— Вполне.
— Вот и славно!
Сказав, Алексей Николаич тут же выскочил на двор — только его и видели.
— Цветы… — выходя из-за стола, хмыкнул доктор. — Одна-ако! Ну… личная жизнь ведь у всякого имеет место быть. Рано или поздно. Даже у такого ревностного служаки, как господин Гробовский.
Наказав Глафире накормить больных, Артем переоделся в мотоциклетную амуницию и спустился с крыльца. Сверкало над головой чистое бледно-синее небо, ноябрьское холодное солнце плеснуло в глаза, а за околицей горел золотом снег.
Глафира выскочила на крыльцо, махнула рукою… Эх, еще бы ставку! Хотя бы одну на всех. Чарушин обещал, кстати. Но, только уже в будущем году, тысяча девятьсот семнадцатом.
Господи! Тысяча девятьсот семнадцатый! Февраль… Октябрь… Катаклизмы! Не худо бы к ним хоть подготовиться как-то… Если время сыщется — да.
Усевшись в седло, молодой человек запустил двигатель и плавно покатил по дороге, давая скорость около десяти — пятнадцати верст. Быстрее было нельзя — запросто окажешься в сугробе!
На повертке у рябиновой рощицы, доктор вдруг заметил велосипедный след… А вот и велосипед — прислонен к дереву… рядом — квадратный фотоаппарат на треноге… Хозяин того и другого, отец Николай, деловито выстраивал экспозицию.
Хм… А где же Гробовский-то? Что-то его не видать. Что же, решил начать с фонарей? Ар-нуво все же!
Подкатив ближе, Артем заглушил двигатель. Не поздороваться было бы неудобно. Доктор с Анной Львовной все ж стали захаживать в церковь, и даже побывали у батюшки в гостях. Познакомились и супругой святого отца, Катериной Ивановной, премиленькой и совсем еще юной особой на сносях.
— А, Иван Палыч! — оторвавшись от камеры, улыбнулся отец Николай. — Рад! Денек-то нынче какой, а? Прямо весенний. Вот я и подумал — грех не воспользоваться, прости Господи, грех!
Глянув на фотоаппарат — здоровенный такой ящик! — доктор недоверчиво хмыкнул. И как же, с позволенья спросить, господа сыщики собрались тайно занять преступников? Куда этот чертов ящик день? Спрятать? Тренога еще… И да — еще выдержка же! «Господа, прошу не шевелиться… Сейчас вылетит птичка! Оп! Спасибо, господа!» Так, что ли? Бред какой-то… А он-то, Артем, как сам не сообразил? Хотя… наверное, с магниевой вспышкой…
— О! Гляжу, заинтересовались, сын мой?
— Ну да… Отец Николай! А бывают такие фотоаппараты… Ну, не такие громоздкие, что ли? И — чтоб быстро снимать.
— А-а-а! Вы про пресс-камеру? — фотолюбитель ничуть не удивился вопросу.
— Ну, верно, да…
Пресс-камера… Это еще что за химера? Если типа пресс-хаты — так это больше к Гробовскому…
— Есть, есть такие! — рассмеялся священник. — У меня знакомый хороший в городе, журналист из местных «Ведомостей». Так вот, у него настоящий «Goerz-Anschütz»! Не новый, правда… Компактная такая коробочка, поместиться даже в небольшую сумку. А какой затвор! Фирмы «rouleau»! Можно выставить выдержку в 1/1000 секунды — представляете такое? А еще и видоискатель! Впрочем, что я вас буду отвлекать…
— Что ж, удачи, святой отче!
— Иван Палыч! — встрепенулся отец Николай. — А вы, случайно, не в город?
— В город. Что-нибудь вам привезти?
— Да… если возможно… Фотопластинок бы пачку… Там знаете, в центральном ателье на Первой Дворянской…
— Да знаю, привезу!
