— Амелия! — громче закричала ты.
Я со скрипом отодвинула стул от стола и потопала вниз по лестнице.
— Ну что еще? — требовательно спросила я. — Я же пытаюсь делать уроки.
И я увидела: медсестру Рэтчид стошнило на пол.
Она прислонилась к стене, ее лицо стало цвета пластилина «Силли патти».
— Думаю, мне надо домой… — всхлипнула она.
Да уж! Я не хотела подхватить бубонную чуму.
— Сможешь присмотреть за Уиллоу, пока не вернется мама? — спросила она.
Будто я не делала этого всю свою жизнь.
— Конечно. — Я замешкалась. — Но сначала вы тут все уберете, хорошо?
— Амелия! — прошипела Уиллоу. — Ей же плохо!
— Ну а я этого делать не буду, — прошептала я, но сиделка уже шла за шваброй.
— Мне нужно учить уроки, — сказала я, когда мы остались одни. — Я пошла наверх за тетрадью и карточками.
— Нет, я пойду наверх, — ответила ты. — Хочу прилечь.
Я отнесла тебя — ты была как пушинка — и усадила на кровать, поставив рядом костыли. Ты подняла книгу, которую читала.
Вникать — тщательно изучать.
Телосложение — полный рост и размер человека.
Я глянула на тебя через плечо. Ты была размером с трехлетнего ребенка, хотя тебе уже исполнилось шесть с половиной. Интересно, насколько маленькой ты будешь. Я подумала о золотых рыбках, которые растут, если пересадить их в аквариум побольше. Поможет ли это в твоем случае? А если вместо того, чтобы сидеть на этой кровати в этом дурацком доме, я бы показала тебе мир?
— Я могу поспрашивать тебя, — предложила ты.
— Спасибо, но я еще не готова. Может, позже.
— А ты знала, что лягушонок Кермит — левша?
— Нет.
Рассеянный — растворившийся, исчезнувший.
Увиливать — избегать.
— А ты знаешь, насколько велика могила, когда ее выкапывают?
— Уиллоу, — сказала я. — Я пытаюсь учиться. Можешь помолчать?
— Семь футов, восемь дюймов, на три фута и два дюйма, на шесть футов, — прошептала ты.
— Уиллоу!
Ты села на постели:
— Я иду в ванную.
— Отлично! Не заблудись, — фыркнула я, глядя, как ты поднимаешь костыли, чтобы пропрыгать весь путь от кровати до ванной. Обычно тебя отводила мама или, скорее, переносила, а потом ты хотела уединения, выгоняла ее и запирала дверь. — Тебе нужна помощь?
— Нет, только немного коллагена, — ответила ты, и я выдавила улыбку.
Спустя мгновение я услышала, как ты заперла дверь в ванную. Честный, преданный, истреблять. Летаргический, летальный, падать. Мир стал бы куда понятнее, если бы вместо переизбытка слогов мы бы говорили то, что думали на самом деле. Слова стоят на пути. Самое сложное — как, например, прикосновение парня, когда ты словно соткана из света или когда ты единственная в комнате, кого не замечают, — это вовсе не предложения, а сучки на стволах наших тел, зоны, где кровь течет в обратном направлении. Если бы вы спросили меня, хотя и не догадались бы, я бы сказала, что единственные слова, достойные существования: «Прости меня».
Я выполнила урок 13 и урок 14 — вероломный, ошеломленный, неотесанный — и посмотрела на часы. Только три часа.
— Вики, — позвала я, — во сколько мама обещала быть дома?
И тут я вспомнила, что тебя нет рядом.
И уже не было пятнадцать-двадцать минут.
Никому не понадобится столько времени на ванную.
Мой пульс участился. Неужели я так погрузилась в учебу, пытаясь запомнить определение слова «арбитраж», что не услышала характерный удар о пол? Я помчалась к двери, дернула за ручку.
— Уиллоу? Как ты там?
Никакого ответа.
Иногда я задаюсь вопросом, что на самом деле представляет собой чрезвычайная ситуация.
Я занесла ногу для удара, чтобы выбить дверь.
Шон
Суп из автомата в суде выглядел и имел вкус точно такой же, как и у кофе. Моя третья чашка за день, и я все еще не понимал, что пью.
Я сидел у окна своего убежища — мое самое большое достижение на второй день слушания. Я планировал обосноваться в холле, пока Гай Букер не позовет меня, но не учел прессу. Те, кто не поместился в зале суда, быстро поняли, кто я такой, и устремились ко мне, заставив сбежать со словами «без комментариев».
Я петлял по лабиринтам коридоров здания суда, пробуя двери, пока не нашел одну открытую. Я понятия не имел, для каких целей обычно используют это помещение, но оно располагалось практически над залом суда, где сейчас была Шарлотта.
Мне не очень верилось в экстрасенсорные способности или подобную ерунду, но я надеялся, что она ощущает мое присутствие. И даже больше, я надеялся, что это к лучшему.
Вот в чем состоял мой секрет: несмотря на то что я перешел на другую сторону, несмотря на то что мой брак трещал по швам, в глубине души я гадал, что будет, если Шарлотта выиграет.
Имея достаточно денег, мы можем отправить тебя летом в лагерь, чтобы ты познакомилась с такими же детьми, как и ты.
Имея достаточно денег, мы можем купить новый фургон, а не чинить подручными средствами старый, которому уже семь лет.
