Снег под сапогами хрустел, как битое стекло. Лес, что выпустил его после встречи с волком, вновь сменился полями. Ветер, холодный и резкий, гнал позёмку и продувал насквозь.
Вечерело, небо, серое, как шинель, темнело, и первые звёзды, острые, колючие, уже пробивались над горизонтом. Деревня показалась внезапно, словно вынырнула из марева и засветилась тремя блеклыми огоньками.
Ну наконец-то!
Иван Палыч устало доковылял до первой хаты, низкой, с соломенной крышей. Из-за сумрака не разглядел тропинки и вышел не с той стороны, через кривой огород, который разбили прямо перед домой и оказался вместо двери у окна. Постучал в него. Потом заглянул, но ничего разглядеть не смог. Прошел через какую-то траву и аккуратно накопанные ямки к дверям. Вновь постучал. Долго не открывали и парень уже подумал было, что в доме вовсе никого нет.
Но раздалась вдруг возня — кто-то закряхтел, надевая обувку.
— Кого там… — раздался гнусавый голос.
Дверь, скрипнув, отворилась. На пороге возник мужик, лет сорока, с всклокоченной бородой и мутными глазами, в которых еще плескалось похмелье. От хозяина пахло перегаром и чем-то кислым, запах был плотным и от него хотелось как можно скорее отстраниться.
— Добрый вечер! — сказал Иван Палыч.
Увидев гостя — его пальто, саквояж, сапоги, — мужик замер, лицо, красное от самогона, вытянулось. Он кашлянул, смущённо потирая шею, и пробормотал:
— Барин, что ли? Аль начальство какое? Чего стучишь, ночь ведь скоро…
Иван Палыч, подавив усталость, ответил:
— Не барин и не начальство. Доктор я, Петров, Иван Палыч, из села Зарного. Шёл к вам, в Рябиновку. Больные у вас, говорят, имеются, помощь нужна. Пустите, замерз, как собака. Погреться бы, да и растолковали куда дальше мне.
Мужик, моргнув, улыбнулся, его жёлтые зубы блеснули в свете керосинки, и он отступил, махнув рукой.
— Доктор? Ну, проходи, коли так. Рябиновка, говоришь? Ха, промахнулся ты, доктор!
Иван Палыч, не понимая, шагнул в хату. Запах ударил, как кулак: кислая вонь квашеной капусты, смешанная с прогорклым жиром, самогоном и дымом от печи, что чадила в углу. Землянной пол лип под сапогами. Бревенчатые стены лоснились от копоти.
Гость огляделся.
Стол, сколоченный грубо, стоял у окна, на нем одиноко покоилась большая деревянная солонка. У стола — лавка, на которой валялась дерюга, пахнущая сыростью.
Мужик, всё ещё смущённый, указал на лавку, его голос стал живее.
— Иди туда, отдохни.
— Как это — промахнулся? — осторожно спросил Иван Палыч. — Вы сказали…
— Садись, доктор. Щас воды принесу. Я Ефим, здешний. А это, — он обвёл рукой хату, — Кривой Лог, село наше. Рябиновку ты стороной обошёл. Там, — он махнул в сторону окна, — две дороги в лесу, вечно путники плутают. Верст десять отсюдава до твоей Рябиновки, ежели прямо.
Иван Палыч встал как вкопанный.
Кривой Лог? Десять верст? Не та дорога? И понял — волк, будь он неладен… Из-за него все спутал. Там уже было не до выбора куда идти — лишь бы спастись. Вот и прибежал не разбирая дороги не туда.
— Десять верст, говоришь? Как же мне в Рябиновку то теперь попасть? Мне срочно нужно. Больные там, может, тиф.
Ефим поставил кружку, его улыбка увяла. Он почесал бороду заскорузлым ногтем.
— Тиф, говоришь? Слыхал, в Рябиновке шептались, мол, хворь какая-то. Но, доктор, ночь ведь на носу. Лес тёмный, волки шалят — не дай бог повстречать такого. Завтра поди как-нибудь и доберешься, поутру.
На эти слова Иван Палыч не сдержался, нервно хихикнул. Ефим непонимающе посмотрел на него, но переспрашивать не стал, продолжил:
— До утра бы переждать, а я б телегу запряг, довёз бы… Ну за плату отдельную, конечно, на овес лошадям.
Доктор, отпив воды, холодной, как лёд, покачал головой.
— Ефим, не могу ждать. Ночь или не ночь, мне надо в Рябиновку. Помоги, лошадь дай, телегу, что угодно. Не могу ждать. Больные там, может, умирают. Сам понимаешь. Заплачу.
— Доктор, ничего с больными не будет, — отмахнулся Ефим, явно страдающий от похмелья. — Народ у нас крепкий, сильный, в лечении особом не нуждается. Сам выздоравливает. А если уж умирает, то судьба значит у него такая. Обождут до утра, ничего с ними не станется.
От таких слов Иван Палыч разозлился.
— Вот что, Ефим. Крамольные ты вещи сейчас говоришь, за них и под суд ведь можно. Известное дело — саботаж.
Упоминание государственного слова подействовало на Ефима усыпляюще. Он свесил голову, даже прикрыл глаза. Его согнутая фигура застыла неподвижно. И лишь щеки и лоб, до этого белые, начали заливаться пурпурным.
Слово взяла хозяйка, все это время стоящая в другой комнате.
— Ефимка, так ведь и в самом деле люди там. А если бы мы так болели? А дети наши? Отвези доктора, он божье дело делает, людей лечит.
— Ну Марья… — плаксиво промямлил тот.
— Вези, я сказала! — рявкнула та и Ефим, тут же вытянувшись в струнку, закивал.
