Обращенный к небу. Книга 1 — страница 2 из 2

Стрела из крепости Корсунь

Пролог

Дурак, – сказал Изя с презрением. – Рукописи не врут.

Это тебе не книги. Надо только уметь их читать.

Эрго: миф есть описание действительного события в восприятии дурака и в обработке поэта.

Братья Стругацкие «Град обреченный»

Первым ехал Добрыня с двумя ратниками, и Святославич давно смирился с таким походным порядком. Поначалу всё норовил возглавить отряд, выговаривая Добрыне так, чтобы не было слышно воинам:

– Чего ты меня позоришь, дядька?! Я ли не княжий сын? Не я ли на стол новгородский еду?!

На что Добрыня каждый раз говорил одно и то же:

– Обожди лезть в голову отряда, Володимер. Ты именно что княжич, и тебе на столе новгородском сидеть. Потому и не лезь. Тут леса тёмные, не киевские. Лихих людей много. Поезжай, где едешь, да обиды не держи. Мне за тебя перед отцом твоим ответ держать.

Обидно было это слушать княжичу, но делать нечего – не лезть же с кулаками на кормильца[7]?! Поначалу он, и верно, с опаской посматривал на окрестные леса: были они, право слово, не чета киевским, стояли стеной могучие стволы, кронами, казалось, царапая небо. Но чем дальше тянулась дорога и шло время пути, тревоги отступили, ибо лиходеев видно не было, и Святославич, смирившись с указанным местом в отряде, злорадно ждал стен Новгорода, за которыми сможет напомнить Добрыне, что налёта так и не случилось.

Полторы дюжины ратников ехали позади княжича рядком по двое, и Святославич думал, слушая бряцание оружия и доспехов, что лихие люди, буде таковые и нашлись бы в этих лесах, дюже дураки, коли задумали бы сунуться с дубинами против сурового киевского воинства, знавшего не понаслышке о подвигах его отца, князя Святослава.

И только он так подумал, невесело усмехнувшись в жидкую по молодости бородку, как Добрыня крикнул, призывая ко вниманию и готовности:

– Ось!

Ратники раздались в стороны, вытянувшись по обочинам дороги, послышался шелест обнажаемых мечей и скрип снаряжаемых луков. И тут только Святославич увидел впереди всадника, стоявшего на развилке.

Здесь к новгородской дороге примыкала другая, будто бы ростовская, ею и приехал, верно, незнакомец на добром могучем коне белой масти под стать походной епанче[8], струившейся по его плечам на конский круп. Был это воин с оружием, но без доспеха. Меч в ножнах нёс он не по-здешнему, за спиной, а в деснице придерживал копьё, по-походному установленное в особой петле у брюха коня и направленное остриём вверх. Святославич дал знак двум ратникам ехать с ним, приблизился к Добрыне и тут только смог разглядеть незнакомого всадника лучше. Это был муж средних лет, но много повидавший, о чём негласно извещали его глаза – внимательные и острые.

– Доброй дороги и слава богам! – нарушил лесную тишь его сильный голос. Добрыня неожиданно улыбнулся:

– Никак сам Святогор пожаловал в эти земли!

– Так и есть. Здрав будь, Добрыня свет Никитич, – улыбнулся в ответ всадник, и была его улыбка неожиданно обнадёживающей и тёплой, как случается, когда среди суровых дождливых туч выглядывает солнце.

– Стало быть, коли ты тут появился, неладно в тутошних лесах, а, Святогор? – спросил Добрыня, и они съехались.

– Пока я не пришёл, так и было, – смеясь, ответил Святогор, и они ударили по рукам. Воины вдели мечи в ножны и опустили луки, негромко переговариваясь. Святославич тронул поводья и подъехал к дядьке. Святогор прямо в седле поклонился ему и молвил:

– Здрав будь, княжич.

– Откуда ты меня знаешь? – спросил Святославич.

– Скоро о тебе все будут знать. Как же мне первым не поспеть? – ответил Святогор и повернулся к Добрыне: – Никак в Новгород?

Добрыня кивнул:

– Едем повидать вольный город.

– А чего на него смотреть? Где стоял, там и поныне, – ответил Святогор, и в его глазах заплясали озорные искры.

– Не скажи, – уклончиво улыбнулся Добрыня. – А ты, как погляжу, всё бродишь по лесам да болотам? Неужто не надоело?

– Мне скорей наскучит сидеть на подворье, – сказал Святогор и неожиданно подмигнул княжичу. Тот смутился, как мальчишка, и, чтобы скрыть это, сурово сдвинул брови. А Святогор, словно этого не заметив, продолжал: – Здесь деревня неподалёку, там и заночуем вместе. Догоняйте!

И не успел Святославич возмутиться, что его слова никто не спросил, Святогор ударил пятками коня по бокам и с места вскачь пустился дальше по дороге.

– Что это за неуч? – повернулся к Добрыне княжич. Тот неловко улыбнулся в ответ:

– Есть такой в наших землях… Ты уж на него обид не держи.

Когда уже ехали дальше прежним порядком по следам ускакавшего вперёд чудака, Святославич нагнал дядьку, решив назло нарушить походный строй, и приступил с расспросом:

– Откуда он взялся, этот Святогор? Ты-то с ним, видать, хорошо знаком.

– Верно, доводилось мне с ним встречаться, – отвечал Добрыня и крякнул: – Надо было прежде тебе о нём порассказать.

– Да кто он таков, из каких краев? Чудь какая – даже вместе не поехал! – негодовал княжич. Добрыня отвечал:

– Немудрено, что вместе не поехал. Сколько его знаю, был он одиночка. А вот имя его ходит по славянским землям давно, изрядно его опережая. Всяк землепашец его знает и охотно расскажет о нём не одну былину – одна чудней другой. Но ни один князь его не жалует: не любит их Святогор, и они платят ему тем же… Да… – Добрыня вздохнул. – Потому ты и не слышал о нём от своего батюшки. В княжьих палатах о Святогоре не говорят.

– Кажется, я догадываюсь, отчего его невзлюбили князья, – проворчал Святославич.

– Святогор никому не служит, – говорил дальше Добрыня. – Разве что народам славянским. Он вольный воин. А кому же из князей это по нраву придётся? Вот они и не замечают его, как он их. Однако и препятствий не чинят. Ходит он, где захочет, а я бы добавил: где нужда в нём имеется. Где недобрые люди объявляются да непотребства и лиходейство чинят. Вот там и Святогор им на погибель.

– Да много ли толку с него одного? – вскинул брови Святославич. – Нешто он богатырь-велет[9]?

– Э-э, не скажи, Володимер, – покачал головой Добрыня. – Один его меч стоит доброй сотни иных. Единственный раз я видел его в бою, но не забуду до самой смерти… – Святославич увидел, как зябко подёрнул плечами под походной епанчой дядька, будто повеяло зимней стужей. – Такого я никогда не видал. Думаю, все боги, какие есть, хранят его и вдобавок наделяют своей силой. Так что не гляди на него снисходительно. Такой воин имеет особое право: не водить дружбу ни с одним правителем на земле. Но любому из них он оказал бы своим мечом небывалую честь. Так-то.

В деревню, где пришлось остановиться на ночлег, ни с полюдьем, ни так, давно никто не заезжал, поэтому староста только что не самолично обе́гал все дворы, чтобы устроить высоких гостей. Княжича с Добрыней он поселил у себя, а на вопрос, где остановился Святогор, удивлённо почесал затылок:

– Тот, что вперёд вас приехал да на белом коне? С краю, у кузнеца нашего остановился. Держался скромно, однако с достоинством, я и подумал, что простой воин. Ну, десятник али, что навряд ли, полусоцкий… Эвон как. Тотчас хоть к жрецу его поселю.

Его суету остановил княжич:

– Не надо. Простой он воин.

Добрыня на это лишь усмехнулся в бороду, но ничего не сказал.

За вечерней трапезой, за богатым столом старосты, собранном заботами трёх его жён и множества отпрысков, Добрыня спросил:

– Как живёте-можете? Есть ли какие напасти? Прошения князю новгородскому? – он кивнул на Святославича. Староста с готовностью подхватился, заговорил:

– Слава богам, и живётся, и можется в нашей глуши. Только вот… – староста вздохнул, – нынче ждём недород. Мороз по весне гулял по нашим угодьям. Но авось обойдётся. Жрец требы служит почти каждую седмицу. Да и сами мы не плошаем: бьём в лесу зверя-птицу, рыбу ловим… Как-нибудь обойдёт беда стороной.

Староста снова вздохнул, украдкой оглядывая старших сыновей за столом – серьёзных, притихших. Видно было, что грядущее зимовье нагнетает на всех незряшную тревогу.

– Помоги вам боги, – сказал Добрыня. – А как с соседями живёте? Гладко да ладно, али с сучками-задоринами?

Староста ради ответа даже поднялся с лавки:

– Нынче всё тихо – берегут нас боги. А вот позапрошлым летом целых два раза норманны разбойничали. Плохо нам пришлось…

Староста поворотился к окну и глубоко поклонился, творя молитву Перуну. Потом сел на лавку, снова заговорил:

– А в прошлом году объявился в наших краях заступник-богатырь.

– Да ну? – прищурился Добрыня. – А как звать сего молодца?

– Не назывался он, – развёл руками староста. – Его и не видел у нас никто. Только слухи и ходят. Говорят, росту он огромного, земля под ним дрожит-надрывается. А вороги как еловые шишки в стороны летят. Сказывают, проучил норманнов изрядно. Они и остерегаются теперь к нам хаживать. Дай-то боги…

Добрыня понимающе кивнул и незаметно пихнул племянника локтем: мол, что я говорил?

Пока жёны старосты готовили постели, Добрыня обошёл все дворы, где остановились воины, озаботился дозорами, проверил, всё ли ладно. Заглянул в дом кузнеца, где нашёл Святогора, позвал его на улицу для разговора. Вышли, став под ясной луной. Добрыня хохотнул:

– Ты, Святогор, всё тот же. С князьями без колючек говорить не умеешь.

– Пускай сперва между собой договорятся, – отозвался Святогор, глядя в темноту близкого леса. – Только и грызутся как бирюки над сохатым. Станет один князь над славянами, и я, может, по-иному говорить начну.

– С тебя станется, – улыбнулся Добрыня. – Скажи лучше: не ты из здешних лесов норманнов гонял?

– Может, и я, – отозвался Святогор равнодушно.

– Небылицы про тебя складывают. Говорят, будто росту ты великого.

– Пускай говорят, – пожал плечами Святогор. – Норманны только пуще бояться станут.

– Чудь-человек! – прогудел Добрыня. – Ты бы хоть назвался! Разве годится так? Людям имя богатырское не меньше его подвигов нужно.

– Обойдутся без имени как-нибудь, – сказал Святогор. – Или ты решил, что я тут ради славы брожу?

Добрыня крякнул с досады:

– Да, Святогор, чудак ты… Нелюдимый и непонятный. Как богатырю без славы? Она его силу множит!

– Ошибаешься, Добрыня. За мной слава и по пятам хаживала, и вперёд далеко забегала. Нет от неё толку. Того и гляди сожрёт своего обладателя сама – только былины и останутся. Хватит и того, что о Святогоре всяк у Великой Степи знает. И древляне с полянами, да мордва с болгарами знают обо мне достаточно. Довольно с меня. Тут хоть без славы своей постылой поброжу. Она мне что въедливая жена – болтает без умолку да всё под руку…

– Может, ты и прав… – сказал со вздохом Добрыня. – Не всяк человек со славой, как и с женой, жить умеет. Иного она догрызёт не хуже во́рога…

Они тепло попрощались, и Добрыня убрался восвояси.

1

Утром, когда до отъезда оставалось совсем немного времени, на двор старосты к Добрыне и Святославичу прибежал нáрочный[10] и начал рассказывать. На деревенское стадо, что успело уйти далеко за околицу, напали трое лиходеев. Пастуха оглоушили сзади и пытались увести в лес первую подвернувшуюся корову, да на их беду были замечены дозорными из отряда. Те кинулись в погоню, одного разбойника зарубили сгоряча на ходу, двух других повязали.

Ко двору старосты уже собирался деревенский люд – толпились у ворот, ждали. Скоро под одобрительные возгласы вперемешку с проклятиями, воины провели по улице двух пойманных лиходеев и втолкнули на двор старосты. Следом внесли тело убитого. На них смотрели во все глаза.

