Пайпер. При этом имени я застыла как стекло.
— Она пришла к нам в дом? И ты пустил ее?
— Боже, Шарлотта…
— Ты же не станешь верить всему, что говорит Пайпер. Возможно, это часть плана, чтобы мы отказались от иска.
Отдаленно я понимала, что Амелия созналась в своем поведении, но сейчас это не имело значения. Я видела перед собой лишь Пайпер, которая стояла в моем доме и притворялась идеальной матерью, в то время как я чувствовала себя неудачницей.
— Знаешь, я начинаю понимать, почему Амелия решилась на такое, — пробормотал Шон. — Ты совершенно не в себе.
— Чудесно! Ты снова за старое. Надо обвинить Шарлотту, тогда сам ты выйдешь сухим из воды.
— Ты задумывалась о том, что ты не единственная жертва обстоятельств во вселенной? — спросил Шон.
— Хватит!
Мы оба повернулись, услышав голос Амелии.
Она зажала уши ладонями, по ее щекам струились слезы.
— Хватит уже!
— Прости, дорогая, — сказала я, потянувшись к ней, но она отпрянула.
— Тебе все равно. Ты лишь рада, что это не произошло с Уиллоу. Тебя только это и заботит, — обвинила меня Амелия. — Хочешь знать, зачем я делала порезы? Потому что это не так больно, как все, что происходит.
— Амелия…
— Прекрати притворяться, что заботишься обо мне, хорошо?
— Я не притворяюсь.
У нее задрался рукав, и я увидела шрамы на локте, напоминающие тайный код. Прошлым летом Амелия настояла носить одежду с длинными рукавами, даже когда на улице было девяносто градусов. Если честно, я подумала, что она просто скромная. В мире, где девочки ее возраста носили минимум одежды, я решила, что ее желание прикрыться не такое уж плохое. Я и подумать не могла, что она не скромничала, а все тщательно планировала.
У меня не находилось слов для этого — я знала, что сейчас Амелия не захочет ничего слушать, — и я снова потянулась к ее запястью. На этот раз она позволила коснуться себя. Я вспомнила все моменты, когда она падала с велосипеда в детстве и бежала со слезами в дом, как я сажала ее на столешницу, чтобы вымыть гравий из поцарапанной коленки, помогая залечить его поцелуями и пластырем. Однажды она стояла рядом со мной, пока я накладывала тебе самодельную шину из журнала на ногу, заламывала руки и подталкивала меня поцеловать поврежденное место, чтобы все прошло. Теперь я придвинула ее руку ближе, задрала рукав и дотронулась губами до белых линий, которые покрывали кожу, словно метки на мерной чашке. Еще один способ посчитать, в чем я провалилась.
Пайпер
На следующий день Амелия пришла в суд. Я видела, как они с Шоном следовали по коридору до комнаты, в которой он ранее прятался. «Была ли ты все еще в больнице? — подумала я. — Но, учитывая все происходящее это вовсе не благословение».
Я знала, что жюри присяжных ждало на месте свидетеля меня либо чтобы подтвердить все, либо оправдываться. Гай Букер начал выступление защиты с двух других акушеров-гинекологов, работавших в моей клинике, которые могли дать характеристику: да, я была превосходным врачом. Нет, на меня еще ни разу не подавали в суд. Меня даже объявили акушером года Нью-Гэмпшира в местном журнале. «Медицинская халатность, — сказали они, — это глупое обвинение».
Настал мой черед. Гай задавал мне вопросы сорок пять минут: о моем обучении, моей роли в жизни общества, моей семье. Но когда он задал мне первый вопрос о Шарлотте, настроения в зале переменились.
— Истец заявила, что вы были подругами, — сказал Гай. — Это так?
— Мы были лучшими подругами, — ответила я, и Шарлотта медленно подняла голову. — Мы встретились девять лет назад. Именно я познакомила ее с будущим мужем.
— Вы знали о том, что О’Кифы пытались завести ребенка?
— Да. Если честно, я хотела этого для них не меньше. Когда Шарлотта попросила меня стать ее врачом, мы несколько месяцев изучали циклы овуляции и делали все возможное, за исключением лечения бесплодия, чтобы увеличить шансы зачатия, поэтому мы так обрадовались, когда она забеременела.
Букер приложил к словам документы в качестве доказательства и передал мне.
— Доктор Риис, вам знакомы эти документы?
— Да, я делала эти заметки в медицинской карте Шарлотты О’Киф.
— Помните их?
— Не очень. Я, конечно, просматривала записи, когда готовилась к слушанию, но не увидела ничего особенного, что бы сразу же отложилось в памяти.
— Что говорится в записях? — спросил Букер.
Я пролистала страницы:
— Длина бедренной кости в шестом процентиле, в пределах нормы. Ближнее поле мозга плода особенно отчетливо.
— Это показалось вам необычным?
— Необычным, — подтвердила я, — но не за пределами нормы. Оборудование было новым, а все остальное в плоде выглядело здоровым. На восемнадцатой неделе, основываясь на результатах УЗИ, я полностью предполагала, что ребенок родится без отклонений.
— Вас не смутило то, что вы могли так хорошо видеть внутричерепное содержимое?
— Нет. Нас учат различать, когда есть отклонение, а не когда все слишком правильно.
