем другим. Всем тяжело, каждому по-своему. А насчет книг — это вы зря. Книги — спасение именно от этой грязи и от этих проблем. В них можно найти и очищение, и успокоение, и ответы на волнующие тебя вопросы, и, наконец, просто наслаждение. Чистое наслаждение чистым искусством.
— Это мало кому дано, — пробормотал Саблин, чувствуя себя крайне неловко.
— Ну почему же, — живо откликнулся Таскон. — Людей с книгой в руках можно обнаружить гораздо чаще, чем вы предполагаете. И в самых неожиданных местах.
— Например, в каких?
— Например, среди следователей или оперативников. Да-да, не смотрите на меня с недоверием, именно среди следователей и оперативников. Вот вам самый живой пример: на днях дежурная машина привезла в Бюро Колю Гаврыша, он сутки дежурил, и его прямо с места происшествия, где он труп осматривал, доставили в Бюро, а я попросил меня подбросить к Белочке в больницу, навестить хотел, а тут такая оказия с транспортом… Ну вот, сел я в машину, а на сиденье книжка валяется. Вы же понимаете, я как печатное издание вижу, особенно бесхозное, так мои руки мгновенно становятся загребущими. Я ее и прибрал. Поэзия, заметьте себе, не что-нибудь, не боевичок, и не детективчик, и не фэнтези.
— Да быть не может! — не поверил Саблин. — Чтобы кто-то из оперов или следователей стихами интересовался?
— А вот и может! — Лев Станиславович снова хихикнул. — Не верите? Посмотрите сами, вот эта книжица, она у меня так здесь и лежит.
С этими словами он достал донельзя истрепанный поэтический сборник в мягкой обложке. Саблин собрался было полистать его, сборник открылся сам, вероятно, именно на этом месте его чаще всего и открывали.
«Смири гордыню, то есть гордым будь.
Штандарт — он и в чехле не полиняет.
Не плачься, что тебя не понимают:
Поймет хоть кто-нибудь когда-нибудь…»
И дальше:
«У славы и опалы есть одна
Опасность — самолюбие щекочут.
Ты ордена не восприми как почесть,
Не восприми плевки как ордена…»
Евтушенко. Надо же, как права была когда-то Ольга: все должно быть вовремя. И даже такая, казалось бы, отстраненная вещь, как стихотворение, которое он читал когда-то в далекой юности, но не понял. Эти строки казались ему глубокомысленными и очень красивыми, но не имеющими лично к нему, Сереге Саблину, ни малейшего отношения. И потом, разве гордость и гордыня — это не одно и то же? Поэт просто играет словами, за которыми нет никакого смысла! И почему после этой строчки идет строчка про штандарт, который и в чехле не полиняет? Какое отношение это имеет к гордости и гордыне?
Так рассуждал когда-то пятнадцатилетний Серега. А сейчас слова стихотворения впивались в голову и рвали мозг на части.
Поэт обращался лично к нему. Все должно приходить вовремя, тогда оно имеет смысл.
— Как вы думаете, долго еще? — обратился Саблин к секретарю Кашириной, которая откровенно скучала за своим столом и раскладывала на компьютере пасьянс.
Та оторвалась от своего занятия и виновато улыбнулась. Она была приятной молодой женщиной без малейших признаков заносчивости перед теми, кто приходил в эту приемную, намереваясь решить свой вопрос при личной встрече с советником мэра по безопасности. Секретарь хорошо понимала, что лишнего времени нет ни у кого, и желания часами просиживать на стуле в ожидании, пока разрешат войти, тоже не наблюдается. Она искренне сочувствовала каждому, кто вынужден был ждать, проявляла любезность и радушие, всем и всегда предлагала выпить чаю или кофе и вообще была милой и обаятельной. Саблину уже приходилось сиживать на этих стульях с неудобной спинкой, которыми заменили такие удобные, но старые кресла, и никогда ожидание его не тяготило: атмосфера в приемной Кашириной была какой-то удивительно теплой и ненапряжной.
Но сегодня его бесило все. Собственно, не только сегодня. Весь последний месяц он ощущал себя обнаженным нервом, который выставили на всеобщее обозрение. Разумеется, огромное число людей уже знали о том, что его постоянно приглашают в следственный комитет, и вот-вот последует вынесение постановления о привлечении его в качестве подозреваемого, а там и до заключения под стражу рукой подать, не говоря уж об отстранении от должности. Косые взгляды, иногда сочувствующие, но чаще любопытствующие и еще чаще — злорадные, буквально преследовали его. На работе в Бюро все шло наперекосяк, танатология была завалена работой, экспертов не хватало, областное Бюро не спешило присылать кадры, и Саблин, вместо того чтобы организовывать бесперебойное функционирование судебно-медицинской службы, ходил в секционную, вскрывал трупы, сам проводил гистологические исследования и писал заключения. Все разваливалось, включая его собственную жизнь.