Один из уцелевших был худ, но не сказать, что отощавший, и без одного глаза – пустую глазницу прикрывала стиранная-перестиранная тряпица. Нагольная шубейка без рукавов была опоясана кушаком, на котором болтались пустые ножны из-под норманнского меча. Дорогие, но уже изрядно ношеные сапоги были перемазаны засохшей грязью. Второй разбойник выходил пониже ростом и больше упитан. Он был одет в кожаную рубаху, что обычно носят северные поморы, и такие же порты, заправленные в короткие варяжские сапоги. У этого меч с ножнами отобрали вместе с поясом, и он стоял, дико озираясь, придерживая за локоть, как видно, ушибленную десницу. Потерянные в пылу погони шапки обеим лиходеям теперь заменяли нечёсаные копны волос. К ногам обоих были привязаны верёвки, концы которых держали два воина. Убитый был одет в меховую душегрейку, разрубленную на спине и уже изрядно пропитанную кровью, кожаные штаны и те же норманнские сапоги. Оружия при нём тоже уже не было.

– Кто главарь? – выступив вперёд, спросил Святославич, и гомон за плетнём тотчас стих.

– По-нашему они разумеют худо, – был ответ одного из дозорных, державшего верёвку, которой был связан раненый. Святославич спросил то же самое по-норманнски, и одноглазый хрипло отозвался, кивнув на убитого. Святославич спрашивал ещё, и одноглазый отвечал неуверенно и не сразу. Выяснилось, что они не норманны, а северные поморы, то ли из веси, то ли из печоры, что главарём был тот, которого убили. Когда княжич принялся выяснять, как вышло, что они решили промышлять разбоем, одноглазый замялся. Раненый же на все расспросы только мотал головой и мычал. Добрыня подошёл к нему ближе и заставил открыть рот – язык был на месте, но раненый оказался нем как рыба. Допрос продолжил Добрыня, и тогда одноглазый сознался, что их выгнали из рода за непотребные дела. За какие – как Добрыня ни бился, одноглазый не сказал, опуская голову всё ниже.

– Что, совесть глаз ест? А второй уже выела?! – сорвался на родной язык Добрыня и плюнул. Потом пригляделся и сорвал с шеи сначала одноглазого, а потом и немого мешочки-обереги. Развязал, посмотрел да понюхал. Потом показал княжичу:

– Обереги от лесного хозяина. Из мери или из чуди, похоже. Еловый мох да кора, мышиный хвост да ещё что-то. Давно по лесам ходят…

Помолчали, брезгливо разглядывая пленных. Те стояли, не дыша и не смея поднять глаз. Добрыня снова плюнул и обернулся к племяннику:

– Ну, Володимер, тебе решать, что с ними делать.

Княжич вздохнул и сказал, обращаясь к дозорным:

– Пастух-то цел?

Те закивали, отвечая наперебой:

– И пастух цел, и корова.

– И то ладно, – княжичу совсем не хотелось тащить этих обормотов в Новгород, и он подошёл к старосте:

– Передаю этих людей тебе. Назначьте им сами наказание.

Староста недоумённо развёл руками:

– Да на кой они нам? Как работники они люди никчёмные: с доглядом да прокормом с ними возня дороже выйдет. Взял бы ты лучше их в город. Там, авось, на что и сгодятся!

Разговор заглох – никому не хотелось возиться с пленными лиходеями – как вдруг раздался голос:

– Отдайте их мне!

Святославич поднял голову и увидел, как с улицы идёт на двор старосты человек в долгой одежде деревенского жреца.

– Отдай их мне, молодой князь, – приблизившись, сказал жрец. Он поклонился, доколе позволил круглый живот, и явил проплешину на макушке. Видно было, что жрец так спешил, что даже позабыл надеть высокий убор, приличный его положению.

Святославич взглянул на пленных. Те почуяли неладное – княжич увидел ужас, мелькнувший в их глазах, и поспешил отвернуться. «Тащить этакую обузу… Сами виноваты», – подумал он и неожиданно для самого себя ответил жрецу так:

– Забирай. Они твои.

Добрыня за его спиной громко вздохнул и только что досадливо не сказал «Эх!», но смолчал. Святославич хмуро обернулся к дядьке и поймал его неодобрительный взгляд, а жрец уже вещал, обращаясь к люду:

– Радуйтесь, селяне! Нынче же мы сможем принести богам достойные жертвы!

Люди за плетнём радостно загомонили, а жрец обернулся к княжичу и с поклоном сказал:

– Князь будет высоким гостем на жертвоприношении!

– Только этого мне не хватало… – пробормотал Святославич в жидкую бородёнку и резко ответил: – Я спешу в Новгород, жрец, и мне недосуг!

– Но князь! – испуганно захлопал глазами жрец, всплёскивая короткими руками. – Без твоего участия действо не будет подобающим! Ты отдал этих людей мне и должен присутствовать на обряде!

– Как же можно, князь? – вторил жрецу и староста. – Не обижай нас!..

Княжич беспомощно обернулся к Добрыне, но тот лишь развёл руками да сказал:

– Ты сам так решил, Володимер… А обряд есть обряд.

А толпа на улице уже потекла ко двору жреца, рядом с которым находилась общинная деревенская кумирня.

– Ведите их за мной! – сказал воинам жрец и двинулся со двора старосты. Одноглазый, которого потянули за верёвку, вдруг пал на колени и закричал, обращаясь к княжичу. Немой, неловко переступая подгибающимися ногами, плакал навзрыд. Святославич, боясь заглянуть в единственный, сочащийся ужасом глаз приговорённого, сказал ему по-норманнски:

– Сами виноваты… Дурной охотник сам становится добычей медведя…

И, обращаясь к воинам, остановившимся нерешительно у ворот, крикнул раздражённо:

– Чего стали? Ведите их!..

Воины насильно подняли одноглазого с колен и потащили обоих лиходеев прочь.

– Заварил ты кашу, Володимер… – тихо сказал Добрыня, на что княжич резко и зло бросил:

– Ты-то хоть помолчи, дядька! Я сказал и своего княжьего слова назад брать не стану! А лиходеям поделом станет!

Они молча собрались и, полностью готовые к походу, двинулись верхом ко двору жреца, где над толпой возвышались три высоких истукана – Перуна, Велеса и Макоши. Толпа раздалась, давая дорогу, и они въехали на заветную поляну. У алтаря уже пылал большой костёр, как того требовал обряд жертвоприношения Перуну, двое мальчишек – как видно, помощники жреца – спешно начищали обитую медными пластинами бороду Перуна, чтоб та сверкала на солнце. Оба пленника сидели неподалёку прямо на земле: ноги не держали их. Теперь их стерегли три деревенских дюжих молодца, и по их лицам было ясно, что хоть быть подручными у жреца им не впервой, людей сторожить им доводилось нечасто. Они радостно улыбались и коротко переговаривались между собой. Немой пленник ещё плакал, одноглазый же сидел, лязгая зубами от ужаса и уставившись единственным глазом на полыхавший огонь. Жрец подал знак, и охранники, подбадривая друг друга негромкими возгласами, стащили с пленных одежду, оставив только порты.

Княжич с Добрыней спешились и сели на два табурета, нарочно приготовленных для них. Добрыня подозвал старосту и, пытаясь неумело скрыть досаду, негромко спросил:

– А что, часто случается вам приносить людские жертвы?

Староста с готовностью ответил:

– Нет, не часто. Иной раз в два лета и одного не наберётся…

– Все жертвы были пленены? – не отставал Добрыня: он делал это для того, чтобы слышал племянник, сидевший недвижно и хмуро.

– Нет. Один раз чужак прибился да хотел коня увести. Поймали, – старосту распирало от гордости, и он громким шёпотом говорил в подставленное ухо Добрыни: – Другой раз варяги по зиме подвернулись. Голодные, холодные. Хотели нас нахрапом взять, да не вышло… У нас селяне крепкие, не только вилы держать умеют…

Он замолчал, и Добрыня его уже не расспрашивал: ему, даром что славянину, на душе было гадко да тошно. Видал он прежде людские жертвы, но было это давно, и ему казалось, что всё это кануло навсегда. Ошибся… Он рассеянно оглядывал толпу. Селяне негромко и радостно галдели, словно на игрищах в честь Купало или накануне Масленицы. Даже бабы и те глядели на ожидавших смерти пленных спокойно: кто-то брезгливо, кто-то зло. Правда, были и те, кто смотрел жалостливо да с испугом, готовясь рукавом подхватить ожидаемые слёзы. Но их было немного. Добрыня тяжко вздохнул и покосился на пленных. Теперь они стояли, удерживаемые своими стражами, и были жалки донельзя.

– Пора! – послышался торжественный голос жреца. Он уже сменил одеяние на яркий балахон красного цвета. На груди у него болтались бусы из множества рысьих челюстей, голову венчал высокий убор, искусно сплетенный из тонких прутьев и оканчивающийся символичным изображением солнца. В руках жреца был посох, увенчанный знаком Грома, которым он указал на одноглазого. Двое соглядатаев подхватили его под руки и поволокли к широкому алтарю, обильно и напоказ залитому заскорузлой кровью прежних жертв. Одноглазый не имел сил даже сопротивляться и был уже, судя по всему, не в себе. Его единственный глаз, похоже, ничего не замечал, оставаясь выпученным, как у рыбы, вытащенной на берег. Немой, оставленный на потом и до сего времени уже переставший плакать, теперь завыл и принялся раскачиваться из стороны в сторону. Одноглазого доволокли до алтаря и за руки за ноги растянули на его кровавом навершии. Толпа загудела сильнее, но жрец поднял руку вверх, призывая к тишине, и, когда она наступила, произнёс, запрокинув лицо к небу:

– О Владыка неба и земли, повелитель карающей молнии и буйного ветра, славный отец наш! Прими скромный дар и ниспошли нам свою милость и защиту!

К жрецу подбежали двое мальчишек: одному он передал посох, от второго принял длинный ритуальный нож с двуручной рукоятью, покрытой резьбой. Толпа взревела, и жрец шагнул к распростёртому на алтаре одноглазому. Тот лежал смирно, будто в обмороке. Селяне буйно выражали восторг и нетерпение. Добрыня поморщился, а княжич сидел одеревенев и невидяще глядел сквозь всё то, что творилось у подножья равнодушных кумиров. Жрец уже вознёс кинжал над животом одноглазого, держа его обеими руками, как вдруг гомон толпы начал стихать, и в её образовавшейся бреши послышался бешеный топот конских копыт. Люди начали оборачиваться, и уже было видно, как по улице вьётся пыльный хвост, сопровождая всадника. Толпа расступилась, и на заповедную поляну влетел Святогор в развевающейся дорожной епанче. Спрыгнув с коня, он тотчас оказался между жрецом и распростёртой на алтаре жертвой. Его лицо было спокойно и величаво, в глазах же метались молнии, только что поминаемые жрецом. Жрец поспешно отступил, опуская нож и только и смог спросить:

– Как смеешь?.. Что тебе нужно?

Святогор ожёг его взглядом и громко сказал, поворачиваясь к люду:

– Селяне! Боги отказываются принимать вашу жертву.

Жрец недоумённо обернулся на поднявшихся со своих мест княжича и Добрыню. Лицо княжича было растерянным, Добрыня же будто дотерпел до чего-то, давно им ожидаемого. Однако жрец решил внимать молодому князю и потому свой вспыхнувший гнев взамен недоумения уже направил на явившегося всадника. Чутьё жреца безошибочно сказало ему, что самозванец чем-то неугоден княжичу. Он, как мог, придал своему круглому лицу суровую печать и тонко взвизгнул:

– Кто ты таков и что за речи смеешь говорить?!

– Мое имя Святогор, – сказал седовласый воин и своим голосом уже бросал вызов петушиному клику жреца, ибо его глас звучал сильно и спокойно. – Я много раз слышал и видел, как богов попирали во славу людей. Но покуда я хожу по этой земле, людей во имя божеств попирать не станут.

– Как ты смеешь?! – зашипел жрец, взмахивая ножом, на что Святогор ответил немыслимым: он неуловимым движением ловко отобрал оружие у жреца и, размахнувшись, метнул в сторону. Толпа ахнула – ритуальный нож, дрожа, торчал из дверной ручки дома жреца.

