— Мама сказала, что я не могу, пока плечо не…
— Мамы здесь нет, и она не узнает, хорошо?
На твоем лице расцвела улыбка.
— А как же купальник?
— Это важный пункт нашего плана. Если мы заедем домой за купальником, мама узнает, что мы что-то затеваем, понимаешь? — Я снял футболку и кроссовки, оставшись перед тобой в выцветших шортах. — Я готов.
Ты засмеялась и попыталась снять футболку через голову, но не могла достаточно высоко поднять руку. Я помог тебе, потом спустил шорты по ногам, и ты осталась сидеть в инвалидном кресле в трусах. Спереди было написано «ЧЕТВЕРГ», хотя был вторник. На задней части улыбалась желтая рожица.
После четырех месяцев, проведенных в «ортопедических штанах», твои ноги стали худыми и белыми, слишком тонкими, чтобы удерживать тебя. Но я помогал, взяв тебя за подмышки, пока ты шла к воде, потом посадил на ступеньки. Из корзины у дальней стены я достал детский спасательный жилет и застегнул на тебе. Перенес тебя на руках в середину бассейна.
— Рыба может плыть шестьдесят восемь миль в час, — сказала ты, вцепившись мне в плечи.
— Впечатляет.
— Самое распространенное имя для золотой рыбки — Челюсти. — Ты стиснула мою шею смертельной хваткой. — Банка диетической колы плавает в бассейне. Обычно кола начинает тонуть…
— Уиллоу? — позвал я. — Знаю, что ты волнуешься. Но если ты не закроешь рот, то туда попадет вода.
И я отпустил тебя.
Конечно, ты запаниковала. Стала размахивать руками и ногами и от этих усилий запрокинулась на спину, где продолжала плескаться и смотреть в потолок.
— Папа! Папа! Я тону!
— Ты не тонешь. — Я перевел тебя в вертикальное положение. — Это все из-за мышц живота, над которыми ты не хотела работать сегодня на физиотерапии. Представь, что двигаешься медленно и остаешься в вертикальном положении.
На этот раз я отпустил тебя более плавно.
Ты перевернулась, рот скрылся под водой. Я тут же бросился к тебе, но ты выпрямилась сама.
— Я могу, — сказала ты мне, а может, себе самой, провела рукой по воде, потом другой, не забывая про сломанное плечо. Ногами ты словно крутила педали велосипеда и постепенно добралась до меня. — Папочка! — прокричала ты, хотя я стоял всего в двух футах от тебя. — Папочка! Посмотри на меня!
Я следил за тем, как ты продвигаешься вперед.
— Ты только посмотри на себя, — сказал я, когда ты стала грести самостоятельно. — Только посмотри на себя.
— Шон, — сказала той ночью Шарлотта, когда я уже думал, что она спит, — сегодня звонила Марин Гейтс.
Лежа на боку, я пялился в стену. Я знал, почему адвокат позвонила Шарлотте: я не ответил на шесть сообщений, которые она оставила на моем мобильнике, спрашивая, переслал я подписанные бумаги, чтобы подать иск о неправомерном рождении, или они потерялись на почте.
Я прекрасно знал, где лежали те бумаги: в бардачке моей машины, куда я кинул их месяц назад, когда получил от Шарлотты.
— Я перезвоню, — сказал я.
Жена положила ладонь мне на плечо:
— Шон…
Я перекатился набок.
— Помнишь Эда Гатвика? — спросил я.
— Эда?
— Да. Парня, с которым я вместе выпускался из академии. Он еще работал в Нашуа. На прошлой неделе я ездил по вызову насчет подозрительной деятельности соседа в частной собственности. Он сказал своему партнеру, что у него плохое предчувствие, но зашел внутрь, и в этот момент взорвалась лаборатория метана на кухне.
— Какой ужас…
— Я лишь о том, — перебил я, — что надо всегда прислушиваться к своему чутью.
— Я так и делаю, — сказала Шарлотта. — Делала всегда. Ты слышал, что сказала Марин. Большинство таких исков выигрывают. Это деньги. Деньги, которые мы можем потратить во благо Уиллоу.
— Да, а Пайпер становится жертвенным барашком.
Шарлотта притихла:
— Она застрахована от врачебной ошибки.
— Вряд ли страховка защитит от удара в спину, который нанесет лучшая подруга.
Шарлотта замоталась в простыню, садясь на кровати.
— Она бы точно так поступила, будь это ее дочь.
Я внимательно посмотрел на нее:
— Не думаю. Большинство людей вряд ли поступят так.
— Мне не важно, что считают другие. Меня волнует лишь мнение Уиллоу.
Я понял, что именно поэтому не подписал чертовы бумаги. Как и Шарлотта, я думал только о тебе. Думал о том моменте, когда ты поймешь, что я не рыцарь в сверкающих доспехах. Знал, что это рано или поздно произойдет — в этом вся суть взросления. Но мне не хотелось ускорять события. Я лишь желал оставаться твоим героем столько, сколько это было возможно.
— Если важно лишь мнение Уиллоу, — сказал я, — как ты объяснишь ей, что делаешь? Ты собираешься врать, давая показания, говорить, что сделала бы аборт, это твоя позиция. Но Уиллоу может воспринять это как ужасающую правду.
По лицу Шарлотты заструились слезы.
— Она умная девочка и поймет, что не важно, каким это кажется с первого взгляда. Все равно она знает, что я люблю ее.