Но почему-то внешнему миру не было до этого никакого дела. И когда приняли решение о коренной переработке всей концепции безопасности, в том числе и разделов, касающихся не только чрезвычайных ситуаций, но и гражданской обороны, Саблину, так же как и всем поголовно руководителям заинтересованных служб, вменили в обязанность в недельный срок подготовить свои предложения и доложить их лично Кашириной. Предложения он с грехом пополам написал, позвонил в приемную, спросил, когда можно прийти, и ему назначили время сегодня в 17.30. А теперь уже четверть седьмого, но его до сих пор не пригласили в кабинет советника мэра: перед самым носом пришедшего за десять минут до назначенного времени Саблина к Кашириной зашли двое каких-то мужчин с надутыми озабоченными физиономиями. И до сих пор не вышли.
Секретарь с симпатией посмотрела на Саблина, ничуть не разозлившись на то, что ее оторвали от пасьянса.
— Вы уж потерпите, Сергей Михайлович. Надеюсь, они вот-вот выйдут. Вообще-то, когда они приходят, это бывает надолго, так что… Даже и не знаю, чем вас утешить. Может, кофейку вам сделать?
— Спасибо, не нужно, — отказался он. — Я уже и так три чашки выпил.
В приемной, кроме него, посетителей больше не было. Саблин водил глазами по стенам и пытался выстроить собственные мысли в более или менее логичную цепочку. Но ничего не получалось. В голове в единый клубок сплелись мысли о Вихлянцеве и его убийстве, о собственных перспективах в связи с этим оказаться на нарах, о кадровом провале и в экспертизе трупов, и на «живом» приеме, о рицине и личности того, кто его так странно и страшно использует, об Ольге, по которой он безумно тосковал, о байкере Максиме, который не притронулся к своему закутку в гараже и ничего оттуда не унес после разговора с Саблиным, о директоре похоронной службы, который столь неравнодушен к отравлениям и ядам. И даже о Льве Станиславовиче Тасконе, высказавшем мысль о том, что мужчина-отравитель чаще всего является эстетом. А сам Таскон разве не эстет? Еще какой! Цитирование на память витиеватых старинных оборотов, умение ценить красоту, любовь к книгам и особенно к поэзии… Неужели Таскон? Как-то слабо верится… Впрочем, почему бы нет?
Открылась дверь приемной, ведущая из коридора, и появилась массивная крепкая фигура водителя Леонида Чижова.
— Кать, ну чего там? Мне велено было к восемнадцати машину подавать, пришлось с техосмотра уезжать, а у меня уже и очередь подошла… Теперь только через три дня удастся. Знал бы, что так долго, остался бы. Или случилось что?
— У Татьяны Геннадьевны посетители со сложным вопросом, а потом еще Сергей Михайлович записан на прием, так что даже не знаю… Наверное, не меньше получаса. Ты, Ленечка, почему меня не слушаешь?
— А чего? — как-то совсем по-детски спросил огромный мускулистый Чижов.
— А того, что я тебе сто раз говорила: если не знаешь точно расклад — позвони мне, я тебе все скажу, чтобы тебе зря не ездить и лишнего не ждать. Позвонил бы мне, я бы тебе сразу сказала, что раньше семи вечера Татьяна Геннадьевна точно не освободится. А ты как тот солдат: получил команду — и тупо выполняешь. Инициативу надо проявлять, Ленечка.
На лице Чижова проступила такая растерянность, что секретарь не выдержала и фыркнула.
— Давай я тебе чайку налью, у меня шоколадка есть. Хочешь?
— Давай, — охотно согласился Чижов.
Взяв чашку с чаем и половинку шоколадки, водитель устроился на стуле, стоявшем у другой стены, прямо напротив Саблина, который, с завистью оценив великолепную физическую форму Леонида, невольно переключился мыслями на Каширину. Правда или нет, что этот парень — ее любовник? С одной стороны, она женщина, безусловно, и красивая, и обаятельная, но, с другой стороны, она старше его лет на двадцать. И если мужской интерес Леонида к Татьяне Геннадьевне был бы Саблину совершенно понятен, то вот интерес зрелой умной женщины к такому молодому и не особенно умному, хотя и накачанному, мужику был для него необъясним. Нет, он в принципе знал о существовании женской тяги к молодому здоровому мужскому телу, но Татьяна Геннадьевна никак не производила впечатления женщины, которой такой интерес мог быть свойственен. Ей нужен партнер-ровня, друг, собеседник, человек с таким же жизненным опытом, как у нее самой. С молодым необразованным Ленчиком ей было бы скучно. Но ведь она, как говорят, притащила его за собой сначала из областного центра в прокуратуру, а потом и в администрацию. Значит, за этим что-то стоит. И все равно непонятно. Как-то не вяжется с образом той Кашириной, который сложился в голове у Сергея.
А может, все это досужие сплетни? Может, нет у нее никакого любовника? Интересно, если бы он спросил у Глеба об этом, какой ответ получил бы? Глеб, дурачок, тоже завел эту песню о том, что якобы Саблин нравится Кашириной. Ольга сколько раз говорила об этом… Неужели правда? Сергей был уверен, что Ольге просто показалось, сыграла злую шутку обыкновенная бабская ревность. Дурь. Но разве Ольге свойственно хоть что-то бабское? Однако сам Саблин ничего такого не замечал. Нет, не так. Он замечал, но не придавал значения, потому что не чувствовал Женского Зова. Не было его, в этом Сергей мог бы поклясться. А зачем же тогда…