– Люди! – повернулся к толпе Святогор. – Пленные не будут умерщвлены во славу Перуна. Ему неугодна эта жертва, и я в том порука!

Последние слова он произнёс, в упор глядя на растерявшихся молодцов, всё ещё удерживающих одноглазого на алтаре. Святогор молча на них смотрел, и они, не дождавшись слов жреца, дрогнули и выпустили пленного. Тот, не имея никаких сил, просто сполз, подобно ветоши вниз, к основанию алтаря и замер там, не разумея, что происходит вокруг, и лишь судорожно хватая сухим ртом воздух.

– Неслыханно! – разрезал воцарившуюся тишину острый голос жреца. – Ты не смеешь говорить от имени Перуна! Ты даже не жрец!

Святогор смерил его презрительным взглядом и ответил с усмешкой:

– Ты прав, пожиратель даров! Я не жрец. Однако я избран богами, дабы нести их волю обезумевшим от жестокосердия людям.

– Ты… святотатствуешь!! – задыхаясь от ярости, снова по-петушиному крикнул жрец. И тут подал голос княжич. Он смотрел на Святогора с неприязнью, и в голосе его лязгала молодая сталь:

– Не велик ли для тебя этот воз, Святогор? Не много ли хочешь увезти?

– Был бы велик, не впрягался бы, – ответил Святогор.

– Ты обязан доказать свои слова или заплатишь кровью! – княжичу уже было наплевать на жизни двоих пленных: в нём кипела попранная воля. Ему брался перечить какой-то бродяга!

Толпа всколыхнулась, повторяя слова княжича:

– Доказать!.. Заплатит!.. Обязан!..

– Что ж, докажу, – пожал плечами Святогор. Он повернулся к толпе, сбросил епанчу, оставил на земле перевязь с мечом, туда же сложил пояс с ножом, стащил рубаху. Оставшись обнажённым до пояса, он выпростал откуда-то тесьму, перехватил ею свои седеющие волосы и снова заговорил:

– Доказательством своих слов я ставлю жизнь. Всякий из вас, – он повёл рукой полукругом, – будь то землепашец, кузнец или воин, может выйти против меня. А чтобы у вас не осталось сомнений в моей правоте, я буду безоружен. Противник же волен оставаться при любом оружии.

Удивлённый гул пронёсся по толпе – такого не ожидал никто.

– Ну, кто первый? – вопросил Святогор, оглядывая толпу.

На него смотрели многие десятки глаз: насмешливых, гневных, удивлённых, растерянных; в этих лесах имя Святогора ничего не говорило людям. И когда уже богатырь готов был изречь нечто обидное для того, чтобы подстегнуть нерешительных, вперёд вышли двое из тех молодцов, что лишь недавно крепко держали на алтаре жертву. Толпа довольно загудела, и тогда рядом с ними стал и третий. Святогор усмехнулся, разглядывая их:

– Что ж, вы жертву упустили, вам её и назад возвращать.

И он вышел на середину поляны. Молодцы потянулись за ним.

– Кто начнет? – спросил Святогор. – А то давайте гуртом – я в обиде не стану.

Однако на него пошёл один из троих, и люд вокруг поляны загомонил, подбадривая своего поединщика:

– Всыпь ему, Дубыня!

– Верно, наваляй наглецу! Ужо́ ему!..

Дубыня скинул рубаху и подходил к Святогору размеренно и осторожно, как привык это делать на молодецких потехах, коли противник был ему неведом. Святогор же стоял так, будто ждал комара, хотя Дубыня был изрядно шире его в плечах, уступая лишь в росте. Он подобрался ближе и пихнул для начала Святогора в плечо, сразу отступив назад. Святогор обидно улыбнулся:

– Думаешь, сам упаду? Чего ты меня щиплешь, как бабу?

Дубыня в ответ засопел да и ухватил Святогора за шею. Вернее, хотел было ухватить, да только неясно как очутился на земле, растерянно хлопая глазами. Всем показалось, что он просто споткнулся, и люди зашумели – кто засмеялся, кто досадливо плюнул:

– Экий ты поединщик! Ходить, что ли, разучился?

Дубыня споро поднялся на ноги и уже в открытую кинулся на Святогора. А тот лишь отступил на шаг да повернулся чудно́ вокруг себя, будто плясун, чтобы Дубыня вновь остался лежать на траве. Народ разочарованно выдохнул, а Дубыня вскочил и, разъярившись донельзя, снова ринулся в бой. На этот раз Святогор принялся играть с ним, как сытый кот с мышью, крутясь вокруг него и ловко уворачиваясь от мелькающих кулаков. Люди оглушительно кричали абы что. Двое других парней стояли, нетерпеливо приплясывая на месте, и Святогор, в очередной раз увернувшись от Дубыни, задорно крикнул им:

– Ну, что же вы? Помогайте товарищу!

Те, как псы на хозяйский посвист, тотчас сорвались с места и с двух сторон кинулись на Святогора. Послышались две звонкие оплеухи, и оба молодца уже сидели на траве, свирепо таращась вокруг и потирая ушибленные места: один шею, другой щеку. Потом вскочили, кинулись снова, и Святогор играл уже со всеми троими дальше, как с котятами.

– Олухи! – орали в толпе, кто-то дико хохотал из-за спин; жрец хмуро смотрел на этот ярмарочный пляс, и по его круглому лицу из-под затейливого убора струился пот. Тогда пёстрый ор покрыл голос княжича:

– Довольно потехи!

Гул поутих, но три молодца – распалённые, красные, что твоя клюква – продолжали кружить вокруг Святогора, то и дело валясь с ног, и княжич крикнул своим воинам:

– А ну, ребята, возьмите смутьяна под стражу!

От стоявших поодаль воинов отделились двое и двинулись к Святогору, оттесняя обмишурившихся молодцов. Те подчинились, обиженно ругаясь в редкие бороды, а Святогор подмигнул воинам:

– Теперь, стало быть, ваша очередь? Ну-ка!

– Не дури, Святогор! – сказал один из них, потянув меч из ножен. – Послушай княжича.

Наставив остриё меча в грудь Святогору, воин пошёл на него. Все видели, что было дальше, но никто так и не понял, как это стало возможно. Толпа охнула: на траве лежал меч, а рядом – его хозяин. Тогда второй воин тоже обнажил свой меч, и сейчас уже кое-кто углядел, как Святогор поднырнул под занесённую руку. Меч крутанулся в воздухе, будто сам собой, и на траве уже сидел ошарашенный воин. Святогор с усмешкой подержал его меч да и воткнул в землю.

– Что смотрите?! – закричал Святославич остальным воинам, и его голос дрожал от гнева. – Уймите наглеца!

Все, кто был из воинов, пошли полукругом на Святогора, послышался лязг мечей, покидающих ножны. Святогор обвёл внимательным глазом решительные лица новых противников и первым кинулся к ближайшему.

Люди вокруг поляны словно и не дышали, глядя во все глаза на чудеса, что выделывал Святогор. Ни один из воинов Святославича не смог даже оцарапать своего единственного противника. За то время, что все восемнадцать мечей были изъяты из дланей и легли веером на траве, хорошая хозяйка сумела бы запалить не больше одной лучины. Рядом со своим оружием, целые и невредимые, лежали все воины, бывшие в походе со Святославичем.

– Лежите, коли упали! – велел им железным голосом Святогор, и ни один из них не посмел ослушаться. Княжич посмотрел на своего дядьку – Добрыня лишь пожал плечами, как бы говоря: «Я тебя предупреждал». Не найдя поддержки и тут, Святославич рванулся к чьему-то коню, схватил лук, выхватил из притороченного к седлу тула стрелу и положил на тетиву. Не говоря ни слова, он прицелился в грудь стоявшему от него не дальше двадцати шагов Святогору и пустил стрелу.

Никто из воинов вместе с Добрыней никогда не видели ничего подобного и могли бы поручиться, что сие невозможно. Селяне же и помыслить не могли, как это трудно, если вообще под силу человеку, но только пущенная княжичем стрела, коротко свистнув в воздухе, оказалась зажатой в руке Святогора. Он показал её всем, хотя не было вокруг поляны никого, кто бы этого не заметил, и, переломив пополам, сказал:

– Не бахвальства ради говорю, но для того, чтоб поберегли вы свою силу до иной поры: довольно сего баловства! Никому из вас, – Святогор обвёл зажатой в кулаке сломанной стрелой толпу, – не взять меня ни голыми руками, ни мечом. Доказал ли я свои слова, селяне?

Мёртвая тишина была ему ответом, и тогда Святогор продолжал, обернувшись к княжичу, всё ещё державшему в руках лук:

– Я не хотел надругаться над твоей властью, Владимир, ибо распоряжаюсь только собственной жизнью. Но покуда я жив, не станешь предавать богам в жертву людские души ни ты, ни иже с тобой! – глаза Святогора больше не были насмешливыми, но горели ясным холодным огнём. – Возьми сих разбойников с собой в Новгород и продай там хоть на эллинские галеры, хоть на варяжские ладьи, хоть отпусти на все четыре стороны – мне до того дела нет! Но не предавай их бессмысленной смерти – об этом лишь прошу, князь! Дай мне в том своё слово, и больше я не стану поперек твоего пути.

Над толпой повисла небывалая на таком сборище тишина, нарушаемая лишь потрескиванием позабытого костра, уныло догоравшего у алтаря. Княжич обвёл взглядом замершую толпу, воинов, сидевших на траве у ног Святогора, мокрого жреца и остановился на Добрыне. Дядька еле уловимо кивнул племяннику, подсказывая верное решение. Святославич повернулся к Святогору. За его спиной у алтаря были видны два разбойника, в заклад которых он ставил свою жизнь. В душе княжича, где ещё недавно бушевал огонь гнева, было пусто, но и спокойно. Он уронил лук под ноги. Все смотрели на него. Его лицо было бледным, но никак не растерянным теперь. Он уже принял решение и даже не заботился о том, что это решение будто бы было ему навязано. Он сердцем почуял правду, творившуюся сейчас на этой заповедной поляне у капища, и знал, что впредь не сможет уже отправить людей в жертву богам. И тогда он сказал негромко, но твёрдо, и все, до самого глухого старика в толпе, поняли его слова:

– Даю слово.

Святогор поклонился княжичу, облачился в платье, оставленное на траве, подхватил оружие и, сев на коня, всё это время терпеливо стоявшего неподалёку, тронулся прочь с заповедной поляны. Задержавшись у пленных, сидевших на земле и понемногу приходивших в себя, он сказал на незнакомом языке несколько слов, обращаясь к одноглазому. Тот посмотрел на своего спасителя тупо, как оглушённый. Святогор повторил, и разбойник устало кивнул: с ним говорили на родном языке, и тяжёлый, как видно, смысл, добрался до его разумения. Святогор ударил пятками коня и вскачь поехал по пустой деревенской улице. Одноглазый вместе с селянами провожал его широко распахнутым оком, покуда он не скрылся вдали.

Добрыня подошёл к разбойникам и спросил одноглазого по-варяжски, пытаясь узнать, что сказал ему Святогор. Тот ответил, стыдясь заглянуть в глаза Добрыне. Тот кивнул и повернулся к воинам, угрюмо приводившим себя в должный вид:

– Снарядите этих для похода, – он небрежно кивнул в сторону пленных, – и тотчас выезжаем.

Княжич подошёл к жрецу, уныло стоявшему в стороне. Тот думал о чём-то своём и выглядел как побитая собака. Владимир сказал:

– Ты сам видел силу слов этого человека, жрец. Стало быть, жертвами для богов ты изберёшь животных. И не говори, что человек, назвавшийся Святогором, нарушил обещание.

Жрец поднял глаза, и княжич увидел в них злобу и поруганную честь. Он стащил с себя высокий убор, хотел было бросить оземь, но передумал и только сказал сквозь зубы:

– Никогда ещё славянских богов не унижали так, как ныне. И месть их будет страшна. Ты ещё сам будешь молить их о пощаде!

– А ну, думай, что глаголешь! – устало, но грозно ответствовал Святославич. – Человек, назвавшийся Святогором, доказал правоту своих слов – или скажешь, что слова его были пустые?

