— Лу, вы будете свидетелем в суде? — спросил репортер.
— Я это делаю сейчас, перед всеми добропорядочными людьми, — словно проповедь отчеканил Сен-Пьер. — И я буду говорить в надежде, что смогу убедить остальных больше никогда не подавать в суд Нью-Гэмпшира, нашего великого штата, такие иски.
Отлично! Я проиграла дело из-за парня, который даже не был свидетелем защиты. Я поплелась обратно в здание суда.
— Кто это говорит? — спросил охранник, растаптывая окурок ботинком. — Тот карлик?
— Это маленький человек, — поправила я.
Охранник недоуменно посмотрел на меня:
— А я разве не так сказал?
Дверь захлопнулась за ним. Я уже замерзала, но подождала, пока он не зайдет внутрь: не хотелось поддерживать разговор весь путь вверх по лестнице. Как раз по такому скользкому склону мы с Шарлоттой и танцевали. Если можно было прерывать беременность у плода с синдромом Дауна или НО, что насчет прогресса в медицине, когда можно увидеть потенциально красивую внешность ребенка или уровень сострадания? Как насчет родителей, которые хотели мальчика, а ждали девочку? Кому разрешалось устанавливать норму для согласия или отказа?
Как бы больно мне ни было осознавать это, Лу Сен-Пьер был прав. Люди всегда говорят, что будут обожать любого ребенка, который у них родится, но это не обязательно так. Иногда все действительно зависело от конкретного ребенка. Должна быть причина, по которой светловолосые голубоглазые младенцы уходили в приемные семьи, как спелые персики, а дети с кожей другого цвета или с ограниченными возможностями оставались в приютах на долгие годы. Что люди говорили и что делали — совершенно разные вещи.
Джульет Купер сказала предельно ясно: некоторым детям лучше не рождаться вовсе.
Как тебе.
Или как мне.
Амелия
Какая бы забота ни обрушилась на меня оттого, что я купалась в лучах внимания отца после того, как он раскрыл мой маленький секрет, она быстро испарилась, когда я поняла, что создала для себя ад. Мне не разрешали ходить в школу, чему я, конечно, обрадовалась, если бы мне не пришлось сидеть в холле здания суда и перечитывать одну и ту же газету снова и снова. Я представляла, что родители поймут, что натворили, и станут вместе заботиться обо мне, как делали с тобой во время перелома. Но вместо этого они так сильно орали в больничном кафетерии, что все врачи смотрели на нас как на участников реалити-шоу.
Мне даже не разрешили навестить тебя во время долгого перерыва на ланч, когда мама ездила в больницу. Наверное, я стала плохим влиянием.
Признаться, я удивилась, когда мама появилась до возобновления слушания с шоколадным коктейлем для меня. Я сидела в душном конференц-зале, где меня оставил отец, когда сам ушел давать показания с каким-то глупым юристом. Поразительно, как мама нашла меня в этом здании, но я очень ей обрадовалась.
— Как там Уиллоу? — спросила я, потому что (а) она этого ожидала и (б) я и правда хотела это узнать.
— У нее все хорошо. Врач говорит, что мы сможем забрать ее домой завтра.
— Тебе повезло с бесплатной сиделкой.
Глаза мамы распахнулись, в них сквозила обида.
— Ты ведь не веришь, что я на самом деле так думаю? — (Я пожала плечами.) — Я принесла тебе вот это. — Она передала мне молочный коктейль.
Раньше я очень любила шоколадное мороженое «Фриблз» от «Френдлиз». Я просила маму купить мне его, хотя оно было в три раза дороже, чем детские рожки. Иногда она говорила «да», и мы делили одно на двоих и восхваляли шоколадное мороженое, чего вы с папой не поняли бы, ведь вам не повезло родиться с любовью к ванильному.
— Поделиться? — тихо спросила я.
Она покачала головой:
— Это только для тебя. Если, конечно, оно не вылезет наружу.
Я посмотрела на нее, потом на крышечку поверх коктейля, но промолчала.
— Думаю, я все поняла, — сказала мама. — Знаю, что такое начать дело и увидеть, как оно выходит из-под контроля. Ты хочешь избавиться от него, потому что оно причиняет боль тебе и всем вокруг, но каждый раз, когда ты пытаешься это сделать, оно снова тебя поглощает.
Я ошарашенно уставилась на нее. Именно так я и чувствовала себя каждый день своей жизни.
— Ты недавно спросила меня, какой был бы мир без Уиллоу, — продолжила мама. — Вот что я думаю: если бы Уиллоу не родилась, я бы все равно искала ее в рядах между прилавками, или в банке, или в боулинге. Я бы всматривалась в каждое лицо в толпе, стараясь найти ее. Вот что самое странное, когда у тебя дети: ты знаешь, когда твоя семья целая, а когда нет. Если бы Уиллоу не родилась, вот каким бы стал мир для меня — незавершенным.
Я взялась за соломинку, стараясь не моргать, вдруг слезы реабсорбируются.
— Дело в том, Амелия, не будь здесь и тебя… я бы чувствовала себя так же.
