Я слегка улыбнулась:
— Я просто… захотела с вами увидеться.
— Ты голодна? — спросила мама спустя тридцать секунд — ее персональный рекорд.
— Не особо.
— Тогда я принесу тебе мороженое, — сказала мама, будто я ничего не говорила. — Всем можно немного мороженого.
Отец похлопал по дивану рядом с собой, и я сняла пальто и села на подушки — совсем не те, с которыми я выросла. На тех я так часто прыгала, что они стали плоскими, как блины. Несколько лет назад мама заменила всю обивку на мебели. Эти подушки были мягче, более упругими.
— Как думаешь, ты выиграешь дело? — спросил папа.
— Не знаю. Процесс еще не закончился.
— И какая она?
— Кто?
— Эта О’Киф?
Я задумалась, прежде чем ответить:
— Она делает то, что считает правильным. Нельзя ее в этом винить.
«Хотя я винила, — подумала я. — И сама делала то же самое».
Может, чтобы заскучать по месту, тебе нужно уехать. Может, тебе нужно попутешествовать, чтобы понять, насколько дорога тебе отправная точка. Мама села рядом со мной на диван и передала мне вазочку с мороженым.
— Я сейчас помешана на мятном с шоколадной крошкой, — сказала она, и мы синхронно подняли ложки, как могли сделать близнецы.
Родители — это не те люди, кто дал тебе жизнь. Это те люди, на кого ты хочешь быть похож, когда вырастешь.
Я сидела между мамой и папой, смотрела, как по телевизору незнакомцы носят кресло-качалку, пыльные картины, старинные пивные кружки, посуду из рубинового стекла, люди и их тайные сокровища, о которых эксперты скажут, что они принимали за должное нечто невероятно ценное.
Амелия
Я порылась в Интернете, но не нашла, что нужно надеть в суд, если ты свидетель. Но я хотела, чтобы члены жюри присяжных запомнили меня. Перед ними прошел парад скучных докторов, я же собиралась выделиться на их фоне.
Поставила волосы торчком, отчего они приобрели более глубокий синий цвет. Надела ярко-красный свитер и высокие фиолетовые конверсы, мои счастливые джинсы, с дыркой на коленке, потому что я не могла надеяться на судьбу.
По иронии даже прошлой ночью родители не спали в одной кровати. Мама осталась с тобой в больнице, а мы с папой вернулись домой. Хотя Гай Букер сказал, что заедет за мной и отвезет в суд, я прикинула, что могу доехать и с отцом, сделать вид, что меня насильно тянут туда. Мы с Гаем договорились, что чем дольше будем держать в тайне мои показания, тем лучше.
Мой отец, который уже побывал свидетелем, теперь сидел на галерке зала суда, а я осталась одна в холле — идеально. Я дрожала, находясь рядом с приставом.
— Ты в порядке? — спросил он.
Я кивнула:
— Нервы, — а потом услышала голос Гая Букера.
— В качестве свидетеля защита приглашает Амелию О’Киф.
Меня завели внутрь, но вдруг начался ад. Марин и Гай вскочили с мест и принялись спорить. Мама рыдала. Отец встал и изогнул шею, пытаясь отыскать меня взглядом.
— Вы не можете вызвать Амелию, — возразила Марин.
Букер пожал плечами:
— Почему? Именно вы добавили ее в список свидетелей.
— Есть ли причина, по которой вы вызываете свидетеля, — спросил судья Геллар, — кроме той, что вы просто хотите утереть нос адвокату истца, что имеете такое право?
— Да, Ваша честь, — ответил Букер. — Мисс О’Киф обладает информацией, которую обязан услышать суд, учитывая всю подоплеку иска о неправомерном рождении.
— Хорошо, — сказал судья. — Приведите ее.
Когда я вышла вперед, то ощутила на себе все взгляды. Они словно прожигали дыры, и вся моя уверенность стала исчезать. Проходя мимо мамы, я услышала, как она шепчет Марин:
— Вы же обещали. Говорили, что это для подстраховки…
— Я понятия не имела, что он так поступит, — прошептала Марин. — Вы знаете, что она собирается сказать?
И тут я оказалась в маленькой деревянной клетке, как диковинка, которую под микроскопом изучал суд. Мне принесли Библию и заставили поклясться. Гай Букер улыбнулся мне:
— Можешь сказать, кто ты, для отчетности?
— Амелия, — сказала я, облизывая пересохшие губы. — Амелия О’Киф.
— Амелия, где ты живешь?
— Нью-Гэмпшир, Бэнктон, улица Страйкер-лейн, дом сорок шесть.
Слышал ли он биение моего сердца? В моей груди оно стучало, как барабан.
— Сколько тебе лет?
— Тринадцать.
— И кто твои родители, Амелия?
— Шарлотта и Шон О’Киф. Уиллоу — моя сестра.
— Амелия, можешь ли ты своими словами объяснить суть этого иска?
Я не могла посмотреть на маму. Закатала рукава, потому что шрамы уже горели.
— Мама считает, что Пайпер должна была раньше узнать, что с Уиллоу была проблема, и сказать ей. И потом она бы сделала аборт.
— Ты думаешь, твоя мама говорила правду?
— Протестую! — вскочила со своего места Марин, заставив меня вздрогнуть.
— Протест отклоняю, — сказал судья. — Амелия, ты можешь ответить.
Я покачала головой:
— Знаю, что нет.
— Откуда ты знаешь?
