Потом, после работы, выходишь — и вроде всё нормально, кругом мирная жизнь… В общем, первые дни было сильное впечатление.
Смотришь — парень сидит, у него нету ног. Вот. Ног нету. Ранение позвоночника, это значит, нарушена функция тазовых органов. То есть в туалет по-большому сходить он не может сам. Помочиться не может. Естественно, не может двигаться.
И — смеётся, мне анекдоты рассказывает! «Ну а что? — говорит. — Жить-то надо…»
В общем, эти люди… ну, в большинстве своём… ну вот как вам сказать… многие были какие-то необыкновенные.
Я не знаю, то ли их что-то такое объединяло, общее дело… или какая-то сила духа… Вот да, наверное: сила духа была в них.
За этим парнем, который мне говорил «жить-то надо», ухаживала одна девушка. И потом в этом госпитале была свадьба. Со стороны невесты свидетель, со стороны жениха, как положено… Брат её приезжал… На невесте фата…
Вот не помню, во что жених был одет. Но на невесте фата была, это точно. Длинное платье белое, всё, цветы, много цветов…
И, я помню, раненых вывозили на этих каталках в актовый зал… Вытащили колонки, поставили там проигрыватель, и поставили диск группы «Куин» — я не знаю, вы интересуетесь? — семьдесят седьмой год, «Ньюс оф зе волд» диск называется, группа «Куин».
Первая вещь — «Уи вил рок ю»: Та-та-та! Та-та-та! Уи-уи-уи-вил-рок ю!.. Потом «Мы чемпионы»…
А третья там идёт — такая вещь… Я даже сейчас скажу вам название… сейчас… ну как же… диск «Ньюс оф зе волд», лицевая часть, третья песня… Тэ-тэй… тэ-таа… тэ-дададам… «Олл дыд»! «Олл дыд»! Тэ-тэй, тэ-таа, тэ-дададам, ты-тэй, тэ-та, тэ-тэм… «Олл дид ю»! Она так и называется. Медленная вещь, Брайан Мэй её исполняет.
И вот под эту вещь жених пригласил невесту на танец. Вывезли его в коляске. Он обездвиженный. Ну и, значит… кружили коляску. Вот так кружили коляску.
И понимаете, что меня поразило: большой актовый зал… там где-то идёт война… а все слушали так… и какое-то такое чувство умиротворения…
Потому что, действительно, такая хорошая была вещь: «Олл дыд, олл дыд, тада-дым-та-да…»
Очень, очень красивая вещь.
VI. Огненные языки
— Не «All Did». Я ещё удивился: бессмысленное название, что оно означает? «Всё сделано»? Тогда было бы All Done. «Всё сделали»? Что такое All Did?.. Посмотрел: оказалось не All Did, а All Dead!
All dead all dead, All the dreams we had, And I wonder why I still live on… Ты всё понимаешь? All dead and gone, All dead and gone — Все умерли, их больше нет — All dead all dead, All the dreams — Где все наши мечты? — all the dreams we had, And I wonder — Наши мечты погибли, и вот я задаюсь вопросом, никак не пойму: why I still live on — как это получается, что я жив до сих пор? — All dead all dead, And alone I’m spared — Все умерли, выжил я один, но! — My sweeter half instead All dead and gone — Я выжил, но я разделён! погибла моя лучшая половина, её больше со мною нет — лучшая половина, буквально my sweeter half, «сладчайшая половина»! Это слушают люди, у которых буквально нет половины — причём нижней половины: которые, например, никогда не смогут иметь детей — my sweetest half… И наверняка ни один человек в этом актовом зале не понимает, о чём поётся, — ты можешь себе такое представить? Расскажешь кому — не поверят, скажут, придумал…
All dead all dead,
Их больше нет,
Все умерли, их больше нет,
All dead and gone,
All dead and gone…
При свете огня Лёлины глаза казались чёрными.
А волосы, наоборот, очень светлыми: на фоне чёрной комнаты каждая прядь, просвеченная огнём, была видна отчётливо, до волоска.
Тонкий свист, которым пламя свистело вначале, стал звучать ниже, сильнее, как корабельный ветер, как плотная ткань, треплющаяся и бьющаяся на ветру.
Огненный ветер хлестал древесную кору: ошмёток коры отделился, как омертвевшая кожица, затрепетал, оторвался, перелетел лепестком…
Кора пошла трещинами, разломилась и обнажила древесные внутренности.
Тени на потолке двигались и ходили — а Лёлино лицо было освещено ровным светло-пламенным светом. Странно было, что, с одной стороны, это по-прежнему было Лёлино, и ничьё другое, лицо — но в то же время всё оно состояло из ровного пламени.
Стало жарко.
Древесная плоть покраснела и стала похожа на разрезанное мясо — похожа вплоть до каких-то хрящей, трахей, рёбер…
Другие поленья, уже прогоревшие более основательно, почерневшие — кое-где обметались белым налётом, как будто солью.
