— И что? Покажите мне вашу огромную и страшную рану.
Он смеется. Надо мной.
Полагаю, это смешно — вампир, жалующийся на то, что его укусили. Укусил маленький щеночек с крохотными зубками. Даже если бы бедняжка сумел повредить кожу, проблемой была бы не рана. Проблема состояла бы в том, чтобы вытащить его клыки из этой раны прежде, чем она зарастет. Это была бы серьезная проблема — отцепить вампирчика от его жертвы, к которой он окажется приклеенным, точно суперклеем.
Я думаю только о том, чтобы оставить Солдата на прилавке и сделать ноги из этого магазина. В чем меня можно обвинить? Ясно, что не в краже. Скорее, в демпинге. Я заплатил наличными. На чеке нет адреса. И они могут просто перепродать Солдата кому-нибудь, у кого дома нет дышащей, жующей игрушки. Прилавок напоминает край над бездной, в которой хохочет ад.
Нетрудно представить, как это выглядит. Кто-кто, а дьявол может смеяться.
— Вы хотите, чтобы я дал вам лейкопластырь? — спрашивает продавец, после чего следует новый приступ хохота.
— Прекрасно, — говорю я.
Он смеется.
— Прекрасно, — повторяю я.
Я напоминаю себе, какова альтернатива: цепь, дерево, солнечный свет. И Солдат не виноват в том, что я сделал глупость. Нет никакой причины, по которой он должен нести за это наказание.
И я делаю ноги. Я оставляю Солдата на прилавке, за которым продавец совсем заходится смехом.
Я бегу. Я бегу, черт возьми, прямым ходом к другому моему любимцу. Обратно к тому, в кого я вложил столько чувств. К тому, кого я не смог бы отдать, даже если бы хотел.
— Готово, — объявляю я, с пустыми руками входя в дверь.
Исузу сидит на кушетке, смотрит телевизор. Шоу Маленького Бобби Литтла. Она упирается локотками в колени, ее подбородок покачивается в колыбельке из двух кулачков.
— Класс, — говорит она, не отводя глаз от экрана.
Я сажусь рядом, убираю непослушные волосы у нее со лба.
— И что у нас поделывает Бобби?
— Играет на расческе, — говорит Исузу.
— Хорошо у него получается?
Но Исузу только пожимает плечами и таращится в телевизор.
Глава 12. Шлепни Джека
Мы играем в любимую карточную игру Исузу, когда мою вселенную сметает один-единственный чих.
…а-а-ап-чхи.
Никаких заглавных букв. Никаких восклицательных знаков.
Носик у Исузу, как у эльфа, и звук, который он издает — это не чих, а маленькое вежливое извинение за него. Причиной может быть пыль, которую мы снова и снова поднимаем, пытаясь прихлопнуть пресловутого джека. А может быть, прядка ее волос, выбившаяся от усилий, которых потребовали эти шлепки, хихиканье и перемешивание карт на ее стороне стола, когда я снова позволяю ей победить. Возможно, эти вредные волоски щекочут ей нос, заодно раздражая нервные окончания, заставляющие чихать.
А может быть, это первый признак того, что моему сердцу придется заплатить за свою самонадеянность. Я не потеряю Исузу из-за своих приятелей или соседей. Нет. Я потеряю ее из-за того, с чем мы разучились бороться. Из-за болезни. Из-за чумы. Гриппа. Насморка, который перестал быть обычным явлением. Вампиры не болеют. Мы не нуждаемся в докторах и лекарствах. Вещи, которые убивают нас, делают это быстро; мы не задерживаемся в состоянии некоей обратимой биологической неопределенности. Чтобы оставаться здоровым, мы практикуем профилактические меры — избегать, предупреждать, воздерживаться. Мы двигаемся чуть ниже предельной скорости — я имею в виду тех из нас, кто не переживает кризис середины жизни. Мы точно знаем, когда солнце садится и когда встает.
В крайнем случае, мы можем переждать день в непроницаемых для солнца багажниках наших автомобилей — в тесноте, да не в обиде. И далее в том же духе. Такова наша система здорового образа жизни. Это наша утренняя гимнастика и кардиодиета.
Исузу вытирает нос запястьем, ее рука под ее носом, с сопением втягивает воздух и сбрасывает еще одну карту. Валет. Разумеется.
Растерявшись, я забываю о том, что надо повременить с ударом, забываю, что должен контролировать свои рефлексы. В итоге моя рука падает и накрывает карту на несколько ударов сердца раньше, чем ладошка Исузу покрывает мою. Ее глаза расширяются. Она даже не заметила, как я двигаюсь. В следующий миг ее глаза уже плотно зажмурены, голова запрокинута, рот превращается в подобие кукурузного колечка, из которого вырывается несколько вступительных «ах»…
И затем разрядка в форме нового «… пчхи».
Наши руки обрызганы, как и карты, которые разлетелись в разные стороны. Я смотрю на бисеринки теплой влаги, алмазами усеявшие тыльную сторону моей ирреальной, слишком белой руки. В центре чистое пятно в форме руки Исузу — оно осталось, когда сама рука была убрана, чтобы снова вытереть нос.
— Ты должен сказать «Благослови тебя господи», — сообщает она.
Я все еще отхожу, словно получил кирпичом по голове.
— Мне очень жаль, — бормочу я.