Я боялась посмотреть на нее. Боялась, что неправильно расслышала. Может, это ее способ сказать, что она не просто любила меня, как положено матери, но что я была ей симпатична? Я представила, как она следит, чтобы я допила коктейль. Конечно, я буду ворчать, но мне бы хотелось, чтобы она настояла на этом. Это означало бы, что ей не все равно, что она не отпустит меня так просто.
— Сегодня я кое-что разузнала в больнице, — сказала мама. — Возле Бостона есть местечко, где помогают детям с пищевыми расстройствами. Там есть стационарная программа, а когда ты будешь готова, тебя переводят на программу проживания с другими девочками, которые испытывают те же проблемы.
Я вздернула голову:
— Стационар? В смысле, жить там?
— Пока тебе не помогут контролировать это…
— Ты хочешь отослать меня? — запаниковала я. Совсем не такого ожидала. Мама знала, каково это, так почему она не понимала, что отрезать меня от семьи равносильно заявлению, что я не слишком подхожу им? — Как так получается, что Уиллоу может сломать тысячу костей и все равно быть идеальной и жить дома, а я совершаю одну небольшую ошибку и меня высылают подальше?
— Мы с папой тебя никуда не высылаем, — возразила мама. — Мы делаем это, чтобы помочь тебе…
— Так он знает?
В носу защекотало. Я надеялась, что отец станет моим оплотом, а теперь поняла, что он тоже против меня. Весь мир меня ненавидел.
Вдруг в дверях показалась голова Марин Гейтс.
— Мы готовы к представлению, — сказала она.
— Мне нужна минутка…
— А судье Геллару сейчас нужны вы.
Мама посмотрела на меня, умоляя взглядом дать ей передышку.
— Теперь тебе придется сидеть в зале суда. Твой отец дает показания, а я не могу остаться тут и приглядеть за тобой.
— Иди к черту! — воскликнула я. — Ты не можешь говорить мне, что делать.
Марин, которая наблюдала за нами, тихо присвистнула:
— Вообще-то, может. Ты еще ребенок, а это твоя мать.
Мне хотелось обидеть маму так же сильно, как она обидела меня, и я повернулась к адвокату:
— Вряд ли можно так называть себя, если пытаешься избавиться от всех своих детей.
Я видела, как вздрогнула мама. У нее кровоточила рана, пусть и не было пореза, и она знала, как и я, что заслужила это. Когда Марин бесцеремонно посадила меня на галерке рядом с мужчиной в красной фланелевой рубашке и подтяжках, которые воняли тунцом, я дала себе обещание: если мама решит испортить мне жизнь, то нет никаких причин, по которым я не могла бы испортить ее.
Шон
В день нашей свадьбы Шарлотта заставила меня забыть все клятвы, которые я написал и прилежно заучил. Она шла по проходу в церкви, и все эти предложения казались рыболовными сетями, они не могли сдержать чувств, которые я хотел донести до нее. Сейчас, сидя в зале суда напротив жены, я надеялся, что мои слова вновь изменятся. Превратятся в перья, облака, пар — что угодно, что не могло нанести твердый удар.
— Лейтенант О’Киф, — начал Гай Букер, — разве не были вы изначально истцом по данному делу?
Он обещал, что все будет коротко и безболезненно, что я так быстро уйду со свидетельского места, что даже не почувствую. Я ему не верил. Его работа — обманывать, врать, искажать правду так, чтобы поверили члены жюри присяжных.
Я надеялся, что сейчас он в этом преуспеет.
— Сначала да, — ответил я. — Жена убедила меня, что этот иск в интересах Уиллоу, но я понял, что у меня не лежит к нему душа.
— Как же так?
— Мне кажется, что этот иск разрушил нашу семью. Наше грязное белье показывают в шестичасовом новостном выпуске. Я начал бракоразводный процесс. И Уиллоу знает, что происходит. Этого не скрыть, как только все будет предано публичной огласке.
— Вы понимаете, что неправомерное рождение означает, что ваша дочь не должна была родиться. Вы бы хотели этого, лейтенант О’Киф?
Я покачал головой:
— Возможно, Уиллоу не идеальна, но и я не совершенство. Как и вы. Может, она не идеальна, — повторил я, — но она на все сто процентов имеет право жить.
— Ваша очередь, — сказал Букер, когда Марин Гейтс поднялась на ноги, и я сделал глубокий вдох, чтобы успокоиться, как делал всегда перед тем, как вбежать в здание со штурмовой группой.
— Вы сказали, что этот иск разрушил вашу семью, — проговорила она, — но то же самое можно сказать и о бракоразводном процессе, который вы инициировали, не так ли?
Я посмотрел на Гая Букера. Он предвкушал этот вопрос, мы репетировали ответ. Я должен был сказать о том, что мои действия были способом защитить девочек, а не тащить их сквозь грязь. Но вместо этого я посмотрел на Шарлотту. За столом истцов она казалась крошечной. Смотрела на деревянную поверхность, будто не могла осмелиться и заглянуть мне в глаза.
— Да, — тихо произнес я. — Все так.
Букер поднялся, но потом, наверное, понял, что не может возражать собственному свидетелю, и опустился на сиденье.
Я повернулся к судье:
— Сэр, вы не против, если я обращусь напрямую к жене?
Судья Геллар вскинул брови:
— Вас хочет услышать жюри присяжных, сынок.
— Со всем уважением к вам, Ваша честь… думаю, это неправда.