— Потому что я слышала, как она говорила об этом, — сказала я так тихо, как только могла.
Мне не следовало подслушивать, но иногда это единственный способ выяснить правду. И хотя я бы не призналась, я испытывала необходимость защищать тебя. Ты казалась такой подавленной после последнего перелома и операции, и когда ты сказала «мама хочет избавиться от меня», мои внутренности вдруг превратились в желе. Мы все защищали тебя по-своему. Папа бушевал, злился на все, что делало твою жизнь сложнее. Мама, очевидно, оказалась настолько глупой, что решила обменять все на твое благополучие в будущем. А я создала скорлупу вокруг себя, чтобы, когда ты страдала, я делала вид, что меня это не касается.
— Никто не выбрасывает тебя, — сказала мама, но ты уже рыдала.
— Мне жаль, что я сломала ногу. Я думала, что если ничего не сломаю, то ты решишь, я такая же, как все дети…
— Несчастные случаи бывают, Уиллоу. Никто не винит тебя.
— Ты винишь. Ты хотела бы, чтобы я не рождалась. Я слышала, как ты говорила это.
Я затаила дыхание. Мама могла сказать себе что угодно, лишь бы уснуть ночью, но она не стала бы никого дурачить, особенно тебя.
— Уиллоу, — сказала мама, — послушай меня. Все допускают ошибки… включая меня. Мы говорим и делаем то, чего не хотим. Но ты никогда не была ошибкой. Я ни за что на свете не хотела бы жить в этом мире без тебя.
Меня словно прибили гвоздем к стене. Если это правда, тогда все, что произошло за последний год, — этот иск, потеря друзей, разрыв родителей — все это впустую.
Если это правда, значит мама все это время врала.
Шарлотта
У всего есть своя цена. Вы можете родить прекрасную девочку, но узнать, что она инвалид. Вы перевернете небеса и землю, чтобы сделать этого ребенка счастливее, но сделаете несчастными мужа и другую дочь. Нет никаких космических весов, на которых можно взвесить свои поступки, вы слишком поздно узнаете, какой выбор может нарушить хрупкий баланс.
Как только Амелия закончила говорить, судья повернулся к Марин:
— Мисс Гейтс, у вас есть вопросы?
— У меня нет вопросов к свидетелю, — сказала она, — но я хочу вновь вызвать Шарлотту О’Киф для дачи показаний.
Я уставилась на нее. Марин ничего мне не шепнула и не написала, поэтому я просто осторожно и неуверенно встала. Амелию провел мимо меня пристав. Она плакала.
— Прости, — беззвучно произнесла она.
Напряженная до предела, я села на деревянный стул. «Переходи сразу к сути», — снова и снова повторяла Марин. Но мне становилось сложнее вспомнить, в чем же суть.
— Вы помните разговор с дочерью, который она сейчас упомянула? — спросила Марин, и ее голос ранил, точно пуля.
— Да.
— И какие были обстоятельства?
— Мы только привезли Уиллоу из больницы, после первого дня показаний здесь. Она так сильно сломала бедренную кость, что нуждалась в операции.
— Вы были подавлены?
— Да, — сказала я.
— А Уиллоу?
— Очень.
Марин подошла ко мне, ожидая, когда я посмотрю на нее. И я увидела в ее глазах ту же скрытую тревогу, которую заметила и во взгляде Амелии, когда та уходила с места свидетеля, и в Шоне — вскоре после того, как днем ранее опустел зал, в тебе — в ту ночь, когда состоялся этот разговор. Это был скрытый страх, что ты недостаточно хорош для тех, кого любишь. Может, я и сама это чувствовала и поэтому начала этот процесс несколько месяцев назад. Когда ты будешь оглядываться на свое детство, то не станешь винить меня, что я привела тебя в мир, полный боли. Но любовь заключается не в жертвенности и не в том, что ты не оправдываешь ожиданий окружающих. По определению любовь делает тебя лучше, она пересматривает понятие совершенства, включая в него черты, а не исключая.
Все мы хотим знать, что мы важны. Что жизнь другого человека не будет такой же полной без нас.
— Когда вы вели ту беседу с дочерью, Шарлотта, — заговорила Марин, — когда сказали все это посреди процесса… вы врали?
— Нет.
— Тогда что вы делали?
— То, что могла, — прошептала я. — Я сделала то, что смогла.
Пайпер
— Это, — сказал Гай Букер, пододвигаясь ко мне, — стопроцентный успех. — Он встал, застегивая свой пиджак, и повернулся лицом к жюри присяжных, начиная заключительную речь. — Истец лжет. Она говорит, что иск не имеет отношения к деньгам, но даже ее муж сказал это и не может поддержать ее с этим иском. Она говорит, что не желала рождения дочери, но той говорит обратное. Она говорит вам, что хотела иметь выбор прервать беременность, и указывает на Пайпер Риис, трудолюбивого врача, единственным грехом которой стала по несчастливой случайности дружба с Шарлоттой О’Киф.
Он широко распахнул ладони.
— Неправомерное рождение. Неправомерное рождение. Даже от одного этого понятия все тело зудит, не так ли? И все же истец говорит, что ее дочь — ее красивая, умная маленькая девочка, обожающая факты, — не должна была существовать. Эта мать отрицает все положительные черты и говорит, что они не отменяют факта, что у ее ребенка несовершенный остеогенез. Однако вы слышали экспертов, которые признали, что Пайпер Риис не проявляла халатности. Как то