[43] а потом, может быть, забыть их убрать. Возможно, тогда моя квартира станет чуть больше похожа на саму себя.
Не подумайте, что я жалуюсь, но с тех пор, как Исузу вошла в мою жизнь, все стало… иначе. Поверьте, в самом лучшем смысле этого слова. Но «иначе» значит «иначе».
Как?
Вот как. Я чувствую себя подобно посетителю в собственной жизни. Я чувствую себя так, словно нахожусь на сцене. Я постоянно начеку. Я не могу по-настоящему быть собой рядом с ней. Вместо этого я — это «я-когда-она-рядом-со-мной». Более осторожный. Более беспокойный. Более смертный.
Больше сосредоточенный на своих мыслях, пытающийся видеть ее глазами, слышать ее ушами. По крайней мере, обычно.
Иногда я забываюсь. Или, действительно, иногда я возвращаюсь к себе, каким я был прежде, когда не находился под постоянным наблюдением. Обычно это какие-то мелочи — то, что делает меня прежним, настоящим мной. Тем, у которого терпение скороспелки — и лексикон скороспелки. Тот, кого легко вывести из равновесия такой простой штукой, как, скажем…
… Фонарь из тыквы.
Какой Хэллоуин без «Джека-фонаря»?[44] Ответ очевиден. Стало быть, я должен раздобыть фонарь из тыквы. Это означает, что я должен сделать фонарь из тыквы, что означает, что мне необходима тыква, что означает, что я начинаю ругаться на чем свет стоит.
— Затрахало, — бормочу я шепотом, но достаточно громко, чтобы мои слова достигли ушек Исузу.
Не скажу, чтобы для этого требовалась большая мощность звука. Когда дело касается слов, не предназначенных для ушек моего маленького солдата, эти ушки становятся куда более чуткими, чем среднестатистическая спутниковая антенна.
— Это нехорошее слово, — заявляет она, не потрудившись оторвать взгляд от рисунка, который она создает лежа на полу, с помощью набора цветных фломастеров.
Этот набор, явно предназначенный для любителей павлинов, рассеян по полу в непосредственной близости от нее.
— Ты хотел сказать… что получил двойную хоккейную клюшку, — добавляет она — уверен, повторяя за своей покойной мамочкой.
Наверно, именно так говорила ее мамочка, когда дочка повторяла ее собственные ругательства.
— Извини, — говорю я, улыбаясь при мысли послать какого-нибудь вампира к черту.
И то, как она переиначила мое ругательство… получилось как-то слишком симпатично. Двойная клюшка. В итоге я начинаю размышлять о хоккейном матче в аду — когда ад, наконец, замерзнет. Что приводит к размышлениям о том, во что еще можно там играть. Например, в боулинг… В силу ряда причин, вполне может получиться. А еще…
— Погоди секунду, — говорю я.
Моя тыквенная дилемма внезапно налетает на ментальный риф имени адской олимпиады и раскрывается роскошным цветком под названием «эврика». Я щелкаю пальцами и делаю движение, словно ударяю кулаком по столу.
— Да, — восклицаю я. — Вот оно! Да, да, да! — каждое «да» отмечается ударом.
— Ты чего? — спрашивает Исузу, замирая, как собака, напуганная неожиданным резким звуком.
— Мяч, — я наклоняюсь, чтобы взъерошить Исузу волосы, прежде чем исчезнуть в платяном шкафу и снова появиться с искомым предметом.
— Оранжевый, — объявляю я, позволяя этому предмету со звоном отскочить от деревянного пола и ловя его на кончики пальцев.
— Круглый, — и я позволяю ему снова взлететь, снова отскочить от пола, снова оказаться у меня в руках. — Поздоровайся со своей тыковкой, Тыковка.
Первый глаз получился просто прекрасно. Баскетбольный мяч довольно упруг. Я пробиваю его одним точным ударом, который наношу половинкой ножниц. Мяч испускает тяжкий вздох; воздух, выходящий из него, несвеж и пахнет резиной с нотками талька. Остается только вырезать треугольник, который я начертил фломастером. Второй глаз — это уже совсем другая история. Мяч неплохо сохраняет форму, пока единственное, что давит на него снаружи — это атмосферное давление. Однако когда стоит мне нанести ему новый удар, он немедленно сдувается. Понятно, что я должен добиться, чтобы он стал таким же упругим, как вначале. Я засовываю два пальца в первый глаз, сжимаю мяч так, чтобы они упирались в поверхность изнутри, и снова вонзаю в него ножницы. Идея состоит в том, чтобы кончик ножниц воткнулся в мяч и благополучно прошел у меня между пальцев.
Идеи. Планы. Принятие желаемого за действительное.
Возможно, лучше было бы засунуть в первое отверстие трубку и наполнить мяч песком. Тогда он стал бы твердым, а мои пальцы оставались бы на виду. Наполненный песком мяч можно тыкать, тыкать, тыкать сколько угодно — чтобы сделать глаз, нос, рот, — а потом высыпать песок и вырезать, вырезать, вырезать…
Возможно, эта было бы разумно.