Спорить со жрецом дальше Владимиру не хотелось. Всё это казалось ему сейчас глупым да никчёмным. Не сказав больше красному от гнева и стыда жрецу ни слова, он вернулся к дядьке. Тот смотрел на него испытующе.

– Зря не гляди. Дырку прожжёшь… – буркнул ему Святославич. Добрыня промолчал.

Когда уже княжич с Добрыней во главе отряда собирались трогаться в путь, увозя с собой на одной лошади двоих разбойников, к стремени Святославича подошёл староста. Княжич вопросительно на него посмотрел. Староста поклонился и спросил:

– Не уразумел ли ты слова, что сказал Святогор разбойнику?

Добрыня усмехнулся и ответил:

– Он сказал: «В другой раз не заставляй ни богов, ни людей быть свидетелями твоей глупости. Не умеешь воровать – не берись».

А когда отряд ехал лесной дорогой, Святославич негромко сказал Добрыне – так, чтобы слышал только он:

– Святогор твой… Тяжёлый человек для этой земли. С трудом она его носит…

– Ой ли? – отозвался Добрыня. – До сих пор носила. Долго он бродит по землям – нашим ли, чужим.

Княжич вздохнул и молвил:

– В одном он прав, дядька… Людских жертвоприношений больше не будет. Тут я вместе со Святогором…

Добрыня промолчал, но про себя горячо согласился с племянником. Довольно было крови на славянской земле меж людьми, чтобы ещё лить её ради богов.

История первая:Сын ключницы

Если противник загнал тебя в угол, самое время взять его за горло, ибо теперь ты имеешь преимущество. Кому нечего терять – легче сражаться. Что можно отнять у того, у кого ничего нет? Только жизнь. Но это и есть самая настоящая ставка. И тогда один в поле становиться грозным воином.

(Из наставлений Вежды)

4

Становище жило ставшей за три месяца уже привычной жизнью: те, кто не был на передовой, в осаде, отдыхали в шатрах. Уже настала осень, и было не так жарко, а ночами и вовсе бодрил ветерок с понта, что эллины звали Эвксинским[11]. Теперь уже в нём редко кто купался, но вовсе не из-за прохлады, а потому, что солёную воду для мытья мало кто жаловал, кроме разве варягов, привычных к тому. Добрыня сделал крюк, как раз заглянув к ним – наёмникам из числа норманнов. Его узнавали, кланялись, кричали приветственные слова. Он отвечал, спрашивал узнанных о всяких досужих делах, смеялся вместе с ними над разными пустяками и шёл дальше. Норманны держались, как и следовало ожидать, хорошо: в нужной строгости и с обычной весёлостью людей, привычных к ратным делам.

Добрыня прошёл через лагерь переяславцев, строго высказав дозорному часовому за то, что не спросил его, кто таков.

– А мне дела нет до того, что ты меня узнал! – наказывал он молодому воину. – Ты всегда должен преграду тут учинять, кто бы ни шёл. А вдруг лазутчики из города или вовсе – степняки поганые?

И снова шёл дальше.

Славяне из ополчения – кто из черниговских да рязанских, кто ещё откуда – держались худо: устали от безделья, распоясались, требовали вина сверх отпущенной меры. Добрыня нашёл сотника, велел завтра же выдвигаться к стенам, сменять полк вятичей.

У шатра князя его негромко окликнул часовой. Добрыня сказался, довольный, что тут всё обстоит как нужно, и вошёл.

На лавке у стола сидел, навалившись на столешницу, князь Владимир. Обернувшись к Добрыне, он сказал:

– Сдвинь со мной чарку, дядька, – и потянулся к кувшину. Добрыня сел за стол.

– Негоже князю часто губы обмакивать, – сказал он, вглядываясь в лицо воспитанника. Князь тяжело вздохнул, плеснув в чару для Добрыни, и глухо ответил:

– Тяжко бремя моё, Добрыня. Никто мне не может дать доброго совета – даже ты. Только зелено вино и утешает меня. Пей, – и он придвинул чару к Добрыне. Тот принял чару, выпил, брякнул на стол и сказал:

– Вместо вина лучше бы пошёл жён повалял – пользы больше было бы. А то они тоже извелись – без внимания да ласки.

Князь налил себе вина, тотчас отпил и ответил с неохотой:

– Не до баб мне нынче, дядька. Да мне, как христианину, не полагается много жён иметь. А у меня даже в военном походе их две.

Он невесело ухмыльнулся и опустошил кубок. Добрыня посмотрел на него и решился:

– Князь, люди расхолаживаются. И война будто, да больше безделье. Без толку осада сия.

– Опять ты, дядька!.. – скрипнул зубами князь. – Знаю всё, знаю! Есть в крепости и чем животы набить, и колодцы тайные есть. Не один месяц просидят взаперти. Да только мне нужно взять сей город, дядька! До зарезу нужно!

Владимир потянулся к кувшину, но Добрыня удержал его руку:

– Полно, князь. Не слушай зелено вино. Послушай лучше меня, своего дядьку.

Князь тяжело посмотрел на Добрыню, но кувшин оставил. Добрыня продолжал:

– Уйдём, князь! Ещё два месяца, и нас хоть хазары догрызут – почти каждую ночь на дальних дозорах озоруют. Вчера двоих наших зарезали. Да и из Царьграда могут подмогу своим прислать.

Князь молча слушал.

– Дался тебе этот Корсунь! Василий[12] и так, поди, портки сушит – поучили и будет. Давай вертаться!

Князь грохнул по столу кулаком в перстнях:

– Ни с чем в Киев идти?! Нельзя мне! Слышишь, дядька?! Нельзя!

Добрыня тяжело вздохнул – князь был прав: слишком далеко он теперь зашёл. Владимир прихватил его за кольчатый рукав брони и притянул к себе:

– Иначе не удержать мне Киева, дядька! Что мне здешние хазары, погань эта?! Меня норманны завалят, аки раненого медведя! Даром что их люди со мною здесь…

– Дружина не даст, люди киевские встанут! – попытался убедить и себя Добрыня, но Владимир отшатнулся:

– Пустое, дядька… Мало кто из дружины за меня станет. Разве сыновья ещё. Да надолго ли? Эвон как мы, Святославичи, после смерти батюшки перегрызлись. А что я сейчас в своём Киеве? Чуть кто придёт с дубиною от Варяжского моря – беде быть. Казна пуста, как брюхо у мышá по весне. У меня одна надежда сейчас: рука эллинская, византийская.

– Так что же ты эту руку-то кусаешь? Сам же сук под собой рубишь, Володимер!

– Не шуми, дядька! Дай срок! Должен я силу свою явить, а нет – так меня и ветер повалит. Византия мною хочет крутить, как им вздумается, а норманнские конунги, что под моими сыновьями воеводят, только и ждут, когда я покачнусь, чтоб навалиться да сломать. И сейчас отступить? Из эллинских лап да в этакие объятия?! Нетути! Слабо́ им будет меня заграбастать! Не дамся! – князь сгрёб со стола кубок и швырнул в угол, под образа. – Не вашим и не нашим не будет. По-своему сделаю. И дружина за меня станет…

Он вылез из-за стола, схватил Добрыню за руки, вынуждая подняться и его, и с жаром сказал:

– Только и ты от меня, кормилец, не отступайся! Слышишь? Ты за меня стой, так и я тебя не забуду!

Добрыня улыбнулся в бороду:

– Ну, Володимер… Когда же это я от тебя отступался-то? Не думай обо мне худого. Зря, что ли, в Новгороде вместе сиживали?

Князь обнял Добрыню, оглушительно и горячо зашептал:

– Спаси бог, Добрыня! Мне по-иному никак нельзя. Кто я для них? – он кивнул куда-то головой, поминая братьев. – Сын ключницы! Нет, нельзя мне слабину показывать. И не подбить им будет подо мной стол киевский! Как сел, так и править стану. И киевлян окрещу! Не будут они одним богам с норманнами кланяться. Вместе со мной Спасителя славить станут! Что ныне норманны супротив Византии? Мох супротив топора! – князь снова вскочил, бросился к образам, тускло освещённым лампадкой, упал на колени: – Господи Иисусе Христе, сыне божий! Не дай в обиду, оборони от ворогов! Храмов тебе поставлю, всюду славить стану – только смилуйся, яви подмогу свою!

Добрыня поднялся со скамьи и вышел из шатра, стараясь не шуметь.

А князь Владимир продолжал молиться, разгорячённый вином и разговором с дядькой, и уже мешал имя Спасителя с извечными богами славян и варягов, и не видел этого смешения, а и заметил бы, так не придал бы значения: так нужно ему было сейчас достучаться хотя бы до кого-нибудь из них. Так он хотел быть услышанным, что сама эта крамольная мысль о смешении языческих богов и Единого Творца была для него сейчас не страшней крапивного зуда. Так он и бил поклоны перед образом Спаса Нерукотворного и странным образом этот всепонимающий лик равно подходил всем известным ему богам – от сурового Радегаста, до весёлого Купалы, и от прекрасной Сьвы, до пресвятой Богородицы. И не гасла маленькая лампадка от такого богохульства, потому как, видно, и не было этого самого богохульства вовсе.

3

Среди сыновей Святослава он не был младшим, но самым презираемым – был. Потому что матушка его, Малушь, не то что женой – даже наложницей батюшке Святославу не приходилась, а была всего лишь рабыней – ключницей бабки Ольги. Нелегко приходилось молодому княжичу: не желали с ним считаться братья, дразнили и вечно норовили обидеть. Только бабка Ольга и привечала его, и всё твердила:

– Не слушай их, язычников! Вера у них на еловом мху заварена, липовой смолой склеена – неверная она! Вся правда в Боге Едином, праведном, и в сыне его Христе.

Владимир рос, слушал бабку, огрызался на братьев и разумел, что надеяться, кроме себя, ему не на кого, даже на отца Святослава Игоревича – надёжу и опору Киева, который на пару с конунгом Свенельдом сотрясал северные пределы Византии и вызвал ещё не испуг, но интерес у надменных эллинов.

Стоять за себя приходилось Владимиру одному, своей головой (а в детстве случалось и кулаками). И когда никто из братьев в далёкий да зябкий Новгород сесть не захотел, вызвался он. Святослав думал недолго и отпустил сына в свободолюбивый Новгород, доверив догляд за ним двоюродному брату Добрыне. Добрыня-то и стал ему самым верным помощником.

Когда батюшка Святослав возвращался после славного похода на Византию, то некстати застрял у непровских порогов и был убит печенегами, а его череп послужил чашей их поганому князю Куре. В Киеве укрепился братец Ярополк, словно только того и ждал. Вернувшийся из того похода живым сподвижник Святослава конунг Свенельд стал воеводой киевским. Когда Ярополк сцепился с братом Олегом, княжившем в Овруче, Владимир, опасаясь за свою жизнь, оставил Новгород и укрылся у норманнов. С помощью щедрых посулов и уговоров собрав из них грозную дружину, Владимир вернулся домой, свалив сперва Свенельда, севшего править вместо убитого Олега, а потом и Ярополка. Пытаясь откупиться от наёмного воинства, вознёсшего его на стол киевский, Владимир почти разорил казну и разослал норманнских князей воеводами во все города, где сидели его сыновья. Это было опасно, ведь именно норманнский воевода Свенельд науськивал покойного брата Ярополка против Олега: об этом хорошо помнил Владимир и знал, что рано или поздно ему придётся туго. Попытавшись укрепить тылы среди варяжских соседей, Владимир решил породниться со знатным конунгом Рогволдом, женившись на его дочери, но получил звонкую оплеуху: девка припомнила его матушку-ключницу, сказав, что не желает выходить за сына рабыни.

Владимир умел держать крутые удары; время шло, он креп среди дружины и люда киевского и как-то решил креститься, помня слова бабки Ольги, что и сделал, будучи в Корсуни с посольством. Желая ещё более укрепиться, заручившись поддержкой Византийской империи, Владимир затеял сватовство к сестре Царьградского императора Василия. Однако Василий с посольством намекнул, что хоть Владимир и христианин, но живёт всё ещё не по принятой вере, то бишь многоженцем, а у православного христианина может быть только одна жена, и посему сестру Анну он за него дать не может. Ко всем головоломкам прибавилась Владимиру ещё одна: давая развод прежним своим пяти жёнам (и многочисленным наложницам), он этим будто бы признавал всех своих сыновей – его надёжу и опору – незаконными и лишёнными права престолонаследия. Это было на руку Василию, мечтавшему не только бросить зёрна христианства на золотые славянские земли, но и наложить на них свою длань. Владимир же поступить так с сыновьями не хотел, да и не мог: это значило для него скорую погибель. Нависло время тишины, которая вот-вот сулила нарушиться громовыми раскатами – хоть со стороны норманнских наёмников, стоявших воеводами у его сыновей и желающих бо́льшего, хоть со стороны дружины и люда киевского, где оскудевшая казна грозила бедами не меньшими.