— Так и быть, доктор, отвезу, — он почесал затылок, его лицо, красное, сморщилось, как яблоко на печи. — Щас кум мой, Архип, с лошадью вернётся. Поговорю.
— Ефимка! — все тем же резким не терпящим возражений тоном повторила жена.
— Ладно-ладно, на своей кобыле свезу, доктор, — проворчал он и уныло побрел в сени.
Рябиновка встретила доктора неприветливо, чёрной ночью и воем ветра, что гнал крупчатый снег по крышам. Ефим ворча довёз Ивана Палыча на телеге, высадил у дома старосты, да тут же, не попрощавшись, поехал обратно. Оплату забрать не забыл.
— На овес, сам понимаешь.
Доктор лишь махнул ему напоследок — довез и на том спасибо.
Хата старосты, низкая, с бревенчатыми стенами, стояла в центре села, в окнах тускло светилось керосиновым теплом. Внутри пахло болезнью — тяжёлый горьковатый дух, что врач узнал сразу.
Староста, Прокопий Данилыч, мужик лет пятидесяти с седой бородой и усталыми глазами, встретил доктора немногословно, представился и указал на горницу.
— Там они.
На деревянных кроватях лежали больные — семья Журавлевых: отец, мать и их сын, парнишка лет пятнадцати, которому стало худо сегодня.
Иван Палыч вымыл руки в тазу, склонился над первой кроватью.
Отец, Игнат, был горяч, как печь. Блестящий от пота лоб пылал под пальцами врача. Кожа, желтоватая, как воск, натянулась на скулах, а глаза, мутные, блуждали, будто ища выхода из лихорадки.
Доктор осторожно ощупал живот, отметил напряжение — признак воспаления. М-да… Плохи дела.
Игнат застонал.
Жена, Марфа, была не лучше: её трясло, мокрые волосы липли к вискам, а из-под одеяла доносился неприятный запах. Женщина бормотала, слабый голос звал сына Лёшку, что лежал рядом. Парнишка, бледный, с синими губами, ещё держался, но его живот уже был вздут, а температура, что врач измерил ртутным термометром, ползла к сорока.
Иван Палыч выпрямился, вытер пот со лба. Вот ведь черт! Дела… И вправду брюшной тиф.
— Ну? — коротко спросил староста.
— Тиф, Прокопий Данилыч, — тихо сказал доктор. — Брюшной, от воды, скорее всего. Колодец ваш, говорят, мутный стал, из-за дождя.
— Есть такое, — кивнул староста. — Так ведь всегда так по осени. И ничего, пьем, и все живы, слава богу.
— Видимо в этот раз занесло заразу. Надо кипятить всё, что пьёте. И карантин объявлять, и чем быстрее — тем лучше.
Прокопий нахмурился, неопределенно кивнул. Было видно, что слово «карантин» было ему незнакомо, но он не решался спросить что это значит.
— Прокопий Данилыч…
— Дохтур, нам бы пилюли какие-нибудь, — мягко улыбнулся тот. — Скажите, что делать — мы все сделаем. Нам бы только людей поднять.
«Пилюли… — вдруг разозлившись, подумал Иван Палыч. — Были бы еще у меня эти пилюли!»
Но вслух ничего не сказал. Вместо этого открыл саквояж, достал склянки. Смешал раствор хинина с водой, подошел к отцу семейства.
— Прокопий Данилыч, помоги, — попросил он.
Вместе поддерживая голову Игната, напоили больного. Потом дали лекарство Марфе и Лёшке.
— Поможет? — тихо спросил староста.
— Это не от самого тифа, — признался Иван Палыч. — Хинин помогает снять лихорадку, температуру и общее воспаление. Больным сейчас нужен уход, Прокопий Данилыч. Изоляция, жидкая пища, обильное питьё, кипячёная вода. Кстати, в питье им щепотку соли давайте — чтобы обезвоживание исключить. Все вещи, — он кивнул на одежду, — сжечь.
— Как это⁈ — удивился Прокопий Данилыч.
— Так надо. В них — зараза.
— Так отстираем…
— Прокопий Данилыч, сжечь, — не терпящим возражений тоном произнес врач. — И простыни грязные тоже. Это поможет избежать распространение болезни. Вы тоже после каждого посещения мойте руки. Вот вам спирт — протирайте все. Воду кипятите, не меньше пяти минут. Всем на селе скажите — чтобы только такую и пили.
Прокопий Данилыч кивнул.
— Сделаем, доктор. А… выживут они? Журавлевы-то?
Иван Палыч, закрывая саквояж, замер. Говорить правду не хотелось. А она была не очень хорошей. Левомецитин еще не изобретен. Ампицилин — тоже. Цефтриаксон — тем более. Цефотаксим, амоксициллин, пенициллин, ципрофлоксацин… ничего этого нет! Ни-че-го! И чем тут лечить, прикажите? В пору вспомнить про живицу и скверну.
— Шанс есть, Прокопий Данилыч, — ответил доктор. — Если всё сделаете, как сказал, и если зараза дальше не пойдёт. Я в Зарное вернусь, телеграмму в уезд пошлю. Держитесь. А пока — помогите добраться до Зарного обратно. И в лесок заглянем — там мотоцикл мой остался. Только это… у вас ружье есть? С собой возьмите — на всякий случай…
А Зарное окутало предрассветной тишиной. Небо едва тронулось алым на востоке. Красота!
Иван Палыч добрался под утро (староста долго запрягал кобылу, да еще и с мотоциклом пришлось повозиться, чтобы запереть его на телегу), продрогший до костей. Телега осталась у околицы, а Иван Палыч пошел в больницу распорядиться, чтобы согрели чай — отогреть Прокопия Данилыча.