Опять тупиковая ситуация. Мой отказ подписать бумаги не означал, что Шарлотта не пойдет дальше без меня. Если я откажусь, противоречия между нами тоже ранят тебя. Но что, если прогнозы Шарлотты оправдаются и деньги, которые мы получим в качестве компенсации, перекроют наш ужасный поступок, чтобы их получить? Что, если благодаря этому иску ты сможешь получить адаптивные средства помощи, в которых нуждаешься, любую терапию, которую не покрывала страховка?
Если я и правда хотел того, что лучше для тебя, как я мог подписать бумаги?
Или не подписать?
Внезапно мне захотелось показать Шарлотте, что творится у меня внутри. Чтобы она ощутила тот же тошнотворный комок, который сжимался в животе каждый раз, когда я открывал бардачок и видел конверт. Он напоминал ящик Пандоры: Шарлотта открыла его, и оттуда явилось решение проблемы, которая, как мы прежде думали, не могла быть решена. Теперь не получится просто закрыть крышку: мы не сможем забыть то, что уже узнали.
Если честно, я хотел наказать ее за то, что она поставила меня в подобное положение, где не было ни черного, ни белого, лишь тысячи оттенков серого.
Она удивилась, когда я схватил ее и поцеловал. Сперва жена отпрянула, посмотрев на меня, потом прильнула, доверяя мне провести ее по головокружительному пути, по которому водил тысячи раз до этого.
— Я люблю тебя, — сказал я. — Веришь мне?
Шарлотта кивнула, и в этот момент я сжал в ладони ее волосы, запрокидывая голову и вдавливая в матрас.
— Шон, мне тяжело, — прошептала она.
Я накрыл ей рот ладонью, а второй рукой грубо стащил с нее пижамные штаны. Потом протолкнулся внутрь, хотя она сопротивлялась. Я видел, как она выгибает спину от удивления и, возможно, боли; ее глаза наполнились слезами.
— Не важно, каким это кажется, — прошептал я, возвращая ей слова, которые ударили словно хлыст. — Глубоко внутри ты знаешь, что я люблю тебя.
Я хотел задеть Шарлотту, а в итоге сам почувствовал себя полным мерзавцем. Тогда я слез с нее, натягивая на себя трусы. Шарлотта отвернулась, поджав ноги.
— Ты придурок, — всхлипнула она. — Ты чертов придурок!
Она была права. Я действительно вел себя низко. Иначе я не смог бы сделать того, что сделал потом: я дошел до машины и принес из бардачка документы. Просидел всю ночь в темноте кухни, глядя на них, будто слова могли превратиться в более подходящие. За каждую строку, отмеченную Марин Гейтс желтой стрелкой стикера для подписи, я выпивал по бокалу виски.
Я уснул за кухонным столом и проснулся до восхода солнца. Когда я прокрался в спальню, Шарлотта еще спала — свернулась на боку, как улитка. Скомканные простыни и одеяло лежали в ногах. Я нежно накрыл ее, как обычно делал с тобой, когда ты скидывала одеяло.
Подписанные документы я оставил на подушке рядом с Шарлоттой. Сверху скрепкой прикрепил записку. «Прости, — написал я. — Прости меня».
Затем я поехал на работу, все это время думая, кому было адресовано сообщение — Шарлотте, тебе или мне.
Амелия
Конец августа 2007 года
Давайте скажем прямо, мы жили в глубинке, и хотя мои родители считали, что дают мне огромный шанс в жизни (Почему? Потому что я знала, как пахнет трава? Потому что нам не нужно запирать дверь?), я мечтала о праве голоса, если зайдет речь о жилье. Ты представляешь, что значит не иметь кабельного модема, когда он есть даже у эскимосов? Или ездить за школьной одеждой в «Уолмарт», потому что ближайший торговый центр в полутора часах езды? В прошлом году на уроке обществознания мы проходили тему жестоких и необычных наказаний, и я написала целое сочинение на тему проживания там, где почти не было магазинов, и хотя все в классе полностью согласились со мной, я получила лишь четверку, потому что учитель причислял себя к зеленым хиппи, считавшим Бэнктон, Нью-Гэмпшир, лучшим местом на земле.
Но сегодня все планеты, наверное, сошлись в одной линии, потому что мама согласилась поехать в «Таргет» с тобой, Пайпер и Эммой.
Идея принадлежала Пайпер. До начала учебного года она время от времени устраивала шопинг «мама-дочка». Маму обычно приходилось уговаривать поехать с ними, так как у нас всегда не хватало денег. В итоге Пайпер покупала вещи для меня, а мама чувствовала себя виноватой и клялась, что больше никогда не поедет за покупками с Пайпер. «Подумаешь! Что в этом такого? — говорила Пайпер. — Мне нравится, когда девочки радуются». И правда, что в этом такого? Если Пайпер хотела пополнить мой гардероб, то я не стану лишать ее такого счастья.
Когда утром позвонила Пайпер, я сразу подумала, что мама ухватится за эту возможность. Ты опять выросла из пары туфель, хотя практически их не носила. Или носила по одной — левая в обуви, а правая в гипсе на несколько месяцев; но с «ортопедическими штанами», в которых ты ходила весной, обе твои ноги подросли на размер, а подошвы прежних туфель еще не стерлись. Шесть месяцев спустя, когда ты заново училась ходить, мама целую неделю не могла понять, почему ты морщилась каждый раз, когда пользовалась ходунками, чтобы дойти до ванной комнаты: болели не ноги, а просто давили кроссовки.