Потому что мне действительно жаль — так невероятно, отчаянно жаль, что мое сердце готово остановиться.
Исузу больна.
Исузу больна — в мире, который благополучно не страдает наличием больных маленьких девочек.
— Мне очень жаль, — снова повторяю я, потрясенный своей внезапной бесполезностью. Исузу больна, и я понятия не имею, что с этим делать. — Благослови тебя господи, — добавляю я по ее просьбе, надеясь, что Он все еще слышит меня.
Я молюсь, чтобы Он не перестал отвечать на мои телефонные звонки.
Я знаю, что сделал неправильно. Я знаю, что был нехорошим. Я знаю, что нарушал Твои глупые заповеди. Я знаю, что перестал приходить на наши глупые еженедельные встречи. Но, знаешь, последнее время Твоя великая угроза не казалась такой уж великой. Почему Ты сделал это с маленьким ребенком? Решил добраться до меня через нее?
О да, это по-мужски!
Почему бы Тебе не выбрать кого-нибудь в Своей весовой категории?
Я смотрю на Исузу. Которая делает нечто такое, чего никогда не делала прежде. Она пихает все обрызганные карты, которые я выиграл, на мою сторону стола. Она успевает собрать примерно половину, когда останавливается, чтобы снова чихнуть и вытереть нос. Потом закатывает свой сопливый рукав и протягивает мне кисть, готовая принять наказание за свою медлительность.
— Подожди, подожди, — торопливо произносит она. И зажмуривается. — О'кей, — она изо всех сил вытягивает свою ручонку.
Теперь эта ручка выглядит так, словно вырезана из кости — никаких суставов. Она остается в таком положении достаточно долго, после чего, наконец, снова открывает глаза. Сначала один, потом другой.
— Марти? — спрашивает она. — Что-то не так?
Конечно, она горит. Вся. Когда я кладу свою холодную ладонь на ее горячий лобик, то понимаю лишь одно: «горячо». Но любой вампир чувствует это при первом прикосновении к смертному, прежде чем начнется теплообмен, прежде чем я начну чувствовать его как продолжение самого себя. У нее высокая температура — но насколько высокая? Вот в чем вопрос. И вот я сижу тут как придурок и пялюсь на свою порозовевшую ладонь, которая понемногу остывает и бледнеет.
И тут меня осеняет.
Я вливаю пинту крови в резервуар своего «Мистера Плазмы», задвигаю колбу на место и нажимаю кнопку «нагреть». Маленькие красные циферки щелкают, сменяя друг друга, потом замирают. Моя модель оборудована кулисным переключателем, так что я могу сделать температуру выше или ниже по своему желанию. И вот какую я выставляю сейчас:
Девяносто восемь и шесть десятых градуса по Фаренгейту.[56]
Это цифра, на которую я смотрю сейчас, ужасно довольный своей изобретательностью, и ужасно боюсь того, что благодаря этой изобретательности может открыться. Сжав колбу в ладонях, я жду до тех пор, пока не перестаю чувствовать свои руки как нечто отдельное от предмета, к которому они прикасаются. Это всегда совершенно дикое ощущение — когда достигается точка таяния, точка разложения. Вы чувствуете каждый градус как пульсацию, как короткое «вяк-вяк» в своей крови. В своих висках. В каждой точке, в которой бьется пульс. Поначалу часто-часто, потом все медленнее и медленнее, пока «вяк-вяк» не смолкает. И тогда где-то на заднем плане возникает гул — это означает «нет различий», «нет разделения», «нет обособленности». И вы ловите себя на том, что вы становитесь единым целым, скажем, с чашкой кофе, которую вы заказали, чтобы не слишком напугать свою очередную жертву.
Способность принимать температуру окружающей среды всегда очень помогала вампирам обольщать смертных. Мы прислоняемся к печным дверцам, облокачиваемся на нагретые капоты автомобилей, держим в ладонях чашки с горячим кофе — ради тепла, которое необходимо нам для маскировки. И тогда наши руки могут касаться вашей щеки, ласкать вашу шею, наши потеплевшие пальцы пробегают по вашей обнаженной коже. Вы никогда не узнаете, что происходит. Вы никогда не заподозрите, что мы заимствуем ваше тепло и возвращаем его до единого градуса — именно поэтому у вас возникает ощущение, что вы сами прикасаетесь к себе. Именно таким должно быть прикосновение идеального любовника.
Но сейчас эта термодинамика обольщения лишь подливает масла в огонь родительских страхов.
Вот когда начинаешь чувствовать, что такое карма. Каково это — платить и расплачиваться. Я сбежал от жизни, когда не-умер, но сейчас… сейчас жизнь поймала меня и собирается отнять у меня единственное, что может — мое солнце, моего невинного свидетеля, которого слишком легко убить…
Я выпускаю из рук колбу и чувствую себя примерно так, как должна чувствовать амеба, которая только что пережила фазу деления. Это ощущение длится лишь миг, затем проходит. Прежде чем позаимствованное тепло рассеивается, я кладу ладонь на лоб Исузу и молюсь где-то в глубине души, чтобы этот внутренний гул продолжал звучать, не смолкал. Это будет означать, что температура у нее такая же, как у моего «Мистера Плазмы» — девяносто восемь и шесть по Фаренгейту. Это будет означать, что с ней все в порядке, что означает, что она, возможно, просто замерзла. Возможно, что-то пришло и ушло само собой.