— Только вот я без денег сейчас…
— Ничего! Привезу — сочтемся.
Мотор. Плавный ход. Чуток скорости. Закружил позади снежок…
Первая дворянская, — переключай передачу, вдруг подумал Артем. — Интересно, как она будет называться уже через год? Первая Крестьянская? Первая Пролетарская? Хм… Первая Советская, скорее всего…
И еще… Гробовский, Лаврентьев, отец Николай… земские… Что с ними со всеми при советской власти будет? Наверное, ничего хорошего… Впрочем, время еще есть…
Иван Палыч управился с делами часа за три и, когда вернулся в Зарное, едва только начинало темнеть. Вот что значит — личный транспорт! Ах, господин генерал-губернатор, как же ты с мотоциклетом-то удружил!
Услыхав треск двигателя, выскочила на крыльцо Глафира. Красивое личико ее выглядело озабоченным.
— Ой, Иван Палыч! У нас тут такое!
— Что? — доктор быстро взбежал на крыльцо. — Что случилось? Снова ревизия? Или умер кто?
— Да нет! — девчонка вдруг расхохоталась так заразительно-весело, что и доктор невольно улыбнулся в ответ.
— Там больной ваш… Ну, который всегда… Господин Гробовский…
— Что? Что с ним?
— Только что весь мокрый пришел!
— Что значит — мокрый?
— Да поглядите, Иван Палыч сами. Он там, в смотровой…
Загляну в смотровую, доктор едва смог сдержать смех. Мокрая шапка, уныло повисшие усики, возмущенно-затравленный взгляд… Брошенное на топчан мокрое пальто поручика исходил паром.
— Вы что, Алексей Николаич, в реку упали?
— Да в какую там реку!
Гробовский смущенно махнул рукой, а дальше объяснял путано и не очень понятно:
— Я к ней… с чистым сердцем… Понимаешь, Иван? А она… Она — водой! Окатила из кадки! А я ведь только в предбанник заглянул… Проходил мимо… Услыхал, понимаешь, крики! Думал — плохо кому? Вот, дверь и дернул… А они как завизжат! Ох, они…
— Да, кто они-то?
— Девки! Аглая… и еще с ней какая-то срамница… Я заглянул, а они…
— Водой! — наконец, поняв, доктор не сдержал смех. — Из кадки! Ой, Алексей Николаич! Еще повезло, что не кипятком. Аглая уж девчонка такая — за себя постоять может!
— Да я знаю, что… такая… — взгляд поручика неожиданно потеплел. — Пойми, Иван… Я вот с тобой… с тобой посоветуюсь…
А-а-а!
Тут только до Артема, наконец, дошло! Похоже, кто Алексей Николаевич-то — того… К Аглае неровно дышит! Да, не похоже, а так и есть! То-то он по два раза на день захаживает… И началось все — с пирожков, с калиток. А, может, и раньше — когда Гробовский лежал раненый, а Аглая за ним ухаживала.
— Понимаешь, Иван, — заметно волнуясь, продолжал поручик. — Я ведь с девушками… с женщинами… Ну, опыта почти никакого! В реальном разве что… но так, по-детски… Ты вот, я вижу, с Анной… Ну, подсказал бы чего!
— Ох, Алексей Николаевич… — доктор сострил самое серьезное лицо. — Любовь — штук тонкая и мало постижимая. У каждого — по-своему, да.
— Да я понимаю… Однако же, мне уже тридцать три. Христа возраст… Аглая бы очень даже… — горестно вздохнув, Гробовский махнул рукой. — Теперь-то вот — что делать?
— Так извиниться, всего-то и дел! — хохотнув, посоветовал Иван Палыч.
— Тебе легко говорить… А когда без опыта…
— Кстати, цветы-то я вам купил! И вот — сдача…
— Цветы… Слушай, Иван… Давай, я лучше теперь завтра приду… А цветы — оставлю. И ты ей это… объясни, попытайся…
— Да уж попытаюсь, что с вами делать! Однако, сразу скажу, Аглая — девушка серьезная!
