— Ты расскажешь мне, что случилось сегодня? — спросил отец.
Мама потупилась:
— Я и правда не хочу говорить об этом, Шон. С трудом пережила сегодняшний день.
Тишина легла на нас тяжелым покрывалом.
— Играем в домино, — сказала я.
Папа разрезал курицу на два аккуратных квадрата.
— Что ж, если ты мне не скажешь, наверное, я смогу все прочитать в завтрашней газете. Или же это появится в одиннадцатичасовых новостях…
Мама застучала вилкой о тарелку:
— Думаешь, мне легко?
— Думаешь, кому-то из нас легко?
— Как ты только мог?! — вспыхнула мама. — Как мог повести себя так, будто между нами все налаживается, а потом… потом это?
— Разница между мной и тобой, Шарлотта, в том, что я никогда не действую.
— Это была пепперони, — заявила я.
Они оба повернулись ко мне.
— Что? — спросил папа.
— Не важно, — буркнула я.
Как и я.
Из гостиной раздался твой голос:
— Мам, я все.
И я тоже все. Я встала и соскребла содержимое тарелки, почти нетронутое, в мусорку.
— Амелия, ты не забыла кое о чем спросить? — сказала мама.
Я мрачно посмотрела на нее. Конечно, у меня были тысячи вопросов, но я не хотела слышать на них ответы.
— «Можно мне выйти из-за стола?» — проговорила мама.
— Разве тебе не надо напомнить об этом Уиллоу? — язвительно заметила я.
Когда я проходила мимо гостиной, ты подняла голову:
— Мама услышала меня?
— Вовсе нет, — ответила я и побежала вверх по лестнице.
Да что со мной не так? У меня была нормальная жизнь. Я ничем не болела. Не голодала, не пострадала от мины, не была сиротой. Но этого казалось недостаточно. Внутри меня была дыра, и все, что я воспринимала как должное, утекало туда, как песок.
Мне казалось, я проглотила дрожжи. Зло, поселившееся внутри меня, разбухало. В ванной я попробовала вызвать рвоту, но я слишком мало съела за ужином. Мне хотелось бегать босиком, пока ноги не собьются в кровь, хотелось кричать, но я так долго молчала, что уже не знала иного.
Мне хотелось сделать надрез.
Но…
Я обещала себе.
Я взяла телефон с тумбочки возле маминой кровати и перенесла в ванную комнату, чтобы уединиться, ведь в любую минуту наверх могла приковылять ты и лечь спать. Я вбила туда номер Адама. Мы уже несколько дней не общались, потому что он сломал ногу и пришлось ехать на операцию. Он писал мне из больницы, но я надеялась, что он уже дома. Мне так хотелось, чтобы он был дома.
Адам дал мне свой номер мобильного. Наверное, я была единственным тринадцатилетним подростком без телефона, но мы не могли себе этого позволить. После двух гудков я услышала голос Адама и чуть не расплакалась.
— Привет! — произнес он. — Я как раз собирался тебе позвонить.
Он был доказательством того, что в этом мире я кому-то нужна. Меня словно выдернули из пропасти.
— Великие умы сходятся.
— Ага, — сказал он, но его голос звучал тихо и отстраненно.
Я попыталась вспомнить вкус его губ. Мне не нравилось притворяться, будто я помню, ведь на самом деле ощущения выцвели, словно роза, которую кладешь в словарь на странице с буквой «Q», в расчете, что сможешь вспомнить лето, но в декабре остаются лишь ломкие и сухие коричневые лепестки. Иногда ночью я шептала себе слова Адама, притворяясь, что это он говорит низким мягким голосом: «Я люблю тебя, Амелия. Ты для меня единственная». Потом я приоткрывала губы на самую малость, представляла, что он призрак, что он проникает в меня, я ощущаю его на языке, в желудке, единственное блюдо, способное наполнить меня.
— Как твоя нога?
— Очень болит, — признался Адам.
Я придвинула телефон ближе.
— Я по тебе очень скучаю. Здесь сумасшествие. Начался процесс, перед нашим домом была толпа журналистов. Мои родители невменяемые, клянусь…
— Амелия… — Это слово, словно шар, свалившийся с Эмпайр-стейт-билдинга. — Я хотел поговорить с тобой, потому что… э-э-э… мне кажется, ничего не выйдет. Эти отношения на расстоянии…
Под ребрами у меня кольнуло.
— Не надо.
— Что не надо?
— Не говори этого, — прошептала я.
— Я просто… я имею в виду, что, возможно, мы больше никогда не увидимся.
В мое сердце будто впился крючок и потянул меня на дно.
— Я могла бы приехать в гости, — сказала я дрожащим голосом.
— Да, и что потом? Будешь возить меня повсюду в инвалидном кресле? Будто бы ради благотворительности?
— Я бы никогда…
— Просто найди себе какого-нибудь футболиста… Вот чего хотят девчонки вроде тебя, да? А не парня, который врезается в чертов стол и ломает ногу надвое…
Теперь я плакала.
— Это не имеет значения…
— Очень даже имеет, Амелия. Ты не понимаешь. И никогда не поймешь. То, что у твоей сестры НО, не делает тебя экспертом.
Мои щеки запылали. Я повесила трубку, не давая Адаму продолжить, и прижала ладони к лицу.
— Но я же люблю тебя, — сказала я, хотя знала, что он меня не слышит.
Сперва были слезы. Потом ярость. Я подняла телефон и бросила его в стену ванной. Схватила штору и с силой рванула вниз.
Злилась я не на Адама, а на себя.