И вот тогда князь киевский Владимир, оставив стольный свой град на младшего сына, решил сам нанести первый удар, взяв штурмом крымский град Корсунь, а взяв, начать новые переговоры с Византией, хорошо помня, что ещё его предок Олег грозил как-то империи, погромыхивая в кулаке ключами от Царьграда.

2

Когда князь очнулся, то понял, что лежит на постели. «Мухло позаботился», – догадался князь. В шатре пахло каким-то варевом, у очага слышалась возня. Князь открыл глаза, оторвался от изголовья, почувствовал дурноту и снова припал к подушке.

Над очагом суетился Мухло, рядом сидел в походном кресле самого князя ещё молодой муж со спокойным и невозмутимым лицом, одетый в простую монашескую чёрную хламиду и клобук того же цвета. То был Зосима, и он негромко направлял раба:

– Выше держи. Так.

– Всё равно убегает, – подал голос Мухло.

– Тогда снимай. Лей сюда.

Борясь с головокружением и дурнотой, князь сел в постели. Во рту было сухо, погано – будто он жевал мышиное дерьмо – и нестерпимо хотелось пить. Но перед этим следовало опорожниться.

– Мухло, подай поганый горшок, – сказал он хриплым голосом. Зосима отобрал у Мухла плошку, в которой тот помешивал ложкой, и раб метнулся в сторону, порылся где-то снизу и поднёс господину требуемое. Пока князь журчал, Зосима по обыкновению невозмутимо и негромко сказал:

– Не следует так много пить вина, князь. Это тебе вредит.

– Не больше, чем остальным, Зосима. Как ты здесь очутился? – спросил князь, ожидая, пока Мухло, понёсший горшок прочь, не вернётся, чтобы помочь одеться.

– Негоже мне было сидеть в Киеве, когда ты здесь застрял. Гонец принёс весть, что осада затянулась, и я решил ехать сюда. Нужно было взять меня сразу. Я хорошо знаю Корсунь.

– Я тоже знаю Корсунь, Зосима. Я здесь крестился и без счёта был с посольством. Лучше скажи, как подобраться к тайным колодцам, из коих горожане берут теперь воду. И можно ли вообще к ним подступиться… Я ведь в письме с гонцом о том тебя спрашивал.

Зосима покачал головой, помешивая ложкой в отобранной у Мухла плошке:

– Вот о том не ведаю, князь. Мне никогда не говорили об этом.

– Полно врать, Зосима. Ты ведь эллин. Это город твоего народа, и ты хорошо знаешь и здешнего князя, и епископа.

– Я знаком с ними, но о колодцах ничего не знаю.

– Клянись крестом, – велел князь, протягивая Зосиме большой крест, обычно лежащий у Владимира в изголовье. Зосима отставил плошку, встал с кресла, перекрестился и приложился к распятию. Князь вздохнул и положил крест на место. Вернулся Мухло, и Владимир принялся умываться.

– И на что же ты сюда приехал, коли не знаешь про колодцы? – невесело усмехаясь, сказал князь, омывая лицо.

– Мой долг быть рядом с теми, кто терпит испытание в вере, – тщательно подбирая слова, сказал Зосима и, подождав, когда князь утрётся после омовения, поднёс ему плошку.

– Что сие? – устало спросил князь.

– Испей, тебе станет легче.

Князь кивнул Мухлу, тот с готовностью подскочил, принимая плошку, сделал гулкий глоток и подал питьё князю.

– Утром приехал? – спросил князь, держа плошку и выжидая время. Зосима кивнул.

– С тобой те двое, араб и славянин?

– Как всегда, князь.

– Опасно ездишь, Зосима. Себя не бережёшь. Тут хазары шастают. Добрыня сказывал, режут моих ратников чуть не каждый день.

– Бог приглядывает за своим смирённым рабом, князь.

– До поры приглядывает, а вдруг моргнёт? Тут тебя и сцапают, – улыбнулся князь, держа плошку и посматривая на суетящегося Мухла.

– Хулу говоришь, князь, – ровным и бесцветным голосом сказал Зосима.

– Ну, ладно, ладно, – примирительно сказал князь и, посмотрев в плошку, выпил. Крякнув, он, не глядя протянул пустую посудину, и её сейчас же проворно принял Мухло, на миг прервав свои занятия. Владимир хитро посмотрел на Зосиму и спросил:

– Скажи мне, Зосима, почему твои соплеменники не отвернутся от тебя, ведь ты подчас помогаешь их врагам – как мне сейчас?

Зосима, по-прежнему стоя возле князя, приложил ладонь к груди и с поклоном сказал:

– Владыка послал меня нести свет веры Христовой заблудшим, а это выше мимолётной смуты.

– Стало быть, я заблудший… – покачал головой князь, но обижаться на слова священника не стал, вместо этого спросив: – Я осаждаю один из городов твоего владыки, а ты говоришь, что это мимолётная смута? Здесь сеча, люди мрут, аки мухи. А?

Зосима снова поклонился:

– Всем ведает господь, князь. Если ты запер Корсунь, стало быть, господь испытывает его жителей.

– Выходит, я бич божий? – прищурившись, спросил князь. Зосима невозмутимо и неопределенно наклонил голову:

– Бичом небесным называл себя великий варвар Аттила, правитель гуннов. Но и ты сейчас есть десница господа, вершащего свой суд.

– А если я не возьму Корсунь, стало быть, сей город мне бичом обернётся?

– Значит такова воля господня, – вновь поклонился Зосима и перекрестился троекратно, оборотившись к походному алтарю князя, из-под которого Мухло как раз доставал заброшенный туда намедни кубок.

1

Когда Зосима вышел из княжеского шатра, к нему подступил Добрыня, ожидавший неподалёку:

– Что князь? Головой мается?

Зосима поклонился воеводе, не меняясь в лице, про себя подумав: «Вовсе не о здравии князя печёшься ты. Меня проверяешь, не учинил ли чего худого против Владимира». А вслух сказал:

– Сейчас уже меньше. Я дал ему испить хорошего настоя.

Добрыня не слишком хорошо умел скрывать свои чувства, и они порой проступали на его обветренном лице, словно следы охотника на выпавшем некстати снеге: будучи и сам христианской веры, он не доверял этому попу, «миссионеру», как тот сам себя называл заморским нечеловеческим словом. Однако князь, напротив, полностью доверился эллину, болтавшемуся возле него уже более года. Поначалу Добрыня всё наседал на него с одним и тем же вопросом, пытаясь разузнать, зачем греку отираться возле киевского князя. Много их было, «миссионеров» этих: и от персидских мусульман, и от литовских христиан. Покрутились, покрутились да и восвояси подались. А этот – нет. Мало ему, что Владимир Христову веру принял, ему ещё чего-то подавай. Только вот чего?

– Не себе благости ищу, воевода, – отвечал всегда одно и то же Зосима своим безразличным голосом. – Господь ссудил мне крест, с коим и иду ко всем ищущим света истинного.

Добрыня досадливо плевал в душе, но прижать эллина и вправду было не за что: много дельных советов он давал племяннику Владимиру, ещё и от похмелья его пользуя самолично. С этим был Добрыня особенно строг, боясь, как бы не опоил византийский прихвостень князя, неустанно напоминая Мухлу, чтобы тот непременно сам участвовал в приготовлении сего зелья и был начеку. Владимир, видя зуд Добрыни, говаривал:

– Брось, дядька. Своими доглядами ты от меня сего верного советчика совсем отвадишь. Не дело сие.

– Его отвадишь, – ворчал себе в бороду Добрыня. – Его от тебя за ноги не оттащишь. Ну чего он к тебе пристал, как репей? Крещённые мы, и ладно. Чего ему ещё надо?

– Вот ты за ним доглядываешь, Добрыня, а он – за мной. Разумеешь?

– Конечно, разумею, соглядатай он и есть соглядатай! Пусть даже единоверец… Только виданное ли дело такого человека при себе добровольно держать, всё о нём разумея?

– Хотел бы я, да не прогнал бы его, – говорил со вздохом Владимир. – Он при мне как мост в империю Византийскую. Да и люб мне поп этот, Добрыня. Умён дюже, не гляди, что простаком прикидывается. Так что ты ему никаких препятствий не чини. В палату мою даже ночью допускай. Понял ли?

Скрепя сердце Добрыня всё это и выполнял. Возрадовался он, когда князь ненавистного эллина в Киеве оставил, и удивился, услышав объяснение Владимира: за сыном младшим он его, Зосиму этого, приглядывать оставил. Удивился и не знал теперь, что хуже: так-то поп вроде как на глазах был – всё Добрыне спокойнее. А ну как в Киеве надумает что-нибудь недоброе? А ну как подговорит неразумного отпрыска Владимирова на какую гадость? И когда прыткий эллин здесь, у стен Корсуни объявился, успокоился Добрыня. Враг на виду – всё легче. Авось теперь обойдётся – и здесь, и дома, в стольном Киеве…

…Добрыня стоял перед князем, тяжело сжимая ладонью крыж меча, висящего в ножнах на перевязи, и, по обыкновению, докладывал положение дел:

– Нынче ночью обошлось без стычек с хазарами. В крепости тоже сидят тихо – ни стрел шальных, ни лазутчиков.

– Добро, дядька, – князь, воспрянувший духом после отвара Зосимы, выглядел бодрым. – Зосима к нам пожаловал, слыхал?

– Как не слыхать, – насупился Добрыня. – И в Киеве ему не сидится… Доглядывает он за тобой, нешто не чуешь?

Владимир засмеялся:

– Полно, кормилец. Не сделает он мне худого.

– Да почём ты знаешь?! – засопел Добрыня, на что князь обнял его за плечо:

– Сердце вещует. Нужен я ему. А он мне. Всё по чести. Так что не гуди. Наше дело нынче крепость взять… – Владимир вздохнул и посуровел. – Ладно, ступай. Я один побуду.

– Слушаю, князь, – поклонился Добрыня и вышел из шатра.

История вторая:Илья Муромец и железное чудище

Событиями, происходящими в миру, умный человек старается руководить, дурак в этих событиях непременно участвует, а мудрец взирает на всё это со стороны, никогда не вмешиваясь. Я забавлялся тем, что за всю свою жизнь поступал и как умный, и как дурак, и как мудрец. Но всегда отличался от первых двух тем, что помнил о существовании третьего, самого верного пути.

(Из наставлений Вежды)

3

Хазар было в два раза больше преследователей и до них было никак не меньше дюжины перелётов стрелы. «Не догнать!» – подумал Илья и наподдал чужого коня по бокам. Конь фыркнул, но ходу прибавил. Илья пошарил глазами по скачущим соратникам, нашёл и успокоился: коняга Ильи Туча нёсся под сотником Жданом, учинившим эту погоню. На коней прыгали без разбору, стремясь догнать поганых, сунувшихся поутру к южному краю становища.

Одесную[13] сверкало море, по другую сторону высилась невысокая, но обширная гора, поросшая жухлой травой: её и огибали уже хазары, рвавшиеся дальше в степь.