Имея достаточно денег, мы можем закрыть кредитные карты и второй кредит, который взяли, когда поднялись счета по страхованию здоровья.
Имея достаточно денег, я смогу увезти куда-нибудь Шарлотту на вечер и снова влюбиться в нее.
Я искренне верил, что ценой успеха для нас не должно быть предательство друга. Но что, если бы мы не знали Пайпер лично, а только профессионально? Мог бы я участвовать в подобном иске против другого врача? Возражал я из-за Пайпер или из-за самого дела?
Нам столько всего не сказали!
Каково это, когда ломается ребро, и мне остается лишь качать тебя на руках.
Сколько боли отражается на твоем лице, когда ты наблюдаешь за тем, как катается на коньках твоя сестра.
Как даже те люди, которые стремятся помочь, сперва причиняют боль: доктора, которые меняют положение костей, ребята, которые создают твои ортезы, позволяя играть в них и натаптывать мозоли, чтобы они поняли, что поправить.
Как ломались не только твои кости. Были еще и микротрещины, ощутимые с годами, — мои финансы, мое будущее, мой брак.
Вдруг мне захотелось услышать твой голос. Я достал телефон и набрал номер, но услышал только громкий гудок, прежде чем села батарея. Я уставился на трубку. Можно сходить в машину и взять зарядку, но это означало вновь пройти пытку журналистами. Пока я взвешивал «за» и «против», открылась дверь в мое убежище, вместе с шумом из коридора внутрь скользнула Пайпер Риис.
— Тебе придется найти другое убежище, — сказал я, и она вздрогнула.
— Ты меня до смерти напугал! — воскликнула Пайпер. — Откуда ты узнал, что я как раз это и искала?
— Я сам здесь по той же причине. Разве ты не должна быть в зале суда?
— У нас перерыв.
Я помедлил, потом подумал, что терять уже нечего:
— Как там дела?
Пайпер открыла рот, будто собиралась ответить, но передумала.
— Не буду мешать тебе говорить по телефону, — сказала она, положив ладонь на дверную ручку.
— Он вырубился, — сообщил я, и Пайпер развернулась. — Мой телефон.
Она сложила руки на груди:
— Помнишь, когда еще не было мобильных телефонов? Когда нам не приходилось слушать чужие разговоры?
— Некоторые вещи лучше оставлять при себе.
Пайпер встретилась со мной взглядом.
— Здесь ужасно! — призналась она. — Последним свидетелем выступал актуарий, который привел расчеты на нужды Уиллоу и общий счет в зависимости от ее продолжительности жизни.
— Сколько он назвал?
— Тридцать тысяч в год.
— Нет. Сколько она проживет?
Пайпер замешкалась:
— Не хочу думать об Уиллоу в цифрах. Будто она лишь единица статистики.
— Пайпер…
— Нет причин думать, что ее продолжительность жизни будет короче нормы, — сказала Пайпер.
— Но далека от нормы, — договорил я.
Пайпер прислонилась к стене. Я не включал свет — не хотел, чтобы о моем местонахождении тут узнали. В тени ее лицо казалось уставшим, с четкими морщинками.
— Прошлой ночью мне снилось, как мы впервые пригласили тебя на обед, чтобы познакомить с Шарлоттой.
Я помнил тот вечер, как вчерашний день. Тогда я заблудился по пути к дому Пайпер, потому что нервничал. Меня еще никогда не приглашали в гости, после того как я выписал штраф за превышение скорости. Я не пошел бы, но за день до этого я остановил Пайпер, поскольку она ехала пятьдесят миль в час вместо положенных тридцати, а я как раз заглянул домой к другу — еще одному копу — и застал в его постели свою девушку. Мне было нечего терять, когда Пайпер позвонила в участок неделю спустя и пригласила меня. Импульсивный, глупый поступок, полный отчаяния.
Когда я добрался до Пайпер и меня представили Шарлотте, она протянула руку, и вдруг между нашими ладонями пробежала искра, удивившая нас обоих. Две маленькие девочки ели в гостиной, а взрослые сидели за столом. Пайпер положила мне кусок торта с карамелью и пеканом, который испекла Шарлотта.
— Что думаешь? — спросила Шарлотта.
Начинка еще была теплой и сладкой, корочка растворялась на языке, словно воспоминание.
— Думаю, нам стоит пожениться, — ответил я, и все рассмеялись, но я шутил лишь отчасти.
Мы говорили про первые поцелуи. Пайпер рассказала историю о мальчике, который соблазнил ее в рощице за детской площадкой, сославшись на то, что за ясенем прячется единорог. Роб рассказал о том, как семиклассница заплатила ему пять баксов за то, чтобы потренироваться. Шарлотта, как оказалось, не целовалась до восемнадцати лет.
— Не верю, — сказал я.
— А что у тебя, Шон? — спросил Роб.
— Я уже не помню.
На тот момент мир померк, осталась лишь Шарлотта. Я мог бы сказать, в скольких дюймах от ее ноги стояла под столом моя. Мог бы сказать, как ее локоны ловили свет. Я не помнил свой первый поцелуй, но знал, что с Шарлоттой он будет последним.
— Помнишь, как Амелия и Эмма остались в гостиной? — сказала сейчас Пайпер. — Мы так хорошо проводили время, что никто не догадался проверить, чем они занимаются?