Впрочем, у подбитого глаза, как у медали, есть другая сторона, о которой я не подумал. Из-за этого на несколько недель откладывается шаг, которого Точка добивается от меня в последнее время. Это называется «прийти пообедать». Это называется «встреча с ее родителями».
— Ты же не хочешь, чтобы они решили, что я какой-нибудь хулиган, верно? — говорю я.
Губки Дот раскрываются, потом сжимаются — снова и снова, ее серебристые скобки коротко вспыхивают, словно посылают кому-то сигнал бедствия. Вы можете сказать: она не уверена, что хочет, чтобы они думали. Есть некая часть ее существа, и этой части не все равно, что люди, которые ее знают, думают о том, что у нее есть мальчики, которые за нее дерутся. Эта часть заявляет о себе в единственном слове-предложении:
— Видишь? Да! (и)… Наконец…
Но есть другая сторона, и эта сторона благоразумно опасается синяков, откуда бы они ни взялись и независимо от воображаемого благородства, из-за которого они были приобретены. «Да», — произносит, наконец, эта сторона. «Думаю, ты прав», — добавляет она, фыркая, а потом утирая нос рукавом.
— Но как только он заживет… — предупреждает Дотти, и холодная, металлическая улыбка заканчивает предложение.
И я киваю, конечно, как добрый тайный друг, который уже представляет, что может потребоваться, чтобы устроить следующее избиение.
Я не думал о Дотти-Точке и ее родителях, с которыми так никогда и не встретился, лет десять, и каждый год этой декады стоил десяти. Но теперь, сидя рядом с потенциальным кавалером моей потенциальной дочери, я ничего не могу с собой поделать и размышляю об этой улыбке, похожей на решетку «Бьюика», и обо всех кулачных ударах, с помощью которых можно было бы с неизбежностью добиться неодобрения ее родителей. Вопреки всему, что я думал о нем, вопреки всему, во что я предпочитал верить, правда о Робби открылась, и мне придется ее признать. Нечто такое, на что у меня никогда не хватило бы духу.
Ты лучше, чем был я, Роберт Литтл. Это должен сказать именно я, потому что остальные трое все еще сидят, оплакивая смерть-за-кадром некоего безымянного щенка, и тишина в гостиной так и просит, чтобы ее нарушили каким-нибудь особо драматичным способом.
Но тогда мне придется объяснить, зачем я это делаю, а этого мне совершенно не хочется. С одной стороны, анекдоты о жутком страхе перед эмоциями могут дать прекрасную пищу для традиционного импровизированного скетча, но на самом деле лучше всего будет не делиться подобными вещами с теми, кто должен по-прежнему любить Вас. Я знаю. Я пробовал. И ложился спать в одиночестве.
Поэтому я решаю действовать более тонко.
— Сьюзи, ты не могла бы… — начинаю я, и прежде, чем успеваю закончить, все три головы поворачиваются в мою сторону.
— Как ты меня назвал? — переспрашивает Исузу.
— «Сьюзи», — отвечаю я — сама невинность.
Исузу моргает своими ничего не выражающими глазами.
— Знаю, знаю, — говорю я. — Мне надо привыкнуть. Думаю, придется расплатиться небольшой прогулкой.
— Хорошо, — отвечает Исузу, еще немного сомневаясь.
— Изменение произошло, — тоном наблюдателя сообщаю я. — Изменение к лучшему.
— Изменение к лучшему? — эхом откликается Роз.
— Да, все хорошо, — поясняю я.
— Изменение… это хорошо? — повторяет Исузу, пропуская середину.
— Ладно, наверно, лучше будет сказать «неизбежно».
— Хм… — хмыкает Роз.
— Вот-вот, — подхватывает Исузу.
— Кажется, я что-то пропустил? — просыпается Робби, который действительно кое-что пропустил — слава богу.
Исузу склоняется к плечу Робби и подставляет щеку, позволяя ему чмокнуть себя.
— Думаю, проехали, — говорит она.
— Класс, — отвечает Робби, но дожидается моего кивка, прежде чем чмокнуть Исузу.
Глава 30. Мужские дела
— Так, выходит, здесь вы и встретили Роз, верно?
Это говорит Бобби — Роберт. Было решено, что мы должны получше узнать друг друга. А для этого совместно заняться своими мужскими делами. Таково решение не-мужской части нашего общества.
— Идите и занимайтесь своими мужскими делами, — сказала Роз. — Прямо сейчас.
— Вот-вот, — добавила Исузу, открывая нам дверь. — Сматывайтесь.
И мы смылись, как хорошие мальчики, и вот какое мужское дело я выбрал. «Тиззи».
— Да, — говорю я, расплачиваясь за нас обоих. — Здесь я встретил Роз.
— Ха, — замечает он, как мне кажется, несколько легкомысленно.
Он озирается, разглядывает танцовщиц, манчкинов, отражения в вездесущих зеркалах.
— Вы часто бываете в таких местах? — спрашивает он.
— Когда-то я сюда заглядывал время от времени, — это, конечно, вранье. — Я не сказал бы «часто». И больше не хожу.
Само собой.
— Однако мы здесь, — возражает Робби, занимая место.
— Ладно, — допускаю я.
— Почему?
— Потому, что женская часть населения изгнала нас, чтобы поболтать о нас в наше отсутствие.
— Нет, — говорит Робби. — Почему здесь? Почему в этом месте?