– Наддай, славяне! – крикнул Ждан сквозь конский топот, однако надежда на отмщение таяла, как утренняя дымка. И тут со стороны моря, где-то в небе над ним, раздался оглушительный хлопо́к, заставив многих лошадей в испуге сорваться с галопа на рысь, и вслед за этим все увидели, как неведомо откуда, будто прямо из воздуха, вырвалось нечто огненное и быстрое, как молния Перуна. И эта молния, оставляя после себя стремительное шипение, прочертила небо перед всадниками и вонзилась в склон горы близко с головой стаи удирающих поганых. Снова хлопнуло, но в этот раз сильнее прежнего, блеснула вспышка, и вслед за тем Илья увидел, как нескольких хазар раскидало по склону, словно щепы, разбрасываемые вонзающимся в полено колуном. И тут все увидели, как со стороны моря, прямо из ниоткуда, вывалилась непонятная угловатая туша, походившая на огромную сверкающую птицу. Туша почти так же стремительно, как предшествующая ей стрела, прошла над спокойным морем, ослепив всадников блестящим, как лёд, боком, перемахнула полоску гладкого прибрежного песка, устремляясь всё туда же – к склону холма. Эта птица, растопырившая неподвижные крыла, надсадно ревела низким оглушительным гласом, и все почувствовали, как она была горяча и тяжела. Всё это длилось кратко, словно промежуток между вспышкой молнии во время грозы и ударом грома, но Илье удалось рассмотреть всё это необычное действо и даже услышать, как кто-то из всадников по соседству помянул Перуна. А потом ревущее чудовище достигло склона холма и ткнулось в самую гущу хазар. Раздался страшный удар, и теперь уже по-настоящему яркая зловещая вспышка рассекла бледность склона, разбрызгивая в стороны алчущие языки. Но и это было ещё не всё: в миг, когда летучее чудище столкнулось с горой, что-то непонятное и тёмное отделилось от него, возносясь в небо и опережая сполохи пламени.

Только теперь погоня окончательно задохнулась – все в забытьи следили за агонией чудовища и тем, что от него отделилось. А осколок этот, похожий на колоду, описал в небе плавную дугу и стал снижаться, всё ускоряясь. Какого он размера, сказать было трудно. На полпути к земле из него ещё что-то выскочило, будто стремительное облачко, раздалось в стороны, превратившись в бело-красное полушарие. Миг – и колода полетела к земле быстрей, а в небе осталось висеть лишь нечто, похожее…

– Нешто человек? – ахнул кто-то. И теперь уже все уверились, что под полушарием на тонких верёвках болтается, плавно снижаясь, именно человек. Однако с железной птицей, уткнувшейся в холм, не всё было кончено: в её полыхавших недрах что-то жутко и оглушительно треснуло, из мешанины огня вырвались новые языки, брызнули окрест какие-то куски, и летели они с такой быстротой, что иные достигли снижающегося купола, нёсшего человека, подвешенного к нему множеством туго натянутых верёвок. Илья заворожённо следил за всей этой невиданной суматохой, как купол вдруг дёрнулся, задетый осколком, смялся и тут же превратился в некий лоскут, неуверенно и нелепо бьющийся за теперь уже стремительно падающим человеком. По склону утекали жалкие остатки уцелевших и, видно, перепуганных насмерть хазар, а их преследователи в замешательстве стояли, придерживая разгорячённых коней, и следили за небывальщиной.

Человек стремительно падал с большой высоты и наконец достиг земли.

– Ах, сердешный, – снова отозвался кто-то. – Эк приложился…

И тотчас Илья пришпорил коня и кинулся к человеку раньше других.

Тот лежал неподвижно. Илья, спешиваясь, всё ждал, что он вот-вот пошевелится, но зря. Илья уже подошёл вплотную, на всякий случай держа наизготовку меч.

Человек лежал на сухой кочке среди перепутавшихся верёвок, что тянулись к лоскуту ткани, жалко лежавшему рядом и трепетавшему на лёгком ветру. Эвон что… Вот так тряпица. Одет человек был не по-здешнему, и всю его голову закрывал чудной шелом. Лицо закрывало чёрное забрало, в котором Илья видел свое отражение. Ещё на забрале было нечто, похожее на клюв, от которого тянулся куда-то гибкий патрубок. Илья присел рядом, не видя угрозы от пришлеца. Позади загудели воины, уже поспевшие за Ильёй:

– Вот храбрец! Погодил бы ты, мало ли…

Человек пошевелился, глухо застонал из-под шлема. Дотянулся рукой до своего «клюва», пошарил рядом, что-то щёлкнуло, и клюв неожиданно съехал на сторону. Ошеломлённый Илья увидел рот человека. По гладко выбритой коже заструилась кровь. Убрав меч в ножны за спиной, Илья наклонился над человеком. Осмелел, шаря руками по шлему, пытаясь его снять. Потянул за какую-то защёлку, и блестящее чёрное забрало ушло наверх, открывая лицо человека. И лицом он был не хазарин и не иной басурманин, а походил на славянина.

– Что стряслось, незнакомец? – спросил Илья. Лицо человека исказила боль, и он в ответ лишь застонал. Муромец пошарил руками по ремням, пересекавшим грудь незнакомца, стараясь освободить его, но у него ничего не вышло. Человек тем временем снова открыл глаза, и теперь они были мутны. «Морану-смерть разглядывает», – понял Муромец, а человек разлепил побледневшие губы и начал говорить непонятные слова, мешая их с известными:

– Стас… При… приборы отказали…

Илья вытащил из-за пояса нож и принялся резать тугие ремни, сработанные словно бы из ткани, но крепкие не в пример ей. Человек бормотал, хватая воздух начинающими синеть губами:

– Самопроизвольный запуск ра… а…

Соратники, стоявшие поодаль, начали медленно приближаться. Кто-то крикнул:

– Поберёгся бы ты, Илюшка!

Илья наконец справился с непослушными ремнями, выпростал грудь. Незнакомец перестал бормотать непонятные слова и слабо закричал от боли.

– Прости, брат!.. – сказал Илья, от всего сердца жалея беднягу. Он уже понял, что незнакомец переломал себе кости и выжить ему не суждено. На жухлой траве тело человека в невероятном одеянии и удивительном круглом шеломе смотрелось жутко. Подъехавшие ратники опасливо разглядывали его, удивляясь решительности Ильи: они бы уж точно не стали трогать сего странника[14]. Муромец пробовал бороться с одеянием пришлеца, но это доставляло тому боль, и Илья перестал.

Солнце, выбирающееся из-за холма, пробивалось сквозь поднимающийся столбом чёрный зловещий дым и касалось лица человека, лежащего на земле.

– Стас… скажи Соне…

Взгляд человека прояснился, и он удивлённо посмотрел на Илью.

– Треугольник-то Бермудский и впрямь… – чётко произнёс незнакомец и затих с открытыми глазами.

Илья стащил с головы свой шелом и тихо сказал:

– Ушёл… Забрала его Морана-смерть.

Ратники нестройно обнажили головы тоже. Ждан отыскал в толпе нужного человека и сказал ему:

– Давай-ка, дуй до становища. Отыщешь воеводу и всё ему скажешь. Пусть сюда поспешает. Или пришлёт кого другого. Дуй.

Нарочный нехотя ускакал, с любопытством зыркая то на тело погибшего, то на огонь, пляшущий над жуткой птицей, лежащей дальше по склону.

– Ну-ко, славяне, поглядим на чудище! – позвал Ждан, и все двинулись к дымящейся туше.

Теперь оно не походило на птицу. На склоне холма, почерневшем от пламени, распласталось невиданное чудовище из железа. Каждый исподволь искал на искорёженном теле глаза и пасть, но найти не мог. Впрочем, гигантский клюв нашли все.

– Эка невидаль… – протянул Ждан, а Илья сказал:

– Мой наставник сказывал про Китайские земли, которые он исходил изрядно. У тамошнего народа в ходу легенды о драконах, живущих в водах морей и могущих выходить на сушу, и даже летать по воздуху, как птицы.

– Хочешь сказать, что и до нас эти драконы добрались? – повернул к Илье голову Ждан. Муромец пожал плечами:

– Не знаю.

– А огнём они пыхают, драконы твои? – подал голос кто-то ещё.

– Про то не сказывал. Но что людей уносят – это уж наверняка. Да только этот-то, по всему судя, железный. И на живую тварь не похож… Где это видано, чтобы железо стало жить?

– Птица, дракон али ещё какое чудище – всё одно небывальщина, – сказал кто-то.

2

Солнце уже стояло высоко, когда к сторожившим место падения железного чудища прибыли сам князь Владимир с дружинниками да эллинский поп Зосима со своими людьми. Пока князь с Зосимой дивились на дымящиеся останки чудища, дружина накрыла шатром мёртвого человека. Допросили всех очевидцев, с особым пристрастием поговорив со Жданом и Ильёй. Зосима потребовал, чтобы все вещи, найденные на месте, принесли в шатёр. Выяснилось, что ни один воин, преследовавший поганых и видевший железную птицу, ничего не припрятал. Дальше нашли чудную железную колоду, от которой, как показали многие, в воздухе отделился человек на невиданном полотняном куполе, и с предосторожностями притащили в шатёр же.

Аккуратно переступая обезображенные огнём трупы хазар, князь Владимир хмуро разглядывал поверженное чадящее чудовище и негромко сказал, ни к кому не обращаясь:

– Неужто эта тварь летела по небу, словно птица?.. Быть не может…

– Полтора десятка очевидцев, князь, – отозвался Зосима с обычным своим непроницаемым лицом.

…В шатре царили неведомые тяжёлые запахи вперемешку с ладаном из кадила Зосимы, где был он сам, его стражник-сарацин, князь и Ждан с Ильёй. На земле возле тела погибшего странника лежали неведомые предметы, найденные при нём и возле чудища. Единственным, что было известным всем, оказался нож, принадлежащий пришлецу. Именно его и вертел в руках князь, после чего изрек:

– Да, изрядная вещь. Стали хорошей, но без изыска сработанная. Без насечки да иных украшений… Стало быть, человек сей из простых. Что скажешь ты, Зосима?

Поп покачал головой:

– Печально это всё, князь. Чувствую я здесь длань сатаны.

Ждан с Ильёй хмуро переглянулись, но говорить не посмели. Князь вопросительно посмотрел на эллина. Тот пояснил:

– Недобрый это знак, князь. Люди твои говорят, будто это есть дракон из Китайских земель. Дракон же есть не что иное, как змей. А змей исстари был врагом человека.

– Князь, – не выдержал Ждан, прикладывая ладонь к груди, – мы все видели, как этот змей вначале поразил бежавших хазар своей огненной молнией, а после и сам пал на них, словно коршун на добычу.

– Пал на свои жертвы и сам испустил дух? – обернулся к нему Зосима. – Где ты видел такого зверя или птицу, сотник?

Ждан молча опустил голову – на это ответить ему было нечего. Тогда сказал Илья:

– Но вышло так, что он помог нам наказать поганых!

Зосима подошёл к нему вплотную, и тогда Илья увидел его чёрные внимательные глаза, жёсткие и пронзительные.

– Поганые и так наказаны тем, что Господь отвернулся от них, оставляя сей народ во тьме заблуждений, – медленно и твёрдо сказал поп. – И ты, воин, сам того не ведая, свидетельствовал против этого исчадья сатаны тем только, что называл его драконом, то бишь змеем. Ведь называл?

– Называл, – отвечал Илья, глядя в чёрные глаза Зосимы. – Так и что с того? Что в змее плохого?

Зосима недобро усмехнулся и ответил:

– Плохого? Не змей ли уклюнул Олега, что подступил к Константинополю? А в книге, посланной нам самим Господом, сказано: в далёкие дни, когда им были созданы прародители рода людского по имени Адам и Ева, явился к ним злодей-искуситель, посланник диавола. И предложил Еве плод с древа Познания, которое Творец наказал им обходить стороной. И ослушалась Ева, вкусив плода того, и Адаму дала испробовать. А искуситель явился к ним в образе Змея.

С этими словами Зосима стремительно выхватил откуда-то из недр своей чёрной рясы небольшую книгу в кожаном переплете и с серебряным окладом и воздел её над головой.

– Не к добру явился к нам сей стальной змей! – добавил поп. – О том книга святая свидетельствует!

В наступившей тишине все услышали, как тяжко вздохнул князь Владимир.

– Ступайте, – сказал он десятнику и Илье. С ними вышел и сарацин по знаку Зосимы. Мрачно стоял князь над разложенными на земле невиданными изделиями, потом нагнулся к небольшому, воронёной стали предмету в кожаном чехле, так же найденному у мертвеца.

– Не касайся ничего этого, князь. Ты человек крещёный, не оскверняй себя.

Владимир помедлил, но послушался, отняв руку и отступив на шаг назад.

– Что же мне делать, Зосима? – спросил с отчаянием в голосе князь. – Выходит, знамение это не к добру, и не взять мне Корсунь!