Возможно, сейчас самое время напомнить, что вампиры, если дело доходит до кровотечения, из кровопийц превращаются в нечто противоположное. Если смертному случилось уколоться, ему придется сдавить уколотый палец, чтобы на месте укола появилась хотя бы одна алая бусинка, в то время как у вампира кровь хлынет потоком. Кровь у нас хлещет из малейшей царапины. Мы обливаемся кровью, как сердце девочки-подростка после встречи со своим кумиром. Кровотечение продолжается недолго, так что к гемофилии это не имеет никакого отношения. Но в течение пары секунд мы действительно истекаем кровью. Расстояние, на которое бьет эта густо-алая струя, может быть достаточно велико, если только она не встретит на пути какое-нибудь препятствие — например, это может быть глаз самого пострадавшего или какой-нибудь невинный свидетель.
Когда вы наблюдаете подобное явление впервые, это может показаться немного диким и вызвать легкую оторопь у обеих сторон — прежде всего у той, которая не истекает кровью и попадает под обстрел.
«О боже…»
«Извиняюсь…»
«Вот дерьмо…»
«Держите платок».
«Наверно, лучше полотенцем».
«Извините…»
Обычно так происходит, если обе стороны — вампиры, которые пребывают в согласии и (как это обычно бывает) не слишком брезгливы в отношении чужой крови.
К сожалению…
Если бы Исузу была взрослой… Или вампиршей… Или была равнодушна к виду крови… Увы, все это не так — при том, что за свою коротенькую жизнь она уже успела насмотреться на кровь, кровь женщины, которую я сейчас изо всех сил пытаюсь заменить.
Кроме того, опять-таки к сожалению, мои рефлексы срабатывают как в ситуации нападения, причем со всей быстротой, присущей настоящему вампиру. Мое сердце не успевает сделать ни одного толчка за тот отрезок времени, который проходит между двумя событиями — когда кончик ножниц вонзается в мой палец и когда я выдергиваю палец наружу.
Выдергиваю, и указываю им прямо на Исузу, которая устроилась на полу, с невинным видом рисуя на бумаге воющего черного кота. Ее ноги согнуты в коленках, щиколотки скрещены. Благодаря некоторым особенностям зрения вампиров, мне кажется, что это тянется целую вечность, и я могу проследить, как протягивается дуга от пульсирующего кончика моего пальца к листу бумаги, над которым она корпела в течение последнего получаса. А потом… ПЛЮХ!
Огромное кроваво-красное пятно Роршаха.[45] Исузу с отвращением смотрит на меня снизу вверх, когда второе сокращение сердечных мышц вызывает еще один выплеск, и раздается смачный шлепок. Капля приземляется точно на сморщенный лобик. Исузу выглядит так, словно если не ранена, то, по крайней мере, оглушена. Она хлопает глазами, и тут красное пятно начинает стекать у нее со лба — медленно, между глаз, по переносице, к кончику носа… Ее взгляд устремляется вниз, на пол, куда только что упала еще одна капля, и снова на меня — как раз вовремя, чтобы увидеть, как последние несколько капель срываются с кончика моего пальца, прежде чем рана исчезает, как молчаливая улыбка.
Я замираю, готовый к чему угодно — к истерике, к судорожному припадку. Возможно, у нее перед глазами возникнет картина убийства ее матери. К чему угодно, кроме…
— Фу, как неприлично, Марти, — она глядит на меня так, словно я сделал это нарочно. Проводит рукой по лбу таким движением, словно подтирает сопли. — Жутко неприлично.
Это происходит до того, как она оглядывается и смотрит на свой рисунок, на красное пятно Роршаха и черного кота, который истекает кровью. Процесс необратим, и исправлять тут уже нечего. И еще до того, как я вижу, куда устремлен ее взгляд, до того, как замечаю прозрачные капельки, которые — кап-кап — капают на загубленное полотно. Она поворачивается ко мне спиной и плачет — молча, но плачет.
Я жду, когда она повернется. Она не поворачивается. И я ее к этому не принуждаю.
— Прости, что испортил твою картину, детка, — шепчу я, и маленькие лопатки вздрагивают — она пожимает плечами.
В самом деле, надо было использовать песок.
К наступлению Хэллоуина мне удалось кое-что из того, что, в моем представлении, должна была делать мама Исузу. Например, надрезы на кленах, чтобы собрать сок, сделать сахар и изготовить леденцы. Еще я нашел заброшенный сад, где все еще растут яблони. Я даже добыл немного шоколада через «eBay» и вычислил даму, которая изготавливает ароматические свечи и для этого сама выращивает плодовые деревья и сушит фрукты. Я уговорил ее прислать мне по «Федерал Экспресс» несколько сушеных абрикосов, персиков и клюквы по непомерной цене — под предлогом, что у меня, мелкого парфюмера, возникли временные проблемы с поставщиками.
— Да, само собой, — сказала она по телефону — она звонила из Калифорнии, из штата Мэн, — Всенепременно.
Снять на ночь зал для лазертага — конечно, тоже не самое дешевое удовольствие… но, по крайней мере, я получил возможность устроить роскошный финал.
По поводу костюма нам пришлось прийти к компромиссу.
Откровенно говоря, я предпочел бы превратить Исузу в принцессу — одну из тех, которых я придумывал в течение последних нескольких месяцев, пока она спала. Принцесса, чья кожа сделана из более прочного материала, чем у легендарной принцессы на горошине. Принцесса-солдат. Принцесса, которая может постоять за себя, но не считает это необходимым, потому что не находится в плену у подлой, злой или жестокой мачехи, тетки или кого-нибудь еще. Я даже разорился на необходимые материалы — газ, блестки, а также иголки, нитки, ершики для чистки курительных трубок и немного синей сверкающей «либераче».