— Ваша честь, — сказал Букер, — могу ли я подойти?
— Нет, мистер Букер, не можете, — ответил судья. — Этот мужчина хочет что-то сказать.
Марин Гейтс выглядела так, будто проглотила петарду. Она не знала, стоит задавать мне дальнейшие вопросы или дать свободу слова. А может, меня это уже не волновало.
— Шарлотта, я уже не знаю, что правильно, а что нет, за исключением признания, что я не знаю. Да, у нас недостаточно денег. И да, нам нелегко. Но это не значит, что весь проделанный путь того не стоил.
Шарлотта подняла голову. Ее глаза распахнулись, а взгляд замер.
— Некоторые парни из участка говорили, что знают, на что идут, когда женятся. Я не знал. Это было приключением, и мне этого хватало. Ты для меня не меньшее приключение. Ты позволила мне взять тебя в горы и не упомянула, что боишься высоты. Ты спишь, свернувшись в клубок у меня под боком, не важно, насколько я отодвигаюсь на край кровати. Ты позволяешь съесть ванильную часть твоего мороженого «Дикси кап», а сама ешь мою шоколадную. Ты говоришь мне, когда у меня разные носки. Ты покупаешь «Лаки чармс», потому что знаешь, что я люблю маршмеллоу. Ты подарила мне двух прекрасных дочерей.
Может, ты ожидала, что наш брак будет идеальным. В этом мы различаемся. Я думал, что мы будем постоянно совершать ошибки, но при этом жить рядом с тем, кто напоминает тебе, чему ты научился. И мы оба в чем-то ошибались. Говорят, что, когда кого-то любишь, все остальное не важно. Но это не так, верно? Ты знаешь и я знаю, что, когда кого-то любишь, все в мире имеет значение чуточку больше.
В зале повисла тишина.
— Мы заканчиваем слушание на сегодня, — сказал судья Геллар.
— Но я не закончила… — возразила Марин.
— Закончили, — заявил судья. — Ради всего святого, мисс Гейтс, поэтому вы все еще одна. Я хочу, чтобы из этого зала ушли все, кроме мистера и миссис О’Киф.
Он ударил молотком, и тут же все засуетились, а я остался один на месте свидетеля. Шарлотта стояла за столом истцов. Она сделала несколько шагов вперед, пока не поравнялась со мной, ее руки легли на деревянные перила, разделяющие нас.
— Я не хочу развода, — сказала Шарлотта.
— Как и я.
Она нервно переступила с ноги на ногу:
— И что нам теперь делать?
Я медленно подался вперед, чтобы она поняла мои действия. Коснулся ее губ, сладких и таких родных, как дом.
— Что потребуется, — прошептал я.
Амелия
О таком трогательном воссоединении моих родителей говорили все в здании суда. Можно было подумать, что новости стали «Истинными признаниями», поскольку репортеры выстроились в линию, разговаривая об этом великолепном романтическом моменте. Присяжные, возможно, клюнут на это, если они, конечно, не такие циники, как я. Насколько я поняла, Марин могла отправляться домой и открыть шампанское.
Именно поэтому я решилась на миссию.
Пока все вздыхали из-за развернувшейся мелодрамы, я сидела на галерке, невероятно смущенная. Я кое-что поняла о себе: мне не требовалось вызывать рвоту, чтобы выпустить наружу яд. Я могу выкрикнуть его с ругательствами, а иногда шепотом. Если я отправлюсь в лагерь для больных булимией в Бостоне, то уйду я с фанфарами.
Я знала, что судья решил поиграть в сваху и оставил маму и отца в зале суда для второго акта драмы, но мне это было на руку. Я выскользнула из помещения, прежде чем Марин пришла бы за мной, и вышла из здания суда, никем не замеченная и не узнанная. Я прибежала на парковку, к мятно-зеленой «ти-берд».
Когда Гай Букер вышел на улицу и обнаружил меня возле своей машины, то нахмурился:
— Ты поцарапаешь краску и будешь заниматься общественно-полезными работами следующие пять лет.
— Я все же рискну.
— Что ты здесь делаешь?
— Жду вас.
Он сердито посмотрел на меня:
— Откуда ты знаешь, что это моя машина?
— Потому что она до безобразия изысканная.
Букер усмехнулся:
— Разве ты не должна быть в школе?
— Долгая история.
— Тогда опустим ее. День был дольше. — Он открыл дверцу со стороны водителя и замешкался. — Амелия, иди домой. Не заставляй мать волноваться о том, где ты сейчас. У нее и так проблем по горло.
— Да, — сложив руки на груди, ответила я. — Поэтому я решила, вам будет интересно кое-что узнать.
Марин
У меня был адрес Джульет Купер после процесса отбора членов жюри. Я знала, что она живет в Эппинге, крошечном городке к западу от Бэнктона. Как только заседание завершили до следующего дня, я вбила адрес в навигатор и поехала.
Через час я приблизилась к небольшому тупику в форме подковы. Дом номер 22 стоял справа от полукруга, как только ты въезжал на него. У здания был серый фасад и черные ставни, а еще красная лакированная дверь. Возле дома стоял фургон. Стоило мне нажать на дверной звонок, и залаяла собака.
