Но своего предателя мы — задушили. Да, в полном смысле!
Мне-то был двадцать один год, я ещё был глуповатый. А ребята постарше знали, что он предатель — и, понимашь-ты, хор-роший предатель! Которые убегали, он вместе с немцами догонял. Он думал, немцы его с собой возьмут. А на кой хрен он им нужен? Они его бросили. Вот.
Люди там у нас грамотные были некоторые: собрали суд. Прокурор, защитник, всё как полагается… ну, фиктивно.
Короче, избили его вдребадан… — он нацмен какой-то был: то ли казах, то ли ещё кто, не знаю, — потом закинули на него верёвку, ты понимашь, перекинули через какой-то груз, потянули — ну, и задушили напрочь его!
А когда нас рабочие освободили в Карлсбаде, мы пошли к своим — они уже рядом были.
Нас погрузили снова, и в эшелоне стали перевозить с одного места в другое, в третье… там тоже нас не особо кормили, конечно… Везут — и снова привозят в Воронеж!
Вот чудеса, понимашь-ты: и жил там, и оттуда ушёл в аэроклуб, потом в лётную школу — эскадрилья номер два, Бродерман у нас был командир эскадрильи — первый бой принял там — и с плена когда вывезли нас в теплушках, опять привезли под Воронеж! Отрожка станция — там был пересыльной пункт.
Там мне человек замечательный встретился. Я ему говорю, что у меня орден Красного Знамени и медаль «За боевые заслуги», я старший сержант… «Вы пошлите меня в Москву, — я прошу его. — У меня брат заместитель начальника Метростроя, сестра в Москве… нас в семье девять человек…» Он говорит: «В Москву не могу, но ты назови любой город, который сто километров от Москвы». Такая ссылка была для бывших военнопленных. В Москву было нельзя.
Но всё-таки я приехал! Иду на Басманную к брату — я у него жил до войны. А брат у меня — генерал-майор, он был зам Полежаева. Он за подписью Полежаева пишет в милицию: просит меня прописать на его жилплощадь. А ему отвечают: в тридцать шесть часов — выезд из Москвы!
Куда мне?.. Пошёл к сестре. Они с мужем жили на Арбате, там был дом, специально построенный для ЦК Партии. Кем у неё муж работал, не знаю — и до сих пор не знаю. Но все министры ему подчинялись. Если он скажет — всё, будь здоров. Он умер давно уже. На Новодевичьем кладбище похоронен, и сестра там похоронена. Фамилия его была Ходов. Никифор Родионович Ходов.
Он пришёл утром, сестра ему говорит: «Ника, вот такое дело».
Он мне говорит: «Пиши письмо в ЦК Партии».
Я: «Как писать?»
«Да пиши просто: „Прошу меня прописать“, и всё. А завтра утром иди к Круглову (это был министр МВД). И он тебя будет ждать».
Прямо на следующий день утром я прихожу, меня спрашивают на проходной:
«Вы Шамаев?»
«Шамаев».
«Идите, вас ждут».
В общем, с министром мы много не говорили… «Владимир Николаич, иди домой — всё тебе сделают».
Я иду на Басманный — в парадном стоит милиционер, уже с паспортом! И в паспорте — прописка у брата. Всё!
Брат устраивает меня работать туда в Метрострое на шахту, слесарем. Мы строили станцию «Белорусская». Там вода. Прихожу я однажды с работы к сестре, она звонит брату: «Илюш, ну куда ты устроил Володьку? У него волосы все во льду, он замёрз!..»
Да. Ну ладно. Работаю, и читаю как-то в «Вечерней Москве», что набирают набор в лётную школу. Сдаю экзамены: русский, математика, ещё чего-то такое… И пок-к! — мандатная комиссия. Застопорила меня.
Я к сестре опять.
Муж её говорит: «Пиши в ЦК заявление — прошу помочь…» Он сказал, как писать надо — я уже всё забыл.
А в то время Астахов был начальник ГУ ГВФ[50]. Я прихожу — меня встречают его помощники. Он там сидел у себя — ну, он же министр, по сути дела! Командовал всей авиацией. Мне чайку поставили, разговаривают, потом спрашивают:
«Владимир Николаевич, а кто у тебя в правительстве?»
Я говорю: «Я не знаю». (И правда, я до сих пор не знаю, кем он работал.)
Они предлагают: «В какое ты хочешь училище?»
Я говорю: «Я хочу летать! А училище — в какое пошлёте, в такое поеду».
Посылают меня в Красный Кут. Вы не слышали, нет? Красный Кут Саратовской области.
Я заканчиваю — в третий раз! — училище лётное, и направляют меня работать на «кукурузнике», на санитарном.
Помню, одну женщину вывозил: сесть-то сел, а взлететь не могу. Весной было дело. А мы на лыжах… Ну, кукурузник — он летом-то на колёсах, а зимой у него лыжи. Передок лыж на резиновом таком жг’утке. И весна — вода уже разлилась: я разбегаюсь, а оторваться-то как? Бензин жгу, а взлететь не могу! Вот положите пластинку на воду: попробуйте оторвать её…
Один раз было: на семьдесят метров поднялся — у меня заглох двигатель.
Взлетали как раз с аэродрома, где Чкалов учился, Гагарин…
Если бы я набрал хоть сто метров, то я бы мог развернуться. А семьдесят метров — если бы начал что-нибудь манипулировать, я бы грохнулся. Мне ни вправо, ни влево нельзя было отклоняться от ВПП[51]… сел.