Одно дело — совершить ошибку, другое — совершать ее постоянно. Я знала, что бывает, когда ты сближаешься с кем-нибудь, когда веришь, что они любят тебя: приходит разочарование. Если ты от кого-то зависишь, то, надо признаться, рано или поздно ты останешься с разбитым сердцем, ведь их не будет рядом, когда они больше всего нужны. А может, ты начинаешь доверять им, добавляя проблем. На самом деле достаточно себя самого, но если ты не очень надежный человек, в этом-то и проблема.
«Будь мне все равно, то не было бы так больно», — говорила я, но это доказывало, что я жива, что я человек и прочие сентиментальные вещи. Такие мысли не приносили облегчения, я казалась себе небоскребом, каждый этаж которого заминировали.
Я залезла в ванну и включила воду, чтобы смыть слезы, чтобы, когда я взяла бритву, которую спрятала в коробке с тампонами, и провела по коже, словно смычком от скрипки, никто не услышал песню моего позорного провала.
Прошлым летом, когда у мамы закончился сахар, она поехала в местный магазинчик прямо посреди приготовления рецепта, оставив нас одних на двадцать минут — не такой уж долгий период, как может показаться. Но нам хватило времени, чтобы начать перепалку, какую передачу смотреть по телевизору. Я крикнула:
— Понятно, почему мама не хотела твоего рождения, — а потом смотрела, как искажается твое лицо, и мучилась угрызениями совести. — Вики, я же не серьезно.
— Просто замолчи, Амелия…
— Прекрати вести себя как ребенок…
— А ты прекрати говорить херню!
От этого слова, слетевшего с твоих губ, я замерла:
— Где ты это услышала?
— От тебя, идиотка, — сказала ты.
В этот момент в стекло врезалась птица, заставив нас обеих подпрыгнуть на месте.
— Что это было? — спросила ты, вставая на диванные подушки, чтобы лучше рассмотреть.
Я осторожно, как и всегда, забралась на диван рядом с тобой. Птица была небольшой, коричневой, ласточка или воробей, я не различала их. Она распростерлась на траве.
— Она мертвая? — спросила ты.
— Откуда мне знать?
— Может, нам проверить?
Мы вышли на улицу и обошли дом. Птица лежала ровно на том же месте, где и несколько минут назад. Я присела на корточки, присматриваясь, дышит ли она.
Без шансов.
— Нужно похоронить ее, — всхлипнула ты. — Не можем же мы оставить ее здесь.
— Почему? В природе постоянно кто-то умирает…
— Но это произошло по нашей вине. Возможно, птица услышала, как мы кричим, и поэтому врезалась в окно.
Я очень сомневалась, что птица нас слышала, но не хотела с тобой спорить.
— Где лопата? — спросила ты.
— Не знаю. — Я задумалась. — Погоди, — сказала я и побежала в дом.
Я взяла большую лопатку, которой мама смешивала ингредиенты в миске, и вынесла ее на улицу. На ней еще осталось тесто, но, может, это сгодится. Мы словно отправляли египетскую мумию в загробную жизнь вместе с едой, золотом и домашними питомцами.
Я выкопала ямку в шести дюймах от того места, где лежала птица. Мне не хотелось касаться ее — это пугало до чертиков, — поэтому я подтолкнула ее лопаткой.
— И что теперь? — спросила я, глядя на тебя.
— Нам нужно прочитать молитву, — сказала ты.
— Деве Марии? С чего ты решила, что птица — католичка?
— Мы можем спеть рождественскую песнь, — предложила ты. — Она не очень религиозная. Но красивая.
— Может, лучше скажем что-то хорошее о птицах?
Ты согласилась.
— Они бывают всех цветов радуги, — сказала ты.
— Они хорошо летают, — добавила я; по крайней мере, летали десять минут назад. — Они издают красивые звуки.
— Птицы напоминают мне о курице, а курица очень вкусная, — сказала ты.
— Достаточно.
Я засыпала птицу землей, ты присела на корточки и покрошила сверху траву, словно украшение на торте. Мы снова зашли в дом.
— Амелия, можешь посмотреть по телевизору любую передачу.
Я повернулась к тебе.
— Я вовсе не желала тебе смерти, — призналась я.
Когда мы снова устроились на диване, ты свернулась рядом со мной калачиком, как делала, будучи совсем малышкой.
Я хотела сказать тебе другое, но не сказала: «Не бери с меня пример, я последний человек, на которого нужно смотреть».
Несколько недель после похорон той дурацкой птицы, каждый раз, когда шел дождь, я садилась подальше от того окна. Даже теперь я старалась обходить тот участок двора. Боялась услышать хруст, посмотреть вниз и увидеть сломанные кости скелета, хрупкие крылья, точеный клюв. Я была достаточно умна, чтобы отвернуться и не видеть, как что-то проступает на поверхности.
Людям всегда интересно знать, каково это, поэтому я расскажу: при первом порезе чувствуешь жжение, потом сердце ускоряет ритм, когда ты видишь кровь, ведь ты понимаешь, что сделал то, что нельзя было, и все же тебе это сходит с рук. Потом ты впадаешь в транс, ведь это по-настоящему потрясающе — ярко-красная линия напоминает шоссе на карте, по которому хочется следовать, чтобы посмотреть, куда она ведет. И — о боже! — сладостная разрядка, лучше и не скажешь, словно шарик был привязан к детской руке, но вот он свободно летит в небо. И ты знаешь, о чем он думает: «Ха, я больше не принадлежу тебе», и в то же время: «Они хотя бы понимают, какой отсюда красивый вид?» И только потом шарик вспоминает, что до ужаса боится высоты.