– Молись усерднее, князь, – ответил Зосима. – И ночью и днём молись. В Господе нашем надежда твоя. Услышит тебя Спаситель – не будет преград для тебя в делах твоих.

Князь истово троекратно перекрестился и прошептал молитву, сбиваясь от волнения. Зосима подсказал ему забытые слова и добавил:

– В становище молитву творить будешь. Со мной вместе. А пока вели зарыть всё, что огонь не взял. Остальное, – он кивнул головой на разложенные вещи, – и покойника… – Зосима мгновение подумал: – Огню предать. Всё, что гореть способно – в огонь. Он всё очистит. Книжнику своему походному накажи о змее этом в летописи ни одним словом не упоминать. Остальное я скажу твоим людям.

…Выставив стражу у входа в шатёр и возле дымящего остова чудища, дружина стояла поодаль, негромко переговариваясь. Остальные воины держались особняком, тоже обсуждая всё происшедшее.

– Не к добру это всё… Гневаются боги на нашего князя, принявшего эллинскую веру…

– Не скажи, славяне… Все видали, как он поганых пожёг. А над нами прошёл – не шелохнулся даже. В помощь он нам, как его… не знаешь, как величать. Богами нашими в помощь.

– Может, и так, да чудно́ всё-таки… Поживём – увидим.

Из шатра вышел князь и с ним Зосима. Владимир поднял руку, и все повернулись к нему.

– Слушайте своего князя, ребята! Чудище железное схоронить – предать земле, откуда, знамо, оно и пришло к нам. Всё, что горит, должно быть сожжено. Мертвеца – тоже предать огню – как предки наши поступали.

При этих словах толпа одобрительно загудела: большинство было славянами, и они опасались, что князь велит зарыть тело в землю, как было принято у христиан. Князь тем временем продолжал:

– О змее сём не болтать! Слыхали? Зосима теперь скажет.

Зосима поднял руки, и все увидели, что он держит давешнюю книгу.

– В книге сей святой сказано, что Змей есть искуситель и посланник противника бога. Не болтайте же о нём, ибо тогда зло не сможет помешать делу, ради которого вы терпите лишения этого похода. Не говорите о сём чудовище ни своим соратникам, ни иному люду. Если же ослушаетесь, не будет вам удачи, как не было её и праотцам нашим, доверившимся Змею, о чём в книге сей правдиво сказано!

Зосима потряс своей книгой над головой, и на ней блеснул серебряный крест – символ распятого сына бога, которому поклонялись эллины и к которому обратился не так чтобы давно князь киевский Владимир.

1

Воевода Добрыня лично руководил приказом князя, брезгливо осматривая железное чудовище, для которого рыли яму все те, кто ещё утром преследовал хазар, напавших на крайние дозоры становища. Кое-как схоронив останки чудища, остальное побросали в костёр и после тоже зарыли. На отдельном костре сожгли тело чужеземца. Умаялись донельзя, и лишь ночью вернулись в стан, да повалились спать. А в княжьем шатре не смыкали глаз князь и Зосима.

Под образом Спасителя горела лампада, и перед ней на коленях стояли поп и князь, твердя молитвы. Когда сама собой повисла пауза, Зосима дал князю небольшой роздых, и Владимир сказал:

– Послезавтра опять на штурм пойду.

Зосима по обыкновению бесстрастно посмотрел на князя. Тот поглядел в ответ и сказал:

– Что, думаешь, не стоит?

Зосима пожал плечами:

– Ты здесь князь. Ты осаду учинил.

Владимир крякнул с досадой:

– Нет от тебя проку, Зосима… Чего ты ко мне пришёл? Сидел бы в Киеве…

– Я уже говорил тебе, князь. Мое место рядом с тем, кто терпит испытание в вере. Не печалься. Лишь истинно верующему отвечает Господь. Давай снова творить молитву.

Князь тяжко вздохнул и вновь раскрыл молитвенник, переведённый ещё Константином Философом, сподвижником Мефодия[15], подаренный ему при крещении.

На краю земли небо посветлело – занималась заря.

История третья:Под стенами Корсуни

Если хочешь служить князю, знай, что будешь подобен дождю, пролившемуся не над засушливой пашней, а над морем. Не там будешь, где в твоём мече особая нужда имеется, но там, куда княжий перст укажет.

(Из наставлений Вежды)

3

Плеск моря стал тише, и последние звёзды растворились в небе, которое стало светлеть, предвещая явление Ярилы. Из серой прохлады выступили стены Корсуни – молчаливые и мрачно неприступные. За пять полётов стрелы от стен стояли ближайшие шатры осадников. Там уже поднимались воины, которых будили дозорные.

К сотнику муромчан, Ждану, подошёл Добрыня.

– Здорово живём. Как муромские? – негромко спросил воевода, оглядывая пробуждающееся становище. Ждан с достоинством поклонился:

– Слава богам-заступникам. Нынче ночью без проказ обошлось.

Они помолчали – все слова были сказаны накануне в княжьем шатре, во время совета. Ждан осторожно покосился на Добрыню. Тот стоял хмурый и вглядывался в недалёкие стены проклятой крепости. Потом тяжело вздохнул и повернулся к сотнику.

– Ладно, строй своих да знай не задерживай. Выступаем по рогу.

Ждан кивнул и пошёл было подгонять десятников, но был остановлен воеводой:

– Постой-ка…

Ждан обернулся: на него всё так же хмуро глядел из-под косматых бровей Добрыня. Воевода снова вздохнул и сказал:

– Куда думаешь ставить Муромца?

– Илюшку-то? – отозвался Ждан. – Сперва хотел как лучника, но больно здоров. Под стенами нужней будет. Но и на стену не пошлю. Молод. Да и тяжёл для лестницы – ну как не выдержит такого бугая. Стало быть, внизу станет – лестницу держать.

Ждан говорил, а сам внимательно следил за бровями Добрыни, стараясь понять, попадает ли он в шаг мыслям воеводы. Когда он замолчал, правая бровь княжьего дядьки поползла вверх (знак добрый), и тот изрёк:

– Добро, Ждан. Быть по сему. – Воевода помолчал, снова сводя брови вместе, потом посмотрел окрест и, понизив голос до рокочущей глухоты, добавил: – Ты вот что… Побереги парня. Жаль будет, коли он под этими стенами ляжет…

Ждан кивнул. Воевода помолчал, крякнул и пошёл дальше с доглядом. Ждан обошёл своих людей, навалял ближайшему десятнику за медлительность и отправился к шатру, где обретался Илья.

Илья встал раньше всех, свершил утреннее правило[16], подобающее воину, и, не спеша умывшись из бадьи, принялся обряжаться в одежду и бронь.

Три месяца, как он был здесь с полком[17], но у стен ещё не бился. Как ни просился, всё никак не ставили его в бой; да на приступ, к слову, не так часто и ходили, всё больше держа крепость попросту взаперти. Илья всё больше охранял пределы становища от конных стай хазар, что шастали здесь издавна, стараясь урвать свой кусок: то коней уведут, то на оружие покусятся. Но вот нынче ему, наконец, предстояло идти на стены.

…Когда Илья по своему обыкновению прилаживал меч за спину, из шатра вылез Хвощ и раздирающе зевнул.

– Илюшка! А ты уж на ногах? – хохотнул он. – Что, не терпится на стены?

– А коли и так? – весело отозвался Илья, затягивая ремни, поддерживающие ножны с мечом за спиной. Хвощ хмыкнул:

– Ну-ну… Слей-ка.

Пока Илья держал бадью, а Хвощ фыркал и брызгался, к ним подошёл Ждан. Он отобрал у Ильи бадью и велел сходить проверить приставные лестницы, сложенные неподалёку. Когда он отошёл, сотник негромко сказал кряхтящему Хвощу:

– Под стенами станешь.

– Я?! – Хвощ перестал брызгаться и выпрямился.

– Ты, – кивнул Ждан. – И Илюшку с собой возьмёшь. Оба держать одну лестницу будете. Присмотришь за парнем.

– Что он, малец, присматривать за ним… – больше для порядку проворчал Хвощ, обтираясь рушником.

– Ты человек тёртый, бывалый. Покажешь ему, что к чему. – Ждан поставил бадью на землю и добавил, собираясь уходить: – Смотри, чтобы башку сдуру ни ты, ни он не потеряли.

Хвощ велел Илье надеть ещё одну броню поверх своей.

– На кой? И так тяжко!

– Тебе тяжко?! – хохотнул Хвощ.

– Да биться не сподручно!

– Надевай! – посерьёзнел Хвощ. – Под стены пойдём. Лестницы ставить. Там бы и три брони пригодились…

Через час все были готовы к штурму. Уже совсем рассвело, и тогда княжеский боевой рог разорвал сонную тишину, и его клич подхватили другие сигнальные.

– Ну, Перун нам на подмогу! – сказал Хвощ, и они с Ильёй подхватили лестницу.

Десятки приставных лестниц потекли к стенам крепости. Один конец упирали в землю, другой с помощью длинного шеста задирали к вершине стены, и тут же по лестнице один за другим принимались карабкаться воины. Их поддерживали лучники, стрелявшие по оживившимся защитникам. Стрелы полетели в разные стороны, и вот уже с лестниц упали первые жертвы. Илье ещё не доводилось быть в подобном бою, и он старательно слушал Хвоща.

– Пальцы береги! – первое, что проорал ему тот, когда они в первый раз установили лестницу: по перекладинам топали сапоги взбирающихся на стены. Илья держал вздрагивающую лестницу, стараясь разглядеть что-нибудь сверху.

– А ну, башку не задирай! – рявкнул Хвощ. – Стрелу словишь!

В подтверждение его слов в утоптанную землю у ног Ильи вонзилось сразу две неприятельские стрелы. Кругом слышался ор атакующих и свист стрел. Кто-то уже кричал от боли, звал кого-то, ругался. На землю под стеной ухнуло что-то тяжкое, жутко хрустнувшее. Илья взглянул, и у него сжалось сердце: это был воин, только что карабкавшийся по лестнице. Скоро упали ещё и ещё. По кольчуге Ильи лязгнула стрела, и тут лестница дрогнула очень сильно и стала падать навзничь. С нее посыпались вниз те, кто успел взойти на несколько ступеней вверх. Илья запрокинул голову и увидел, как защитники крепости длинным шестом отпихивали край лестницы.

– Отпускай! – крикнул Илье Хвощ, и только тогда Муромец разжал пальцы. Тут же на него сверху кто-то упал, сшибив с ног. Илья поднялся и кинулся было узнать, цел ли упавший, но Хвощ рявкнул:

– Не теперь! Хватай шест, будем лестницу подымать!

– Вдвоём не сдюжить! – сказал Илья, подхватывая жердину.

– Они помогут! – указал Хвощ на воинов, готовых лезть на стены и спешащих к ним.

После третьего падения лестницы Илью с Хвощем обдали сверху горячей водой.

– Не успели до кипятка довести, – вставил Хвощ. – Повезло нам!

– Эх, холодненькой бы… – проворчал в мокрую бороду Илья.

После пятого падения лестницы Илья перестал считать. Откуда-то сбоку послышались глухие тяжкие удары.

– Что там? – прокричал Илья и Хвощ пояснил:

– Би́лом в ворота долбят.

За спиной раздались ухающие звуки, но только когда Илья снова принялся поднимать упавшую лестницу, он увидел, что это было. На задах нападающих стояли пороки[18], добротно сработанные из привезенных из Киева брёвен, верёвок, кожаных ремней. Илья мельком успел заметить, как в огромные чаши наваливали камни, взводили лошадьми тугой спусковой привод. В другой раз он разглядел, как пороки метали тяжёлые камни, и они летели до самых стен крепости, перелетая их и творя урон защитникам на улицах города.

Думать о летящих сверху стрелах Илья перестал после того, как лестница стала липкой от крови. Теперь приходилось расчищать место от упавших тел для того, чтобы в очередной раз поставить лестницу. Стрелой ранило Хвоща в руку, но он не оставил Илью.