— Так вот что значит «огнём осолиться»! — прянул Федя. — Смотри: ты видишь — огонь и соль: ведь в точности же соль!.. А я всё думал, что значит?.. Интуитивно-то вроде понятно — но когда видишь глазами, совсем по-другому: «огнём осолится», «ибо всякий огнём осолится»…
Ведь ты понимаешь: о чём он рассказывал — это же тоже огонь: сжигающий, изменяющий… огонь страдания… и огонь со-страдания тоже — жжёт душу, и тело — буквально сжигает, даже если не на войне, а медленней, даже в течение долгой жизни — тело тоже сгорает, чернеет, твердеет и превращается в скорченную головёшку… Всё разделяется — сразу или постепенно — но всё, чему надо сгореть, сгорает…
Один замечательный современный священник, владыка Антоний Сурожский, когда был ещё молодым человеком — а он был врач по профессии, и во время Второй мировой войны участвовал во французском Сопротивлении, — у него был один пациент, прошедший концлагерь. Он попал туда тоже совсем молодым человеком, а вышел… в общем, вышел физически уничтоженным, физически полной развалиной. И он сказал будущему владыке Антонию: «Ничего от меня не осталось. Они выжгли буквально всё. Ничего не осталось — ни знаний, ни сил, ни памяти… Осталась только любовь».
Вот я слушаю эти истории — у них разная форма, структура, разный размер — как у этих поленьев — а ведь огонь везде один и тот же… любовь та же самая… боль та же самая… То быстрее, то медленнее, то внезапно, то вроде бы ожидаемо — но все должны пройти через этот огонь, через боль — чтобы сгорело всё, кроме любви…
— Почему обязательно «через боль»? — спросила Лёля.
— А помнишь, я читал притчу про плевелы?
— В общих чертах…
— Господь говорит своим ангелам: соберите плевелы и сожгите, а зёрна сложите в житницу, в Мой небесный амбар. Плевелы — это плоть. Зёрна — дух. Иными словами, любовь. Плоти надо сгореть, чтобы любовь, как огненные языки, поднялась в небо, к Богу. Две тысячи лет назад огненные языки спускались и разделялись, как будто в обратной съёмке. Теперь у каждого — свой «язык». Каждый должен, как огненный язык, подняться обратно и слиться со всеми… Понятно?
— Нет.
Тогда Федя немного подумал, и сказал по-другому:
— Вот ты не хотела остаться. А потом захотела. Ты хотела, чтобы я изменился. Но я не изменился бы, если бы мне не было больно. Не только сегодня больно — а долго, целые годы…
— Отчего тебе было больно долгие годы?
— Наверно, от одиночества… Нет, сейчас не хочу отвлекаться, потом расскажу. Я всё думал, со мной происходит какая-то несправедливость, пытался сбросить с себя, затушить, заглушить, — а оказалось, всё было правильно, необходимо. Иначе я ничего бы не понял — и ты бы сейчас не осталась со мной.
Помнишь, мы говорили, почему люди гордятся перенесённой болью? Вот я нашёл у апостола объяснение, прямо по полочкам, посмотри: «Хвалимся и скорбями»… — то есть буквально, «гордимся страданиями», «гордимся перенесённой болью», —
«зная, что от скорбей происходит терпение,
От терпения опытность,
От опытности надежда,
А надежда не постыжает»… — то есть «не обманывает», —
«Потому что любовь Божия излилась в сердца наши»!
«Любовь Божия» — это тот же огонь, «огнь поядающий»: всё в конце концов разделится на зерно — и на плевелы, на огонь — и на пепел, огонь поднимется в небо, а пепел развеется и исчезнет… Останется только любовь, без которой страдание и терпение не имели бы ни малейшего смысла…
— Ох, я плохо всё это понимаю… — вздохнула Лёля.
— А ты думаешь, я хорошо понимаю? Мы вообще в большинстве своём страшно тупые, мы, как правило, головой вообще ничего не понимаем — мы только на собственной шкуре… — Федя даже прихлопнул себя по загривку — и тут же осёкся, потому что Лёля быстро на него взглянула, и ему в глаза бросилась тёмная татуировка под её правым ухом — практически в том же самом месте, по которому он себя только что хлопнул. Федя страшно смутился. — Ты не подумай только… Я не хотел… это образ, скорее…
— Ну почему же, — ухмыльнулась Лёля. — Тупые — значит тупые… Зачем отрицать?
— Спрошу тебя! — отважился Федя, чувствуя, что она не обижена. — У тебя что-то там зашифровано, в этом штрих-коде?
— Я не говорила? — искренне удивилась Лёля.
— Мне? Нет.
— Это мой день рожденья.
— И всё-ё?! А я думал, какая-то страшная тайна!.. Слушай, ну и когда же у тебя день рождения?
— Послезавтра… Нет, строго говоря — уже завтра.
— Как?.. Завтра тебе двадцать лет?! И что, ты не поехала даже домой?!
— А ты считаешь, должна была? — хитро спросила Лёля.
Вместо ответа Федя соскользнул с кресла и стал целовать её руку. Лёлина кожа по-прежнему пахла снежной водой.
— Не спеши. У нас много времени… Много-много…
Пламя скрипело, шуршало: звук был похож на хрустение дождя по гравию или по листьям.
Смыкались и размыкались огненные перепонки.
Лицу было жарко, как будто вслед за огненными языками под кожей двигались и расширялись горячие волны.
Федя почти не спал прошлой ночью (вообще, получалось, что за последние полтора суток он спал два часа), довольно давно не ел — и теперь пребывал в блаженном изнеможении… Тёк огонь — и он тоже тёк вместе с огнём; поднимались, витали искры — и мысли так же витали: «Всё это — про нас… Почему хочется бесконечно смотреть на огонь? Потому что — про нас… мы сгораем… и исчезаем в огне… мы питаем огонь… Мы сгораем, а он остаётся… один и тот же… Мы разные, а он — тот же… во мне… но и в ней… тот же сам