Я могла бы здесь жить. Это мог бы быть мой дом. В другой жизни. Я могла бы войти в эту дверь, а не подкрасться к ней, как чужая. У меня могла быть комната наверху, наполненная ленточками за верховую езду, и школьный альбом, и другие трофеи, которые хранят родители о своих детях. Я бы могла сказать, где на кухне находится ящик со столовыми приборами, где стоит пылесос, как пользоваться пультом от телевизора.
Дверь открылась, передо мной стояла Джульет Купер. Возле ее ног танцевал терьер.
— Мам? — раздался голос девочки. — Это ко мне?
— Нет, — ответила она, неотрывно глядя на меня.
— Знаю, что вы не желаете меня видеть, — протараторила я, — и обещаю, что уйду и больше не заговорю с вами. Но сначала скажите мне почему. Что во мне такого… отвратительного?
Как только я заговорила, то поняла, что совершила ошибку. Мейси из суда по семейным делам, скорее всего, арестовала бы меня, узнай она, что я здесь. Каждый сайт по приемным семьям настоятельно рекомендовал не делать именно этого: загонять в угол биологическую мать, заставлять ее принять тебя, когда тебе удобно, а не ей.
— Вот что, — сказала я, — после тридцати пяти лет я думаю, вы можете уделить мне пять минут.
Джульет вышла наружу и закрыла за собой дверь. На ней не было пальто, а за дверью я все еще слышала, как лает собака. Но женщина не сказала мне ни слова.
Мы все хотим одного — быть любимыми. Это желание подталкивает нас поступать не лучшим образом: к примеру, невероятная вера Шарлотты, что однажды ты простишь ее за то, что она сказала в суде. Или моя безумная поездка в Эппинг. На самом деле я была жадной. Я знала, что приемные родители любили меня больше всего на свете, но этого мне было мало. Мне требовалось понять, почему этого не сделала моя настоящая мать, и пока я не узнаю, всегда буду чувствовать, что оплошала.
— Ты выглядишь совсем как он, — наконец сказала она.
Я посмотрела на нее, хотя она избегала моего взгляда. Может, их роман плохо закончился, Джульет забеременела, а мой настоящий отец отказался поддержать ее? Может, она любила его все равно, зная, что ребенок находится где-то еще в этом мире, терзало ли ее это, даже когда она начала новую жизнь с мужем и семьей?
— Мне было шестнадцать, — пробормотала Джульет. — Я ехала на велосипеде из школы через лес, короткой дорогой. Он появился из ниоткуда и сшиб меня с велосипеда. Засунул носок мне в рот и задрал платье, потом изнасиловал. После он избил меня так сильно, что родители узнали меня лишь по одежде. Он оставил меня истекать кровью, без сознания, меня нашли двое охотников. — Она подняла голову, наконец глядя мне в глаза. Ее собственные сверкали слишком ярко, голос звучал слишком тонко. — Я не говорила несколько недель. А потом, когда решила начать все заново, я узнала, что беременна. Его поймали, полиция хотела, чтобы я дала показания, но я не смогла. Вряд ли смогла бы посмотреть на него. А когда ты родилась, медсестра подняла тебя на руки, и он был в тебе: черные волосы, голубые глаза, летающие в воздухе кулачки. Я обрадовалась, что тебя очень хотели взять в семью, поскольку я не хотела. — Она сделала глубокий судорожный вдох. — Прости, если это не то воссоединение, на которое ты рассчитывала. И видя тебя, я все вспоминаю, а я так старалась это забыть. Прошу, — прошептала Джульет Купер, — можешь ли ты оставить меня?
Бойтесь своих желаний. Я молча отшатнулась. Неудивительно, что она не могла смотреть на меня, неудивительно, что не обрадовалась письму, которое ей направила Мейси, неудивительно, что хотела избавиться от меня. Я бы хотела того же.
В этом мы были похожи.
Я пошла по каменной дорожке к машине, стараясь увидеть хоть что-то сквозь слезы. Внизу я замешкалась и обернулась. Она все еще стояла на месте.
— Джульет, — сказала я. — Спасибо.
Думаю, мой автомобиль понял, куда ехать, раньше меня. Но когда я приблизилась к старому белому дому в колониальном стиле, где выросла, с разросшимися розами и обшарпанными серыми шпалерами, которые никогда не могли сдержать их, внутри меня словно что-то взорвалось. Именно в этом месте хранились в альбомах в переднем шкафчике мои фотографии. Здесь я знала, куда деть разлагаемый мусор. Здесь, на втором этаже, я все еще хранила в спальне пижаму, зубную щетку и пару свитеров на всякий случай.
Это был дом и мои родители.
Сейчас, почти в девять вечера, там было темно. Мама, наверное, ходит в пушистом халате и домашних туфлях-носках, поедая ночную порцию мороженого. Папа щелкает по каналам телевизора, споря, что «Антикварное дорожное шоу» больше похоже на реалити-шоу, чем «Удивительная гонка». Я зашла через черный вход, который мы никогда не запирали, пока я росла.
— Привет, — позвала я, чтобы они не испугались. — Это я.
Мама встала, когда я зашла в гостиную.
— Марин! — воскликнула она, обнимая меня. — Что ты здесь делаешь?
— Я была неподалеку.
Конечно, я врала. Я проехала шестьдесят миль.
— Но я думал, что ты сейчас работаешь над тем большим иском, — сказал папа. — Мы видели тебя по Си-эн-эн. Нэнси Грейс, завидуй молча!