— Так это ж и хорошо!
Пришедшая вечером Аглая не обратила на цветы абсолютно никакого внимания. Что и понятно: деревенские девки — не городские рафинированные барышни — какие там цветы? Ленты в косу, брошки, заколки — вот это другое дело. А цветы… Это городским фифам.
Между прочим, в том же магазинчике «Fleurs de Paris», доктор купил и три розы для Анны Львовны, отвез сразу после Гробовского. Учительнице подарок понравился. И даже весьма. Ну, так на то она и барышня!
Что же касаемо Аглаи…
— Сидим мы с подружкой, с Феклой… да знаете вы ее… Напарились — в предбаннике — песни поем! Мы всегда поем в баньке-то… Фекла ка-ак затянет… И тут какой-то аспид, просьи, Господи — в дверь! Ну, мы и… Уж потом разглядела — Гробовский… Вот же ж старый черт!
— Ему тридцать три вообще-то…
— Вот! Я и говорю — старый. К тому ж, ещё и охальник какой!
Со двора вдруг донеслось конское ржание и голоса. Доктор и санитарка переглянулись.
Аглая побежала к окну:
— Подвода, Иван Палыч! Верно, опять раненых привезли…
— Да, это они могут, — врач поспешно накинул на плечи пальто. — Господи, куда ж мы их будем класть-то? У нас тут — тиф!
Слава Богу, раненых оказалось немного — всего-то трое, да и те не тяжелые. Кто в руку, кто в ногу… подживали раны уже… И все равно — куда ложить-то? На улице же не оставишь?
— А что в городе-то совсем мест нет? — принимая пациентов, осведомился доктор.
— Были бы — не привезли бы, — хмуро пояснил санитар, худой, постоянно кашляющий мужчина лет сорока. — В городе — самые тяжкие… А эти уж — вам.
— А про тиф-то у нас — нет, не слыхали?
— Да слыхали… Так куда же этих девать?
— Ну, для начала… — доктор обернулся. — Аглая, голубушка, а завари-ка нам чайку!
Трое… Народ все интеллигентный, рядовых нет.
Угрюмый мужик с узким небритым лицом и усталым взглядом — младший унтер-офицер Шафиров. Кузьма. Из окопных. Мастер с Путиловского.
Юнкер Максим Корольков… совсем еще мальчик. Безусое полудетское лицо, однако, взгляд, как у пожилого. Видать, на фронте много чело повидал, нахлебался.
Третий, пожалуй, самый веселый. Ротмистр Федор Иванович Штольц, разведчик. Из давно обрусевших прибалтийских немцев, откуда-то из-под Ревеля или Риги. Судя по наградам — герой. Этот смотрел гоголем!
— Да, доктор, царапнуло в руку! Малость отлежусь, да обратно к своим. А то возьмут еще без меня Берлин! Обидно. Верно, Максим?
— Да уж вы, господин Штольц, скажете! — передернув плечом, юноша с неожиданной мечтательностью закатил глаза. — А мне б лучше не в Берлин. Мне б лучше в Вену! Был я там до войны… ах!
Шафиров все так же отмалчивался, ротмистр же расхохотался. Небольшого роста, шатен. Интеллигентно лицо с узкими усиками, безукоризненный пробор, даже подворотничок ослепительно белый! Ну, так немец же! Хоть и русский, и герой — но, немец. Потому и аккуратист. Судя по всему, еще и оптимист по жизни. Артему такие люди нравились.
— А чаек у вас вкусный, доктор! — похвалил Штольц. — И девушки ничего… Ладно, ладно, коли кого обидел, так прошу извинить.
Как все остзейские (по сути — русские) немцы, ротмистр говорил по-русски очень хорошо, даже, пожалуй, слишком уж чисто и правильно.