— Потому что все мужчины этим занимаются, — отвечаю я. — Нам сказали «занимайтесь своими мужскими делами», так что остается только следовать указаниям.
— Чьим указаниям? — спрашивает Робби. — И кто за это платит?
Он сидит, положив обе руки на стол перед собой, ладонями вниз. Его черные глаза, точно потухшие фары, смотрят прямо на меня.
— Хм-м-м… — я пожимаю плечами. — За то, что я угощаю?
Конечно, я не могу назвать ему настоящую причину. Я не могу сказать ему, что я все еще надеюсь получить еще один шанс сбить его с толку, увидеть суть, что затаилась под этой заученной телевизионной улыбкой. Я не могу сказать о диктофоне, который захватил с собой, не могу сказать о том, как вращаются в ожидании неосторожного слова крошечные колесики — слова, которое обречет его на вечное проклятье холостяцкой жизни. И у меня остается все меньше и меньше надежды, что оно когда-либо прозвучит. По крайней мере, из уст Робби.
— Слушайте, — говорит он, все еще таращась на меня — только на меня, несмотря на все дорогостоящие отвлекающие моменты, окружающие нас. — Не хочу показаться ханжой или еще чем-нибудь таким, но я не большой поклонник вуайеризма.
Он умолкает и прерывает контакт наших взглядов, но только для того, чтобы приступить к созерцанию собственных рук.
О да, конечно!
Конечно, Роберт Литтл из «Шоу Маленького Бобби Литтла» просто не может быть большим поклонником платного вуайеризма. О чем только я думал?
— Думаю, я из племени тех людей… — продолжает Робби. — Знаете, из тех, что думают, что телекамеры крадут душу. Только если говорить обо мне, они украли всю мою жизнь, вплоть до…
Он наводит указательный палец на свой глаз, словно пистолет.
— Пока я не стал таким, как все. Таким же скучным.
Я отключаю диктофон, лежащий у меня в кармане. Я позволяю Робби спасти свою душу — душу, существование которой я снова вынужден признать. Снова и снова.
Проклятье.
— Так… — говорю я, поскольку мне не терпится сменить тему разговора.
— Так… — одновременно со мной говорит Робби, поскольку ему хочется того же самого.
Мы неловко смеемся. Неловко умолкаем. Молчим. Сидим. Я протягиваю свою пустую руку ладонью вверх, уступая трибуну своему вынужденному гостю.
— Каково это было — растить ее? — спрашивает Робби, чтобы снова дать мне слово. — Каково это — быть ее папой?
Говорят, что вирус Эбола — раньше, когда им еще можно было заразиться — убивал, превращая внутренние органы своей жертвы в жидкость. Сердце больного кровоточило, потом таяло, и только после этого сдавало.
Я сдаю. Сдаюсь.
Маленький Бобби Литтл человечнее меня. Даже человечнее, чем я пытался быть.
— Кошмарно, — говорю я, улыбаясь Робби. — Это был самый замечательный кошмар, который вы только можете себе представить.
— Думаю, я понимаю, — говорит Робби, многократно выслушав мой лепет по поводу того, Что Для Меня Значит Быть Отцом. И добавляет: — Насчет этих мест.
Я не улавливаю связи, и Робби поясняет.
— Я не о стриптизершах, — говорит он. — Я о них.
И он указывает глазами на якобы-детей, окружающих нас.
— Вы искали Исузу еще до того, как поняли, что должны уйти отсюда, чтобы ее найти.
Я чувствую примерно то же самое, что чувствовал, когда Роз заглянула за мою жалкую попытку оправдать свое наигранное хладнокровие. И говорю то же самое, что Роз сказала тогда:
— Я попал.
— Так… — говорим мы вместе.
Снова. Снова смеемся — возможно, на этот раз чуть более непринужденно. Робби уступает мне трибуну, а я возвращаю ему предложение.
— Кем были ваши родители? — спрашиваю я.
— Понятия не имею, — откликается Робби. — У меня их не было.
Пауза.
— Я имею в виду, биологически они были, но я никогда их не видел. У меня был режиссер. Была съемочная бригада. Был штат охранников, руководитель и совершенно очаровательный инструктор. Но родители? Нет, правда. Таких, как вы и…
Робби умолкает.
Он больше не разглядывает свои руки, он смотрит куда-то вперед, через мое плечо. Я оборачиваюсь… Да, вот они мы, отраженные в одном из многочисленных зеркал заведения под названием «Тиззи».
Говорят, девочки ищут мужчин, похожих на их отцов, и не нужно более красноречивого тому подтверждения, чем картина, которую я вижу. Робби — и я рядом: те же короткие темные волосы, такая же нежная, как у ребенка, кожа, такие же глаза навыкате. И конечно, такие же клыки, торчащие в уголках ртов, улыбающихся одинаково напряженно после одновременного, одинаково потрясающего узнавания.
Робби — первый из нас, кто обретает дар речи и начинает разговаривать.
— Вы знаете какие-нибудь другие мужские заведения? — спрашивает он. — Где не так много…
— …зеркал?
Я оставляю машину на стоянке, и мы проходим несколько кварталов по Детройт-Ривер. Небо над головой запорошено звездами — в точности как в то время, когда я был ребенком, прежде чем ночь загадили искусственным светом. Вот еще одна хорошая вещь, которую сделали вампиры. Наши глаза-зрачки требовали, чтобы мы отказались от уличного освещения и позволили звездам вернуться в нашу жизнь.