Там вокруг вся земля — как аэродром. Солончаки. Поверхность земли — гладкая, исключительно хорошая для посадки.
Но один раз была у меня поломка. Сажусь на три точки — прям как всё равно по инструкции… Сел, ногой шевелю педаль — а он не реагирует, катится потихонечку… Я вылез, посмотрел: о, мама! Там суслик яму рыл, а за ним, видно, кобель какой-нибудь — и разрыл. А там травка хорошая, зелёненькая травка — ну и закрыла её, эту ямку. Такую дырочку сверху-то разве заметишь? А костыль — как раз прямо точно попал в эту ямку, и напрочь вырвало его! Костыль.
Я прихожу на почту — а я как раз на почту туда прилетел: «Девушка, — говорю, — соедините меня с Оренбургом по самолёту». («По самолёту» — это значит, срочное.)
«Иван Тимофеич, вот у меня такое дело…»
Иван Тимофеевич Коротеев был командир, хороший мужик, замечательный был мужик: «Щас прилетим».
Прилетают они с инженером.
«О! — говорит. — Я уж думал, беда… А то вы, лётчики-то, такие: „Ой, ду-ужку сломал…“ А прилетаешь: от самолёта вообще ничего не осталось… Ну как вы садитесь вообще, лётчики?!»
Я говорю: «Иван, хвать болтать. Посадка была классическая. Классическая была посадка…»
В общем, летал я, мне очень нравилось.
Летишь — ну такая красота!.. Люди деньги платят, чтобы на такую красоту посмотреть, а я её каждый день видел. Такая красота…
Женился там. У меня родилась уже дочь. Жена летала со мной. Фельдшер-акушер. Прилетали — она на месте и роды сама принимала, понимашь… Командный состав меня уважал. Меня готовили уже в ШВП — школу высшей лётной подготовки в Ульяновске, на реактивных учиться…
И вдруг приходит: «Шамаева уволить за нарушение (неразборчиво) сорок седьмого года и недисциплинированность».
Потому что я был в плену. Ну что вы скажете?! Милые мои люди, люди вы мои милые! Ну как они всё это следят? Как они это роют всё, разрывают там в КГБ? Зачем это нужно им?!.
Был у нас такой Кравченко замполит… придурок! Иван Тимофеевич говорит ему: «Ты ж погубил лучшего нашего лётчика!..»
В общем, меня увольняют — а командир выделяет мне премию: триста рублей за безаварийный налёт пятьсот тыщ километров. Ну, налетать пятьсот тыщ — чего там, мы семьсот километров в один день налетали.
Одна девчонка ему говорит: «Иван Тимофеевич, как же так? по такой статье увольняют, а вы ему премию даёте?»
«А я, — говорит, — поступаю по закону…»
Но я, конечно, сам глупый. Нужно было мне у Астахова спросить телефон, а я не спросил. Он бы дал мне. Он дал бы!
Да я бы мог спросить у Ники его телефон — он бы дал мне прямой телефон, правительственный бы дал телефон!.. Ну, может, правительственный не дал бы, но дал бы такой телефон, который, понимашь-ты, тоже кой-чего значит…
Но я не спросил.
И до сих пор, понимашь-ты… Вот можно бросить пить, да? Можно бросить курить. Но от неба ты никогда не отвыкнешь. Всегда в памяти — и все посадки… И как с женой мы летали… а что, господи, она летала со мной всё время… Всё помню до сих пор.
Ну что я, вернулся к брату в Москву. Брат меня направляет на «Донтоннельстрой». Тоже слесарем. Тянули мы три тоннеля с Дона на реку Салу. Степи, земля хорошая, но засушливая. Это «стройка коммунизма» была. Хорошие заработки давали. Жену туда взял, дочку взял, втроём жили в бараках…
Потом умер Сталин, тоннель закрыли, законсервировали, и нас переслали опять под Москву на почтовый ящик. Жили в лесу за Балашихой. Жена в больнице работала медсестрой. В лесу хорошо было. Но жили тоже в бараках. Потом дома построили. Выделили мне квартиру хорошую, однокомнатную. Но ребята прослышали, что эту квартиру хочет занять Горбунов Сашка, кэгэбэшник. К нему начальник СМУ[52] заходил чуть ли не с поклоном. Какая….а, понимашь-ты!
Я работаю как-то раз — строили прирельсовую базу — смотрю, он идёт, Сашка Горбунов: «Что, Шамаев, работаешь?»
Я ему ничего не сказал.
Потом меня направляют от предприятия учиться в техникум. Кончил я на пятёрки, но красную книжку мне почему-то не дали. Ну фиг с ним. Иду обратно в десятый ящик — а меня обратно не принимают! Я пришёл — Фёдор Фёдорыч Плющ, главный инженер, командует этому в отдел кадров: принеси на Шамаева заявление. Он принёс. Показывает мне — написано на моём заявлении: «Отказать».
«Владимир Николаевич, ну что я могу сделать?!»
Значит, Сашка этот договорился со старшим своим в КГБ, чтобы меня послали в техникум, а из техникума чтобы меня обратно не приняли, и я оказался ни там, ни там. И квартиру отнять.
Я пришёл тогда к брату — а брат, он уже на пенсии был. Он постарше меня — он воевал во время Гражданской войны — уже годы большие у него были… Он умней меня был и грамотнее меня: мы с ним пишем письмо в ЦК партии и в Комитет госбезопасности. А тогда уже работал Хрущёв. Уже дал свободу человеческому, можно сказать, высказыванию.