— Вы видели отклонение на снимке Шарлотты О’Киф?
— Да, на двадцать седьмой неделе. — Я посмотрела на Шарлотту и вспомнила момент, когда впервые взглянула на экран и попыталась расшифровать то, что увидела, как-то иначе, а потом в желудке все сжалось, когда я поняла, что именно мне придется сказать ей обо всем. — Там были срастающиеся бедренные и большеберцовые кости, а также рахитические «четки».
— Что вы сделали?
— Я сказала, что ей нужна консультация другого врача, из пренатального центра, более опытного в осложненной беременности.
— Только на двадцать седьмой неделе вы увидели первые признаки того, что с ребенком истца не все в порядке?
— Да.
— Доктор Риис, были ли у вас другие пациенты, у которых вы выявили отклонения от развития плода в течение беременности?
— Несколько случаев, — сказала я.
— Вы когда-либо рекомендовали парам прервать беременность?
— Я предлагала такой вариант некоторым семьям, когда отклонения были несовместимы с жизнью.
У меня был один случай на тридцать второй неделе, когда у плода обнаружили гидроцефалию — столько жидкости в мозгу, что я знала, ребенок не может родиться естественным путем и выжить. Единственным способом стало бы кесарево сечение, но голова плода была столь большой, что разрушила бы матку матери. Женщина была молодой, с первой беременностью. Я предложила несколько вариантов, и в итоге мы удалили жидкость из головы ребенка с помощью иглы, что привело к внутричерепному кровоизлиянию. После естественных родов ребенок умер в течение нескольких минут. Помню, как пришла к Шарлотте той ночью с бутылкой вина и сказала, что мне нужно напиться и забыть этот день. После этого я уснула у нее на диване, а когда проснулась, Шарлотта стояла надо мной с горячей кружкой кофе и двумя таблетками тайленола от раскалывающейся головной боли.
— Бедняга Пайпер, — сказала она. — Ты не можешь спасти всех.
Два года спустя та же пара вернулась ко мне с другой беременностью. Ребенок, слава богу, родился совершенно здоровым!
— Почему вы не порекомендовали прерывание беременности О’Кифам? — спросил Гай Букер.
— Не было стопроцентной причины полагать, что ребенок родится с нарушениями, — сказала я. — Кроме того, я не думала, что аборт стал бы вариантом для Шарлотты.
— Почему?
Я посмотрела на Шарлотту. «Прости меня», — мысленно произнесла я.
— По той же причине, по которой она отказалась от амниоцентеза, когда был риск синдрома Дауна. Она уже сказала мне, что хочет рождения этого ребенка, несмотря ни на что.
Шарлотта
Было сложно сидеть тут и слушать, как Пайпер рассказывает хронологию нашей дружбы. Наверное, ей было так же тяжело, когда показания давала я.
— Вы были близки с истцом, когда она родила ребенка? — спросил Гай Букер.
— Да. Мы виделись раз или два на неделе, разговаривали каждый день. Наши дети играли вместе.
— Чем именно вы занимались вместе?
Чем только мы не занимались! Это не имело значения. Пайпер была из тех подруг, с которой не возникает неловких пауз в разговоре. Достаточно было просто находиться рядом с ней. Она знала, что иногда мне нужно ни о ком и ни о чем не заботиться, просто существовать, находясь около нее. Однажды мы сказали Шону и Робу, что у Пайпер конференция в Бостоне в «Вестин копли плейсе» и что я собиралась заодно поговорить о детях с НО. На самом деле никакой конференции не было. Мы заселились в «Вестин», заказали еду в номер и смотрели по три слезливых фильма за раз, пока не поняли, что не можем разлепить глаз.
Пайпер за все заплатила. Она всегда угощала меня ланчем, кофе или напитками в «Пещере Макси». Когда я порывалась заплатить свою часть, она отмахивалась. «Я достаточно везучая, чтобы позволить себе это», — говорила она, и мы обе понимали, что я как раз не очень везучая.
— Истец когда-нибудь в разговорах обвиняла вас в рождении ее дочери?
— Нет, — сказала Пайпер. — На самом деле за неделю до иска мы вместе ходили по магазинам.
Мы с Пайпер мерили одинаковую красную блузку в перерыве между покупками для Эммы и Амелии, и я с потрясением увидела, что она смотрится хорошо на нас обеих. «Давай купим одинаковые, — предложила Пайпер. — Можем носить их дома, заодно проверим, различают ли нас мужья».
— Доктор Риис, как этот иск отразился на вашей жизни? — спросил Букер.
Она расправила плечи. Стулья тут были не очень удобными, врезались в спину, вызывали желание сбежать.
— Раньше на меня не подавали в суд, — сказала Пайпер. — Это первый раз. Я усомнилась в себе, хотя знаю, что не сделала ничего плохого. С момента иска я не практикую. Каждый раз, когда я пытаюсь сесть в седло… лошадь убегает прочь. Я понимаю, что, даже если ты хороший врач, плохое случается. То, чего никто не хочет и не может объяснить. — Она посмотрела прямо на меня, так пронзительно, что по позвоночнику пробежал холодок. — Я скучаю по своей профессии, но не так сильно, как по лучшей подруге.