– Уйди, я сам! – орал ему Илья, но тот только мотал головой и продолжал гонять Илью с шестом. Муромец уже плохо соображал, что они делают и зачем это всё, оглохнув от непрекращающегося ора и шума боя, зная только одно – поставить упавшую лестницу вновь. Он не чувствовал тяжести двух надетых броней и уже перестал утирать пот, градом льющийся со лба. Расставить людей на шесте, поднять лестницу, отложить шест, держать трясущуюся лестницу, дать ей упасть (удержать невозможно), поднять шест, расставить людей на шесте… В ушах сквозь шум битвы глухо стучало било, которым таранили ворота, за спиной ухали пороки, жутко летели далеко над головой камни, и Муромцу был слышен грохот их тяжкого падения. На стенах лязгали мечи, с хищным свистом носились в воздухе стрелы, тут и там вонзаясь в плоть, и чернела на вытоптанной земле кровь. Очередной жбан – уже с крутым кипятком – угодил мимо: Хвоща с Ильёй только обдало жгучими брызгами. Следующий жбан громко брякнулся о землю, случайно выпущенный защитниками, но вреда опять никому не причинил, залив кипятком лишь мёртвых, обильно лежавших под стенами.

Сколько времени прошло, Илья не знал и опомнился, только когда Хвощ принялся его тормошить. Прислушавшись, Илья понял, что тот орёт ему прямо в ухо:

– Всё, поворачиваем оглобли! Довольно!

И только тогда Илья понял, что уже давно ревут рога, оповещая о конце атаки. А стенобитное било почему-то всё ещё стучало, и Илья догадался, что это колотится в ушах и глотке его собственное сердце.

Штурм завершился ничем. Защитники крепости по негласному закону позволили потерпевшим неудачу нападающим унести из-под стен павших товарищей – тех, кому приспела пора для последнего костра.

2

Добрыню, шедшего с докладом к главному шатру, встретил сам киевский князь – смурной, как туча. Чуть позади него стоял Зосима со своей святой книгой. Подойдя, воевода поклонился и начал было:

– Князь…

– Сколько потеряли людей? – оборвал его Владимир.

– Точно ещё не считано, но не меньше трёх сотен.

Князь скрипнул зубами, и Добрыня увидел, как побелели его сжатые кулаки.

– Проклятый город… – негромко произнёс Владимир, скосив глаза на Зосиму. Тот, однако, будто ничего не слыхал и, похоже, молча творил молитву.

– Господи, прости мне грехи, – перекрестился князь и тяжело вздохнул. Тем временем Зосима поднял голову и поклонился князю со словами:

– Я покину тебя ненадолго, князь. Нужно проводить погибших христиан.

И, не дожидаясь ответа, пошёл на окраину становища, где складывали павших – христиан отдельно, язычников отдельно, и последних было гораздо больше.

Добрыня стоял и ждал, что скажет князь. Тот долго молчал и произнёс глухим голосом:

– Только не смей мне говорить, дядька, о том, что пора уходить. Нет мне отсюда дороги назад. Пусть даже сюда ещё дюжина огнедышащих чудищ пожалует…

Добрыня молча поклонился. Князь повернулся было, чтобы идти в шатёр, но задержался и спросил:

– Ты вот что… Дай-ка Зосиме в подмогу кого из своих воинов.

– В помощь? – удивился Добрыня. – С чем это он не справляется? Павших спроваживать?

– Не понял ты, – поморщился Владимир. – С ним двое его людей… Слуга да охранник. Видел их?

– Как не видать, – пожал крутыми плечами Добрыня, – сарацин с саблей кривою да из наших, славян, парень.

– Ну, так вот – дай-ка сарацину в подмогу кого из своих воинов.

– Да нешто он сам не сладит? И нашей охраны в становище полно, – насупился Добрыня. – Своих ратников ему давать…

– А ты дай, – сказал князь, подойдя к дядьке ближе, и заглянул ему в глаза: – Да не абы кого, а воина искусного.

Добрыня вглядывался в приблизившееся лицо Владимира и силился понять, не скрыто ли за этими словами иного смысла.

– Э-э… – прогудел он, медля. – Значит, дать кого из надёжных?

Князь поморщился:

– Нет, дядька. Не перегибай. Таких надёжных не надо. Воина дай доброго. Есть у тебя такой?

Добрыня насупился ещё больше, от чего его глаза скрылись под кустистыми бровями, и неохотно сказал:

– Найдётся…

– Вот и ладно, – вздохнул князь и добавил. – Кого дашь-то?

– Кого… – прикидывая, повторил Добрыня. – Да хоть этого, Илюшку, что к тебе в дружину метит.

– Это который в Киев дохлого разбойника Соловья притащил? Муромца? – поднял брови князь. – Вот и верно. К слову – как он тебе?

– Добрый воин будет. Равных ему в мечном бою не сыскать и в дружине. На приступ нынче ходил.

– Цел ли?

– Цел, надёжа. Слава богам… – Добрыня запнулся и перекрестился, поправляясь: – Богу… Вот оклемается малость, и отошлю к попу.

– Добро, – устало сказал князь и пошёл к своему шатру.

1

Давно уже были зарыты в землю христиане, чудно́ и торжественно спроваженные Зосимой, и уже затих погребальный костёр, где распростились с Явью погибшие славяне, и на затихающее становище опустилась ночь. Илья сидел на окраине становища и слушал, как печально, в такт смуте, терзавшей его душу, вздыхало море. Полная луна скакала по волнам далеко в солёных водах: Илья смотрел на эту завораживающую пляску, и у него в ушах раздавались звуки давешнего боя – бессмысленного и беспощадного.

Сзади, нарочно громко ступая по гальке с песком, подошёл Хвощ. Кашлянул для порядку и присел рядом. Муромец не пошевелился. Хвощ погладил перевязанную руку, ужаленную стрелой, и другую положил на плечо Ильи.

– Знаю, Илюшка, каково тебе сейчас. Так завсегда после первой сечи под стенами…

Илья молчал. Хвощ вздохнул и тоже уставился на пляшущие осколки луны в море. Долго сидели, слушая прибой, а потом Илья, всё так же глядя на волны, сказал глухим голосом:

– Я шёл к киевскому князю, чтобы служить родной земле. А вышло, что ушёл в южные степи грозить соседям. Мы всегда были дружны с эллинами. Отец мой сказывал, как торговал с ними в Киеве, и они всегда вели честный торг. А теперь его сын идёт на штурм мирного города, где эти самые эллины живут. Не ведал я, что стану ломиться непрошенным гостем вместо того, чтобы быть – как задумывал – защитником…

– Эк, брат… Князь своим умом прикидывает, что до́лжно его воинам делать. Назвался груздем – полезай в кузов. Так-то…

– О том меня и мой наставник предупреждал, – вздохнул Илья. – Да я слушать не хотел…

Помолчали. Потом Илья повернул голову к Хвощу и спросил:

– Зачем мы здесь?

– Не знаю, Илюшка. Я простой воин. Пять лет уже киевскому князю служу. Поначалу тоже хотел в дружину. Но туда пробиться – дело нелёгкое. Туда берут либо за имя грозное – норманнов тех же – либо за большие воинские умения. А я что? Сын оружейника киевского. Сызмальства к оружию приучен. Но вот в дружину не попал, хотя, говорят, добрым воином стал. Да мне большего и не надобно теперь. Вот вернусь целым – дай боги! – и то ладно.

Муромец на это только вздохнул, и дальше они сидели рядышком молча.

История четвёртая:На службе у Зосимы

Что бы ты ни делал, делай это наилучшим образом.

В этом верный способ уберечься от досадных промахов и сохранить себя.

(Из наставлений Вежды)

4

Илья быстро отыскал скромный шатёр эллинского попа: он стоял чуть поодаль княжьего. Спроваживая его сюда, Добрыня, передав слова князя Владимира, немного помедлил и, понизив голос и приблизив лицо к Илье, добавил:

– И вот ещё что… Ты подле Зосимы того… Поглядывай. Человек он на войне новый, да ещё и эллин. Как бы своим пособничать не начал. Так что ты начеку будь. Чуть что не так – мне живо докладывай. Понял?

Илья отшатнулся от воеводы, поглядев на него искоса:

– Что же я, вроде засланного буду, что ли?

– Дура! – насупился Добрыня. – Ты глазом моим будешь! Чужой он человек, ясно тебе? Даже если его сам князь жалует. Нельзя нам расхолаживаться! Наслушничать я тебя не заставляю, но и бдительности не теряй! А уж охрану попу обеспечь, и, коли порежут его хазары али ещё кто, я с тебя первого шкуру спущу. За него ответишь как за нашего брата славянина. Понял?

Как уж тут было не понять. Вот с тем и подошёл Илья к шатру эллинского попа.

У откинутого полога сидел на корточках славянского вида детина и остругивал колышек. На подошедшего Илью он и ухом не повёл. Муромец окликнул его сам:

– Слышь-ко, добрый молодец, где твой хозяин – Зосима?

Детина перестал остругивать колышек и посмотрел на Илью.

– Ишь ты, – усмехнулся он. – Первый раз меня видит, а имечко верно назвал.

– Не называл я тебя по имени! – удивился Илья.

– Я Слышко, – загоготал детина и крикнул под полог шатра: – Кир[19], тут человек до тебя.

Из шатра появился Зосима.

– Ты меня спрашивал? – обратился он к Илье. – Да ты не тот ли молодец, кого я видел у поверженного исчадия сатаны?

Илья кивнул и отвечал с поклоном:

– Ты прав. Я Илья, сын Чёбота, по прозванью Муромец. Послал меня к тебе князь Владимир.

– Я не просил никого мне присылать, – ответил Зосима, окидывая Илью цепким взглядом.

– Князь велел быть мне при тебе за охранника.

– У меня есть для того свой человек, Илья, сын Чёбота. Я не нуждаюсь более ни в ком.

Илья снова поклонился и ответил:

– Я выполняю волю князя, Зосима. Ему и перечь.

Зосима посмотрел в глаза Илье и ровным голосом ответил:

– Перечить князю я не стану. А что до тебя…

Он немного подумал и сказал:

– Выстоишь против моего человека – останешься при мне, а битым будешь, так сам князю перечить пойдёшь.

И, повернувшись к шатру, Зосима позвал:

– Мусайлима, иди-ка сюда.

Из шатра немедленно вышел сарацин, одетый не по-здешнему: в длинный халат и с куфией[20] на голове, какую обычно носят арабы. Чёрная аккуратная бородка и усы обрамляли его тонкое загорелое лицо. Появившись возле Зосимы, он молниеносно вытянул из ножен кривую саблю и вопросительно посмотрел на своего господина.

– Ты всё слышал сам, Мусайлима, – ответил Зосима, и только тогда араб обратил взор на Илью. Муромец вздохнул и бойко вынес меч из ножен. Между тем Слышко принёс своему господину складной стул из шатра, на который Зосима и сел.

Кривой сарацинский и прямой обоюдоострый клинки сшиблись. Дружеские поединки на мечах не были внове в лагере, где царили скука, поэтому на поединщиков поглядывали, но издали, зная, что здесь стоит шатёр эллинского попа, к которому благоволил сам князь.

Араб Мусайлима оказался весьма умелым бойцом, чего и ожидал Илья – недотёпу вряд ли стал бы держать подле себя гость князя, бывший в становище воинов, осаждавших крепость его народа. Мусайлима бился не торопясь, изучая ловкость соперника и нащупывая его слабые стороны. Туго пришлось бы Илье, если бы не уроки Вежды, в своё время показавшего ему разные тонкости мечного боя, что есть у многих народов. Сарацины бились мечом, по виду похожим на оружие степных кочевников, но делали это по-своему, иной раз очень непохоже на хазар. Показывал Вежда и повадки викингов, и эллинов, и китайцев. Посему Илья уверенно держал оборону, но и только – свои прихватки, уже народившиеся у него, он показывать первому встречному не спешил.

Долго бойцы не кружили перед шатром, возле которого за ними внимательно следили Зосима и Слышко: Мусайлима отступил назад и опустил саблю, давая знать, что поединок считает законченным. Илья вдел свой меч в ножны и стал на месте, ожидая.

Сарацин подошёл к Зосиме, сидевшему на складном походном стуле, и, наклонившись, негромко доложил, так, что его слова остались слышны лишь эллину да Слышке:

– Сей боец стоящий. Все атаки отбил легко, знает «персидский шаг» и «полночный выпад», известный немногим.

Зосима кивнул, и Мусайлима шагнул назад, сделав вид, что это совсем не он только что рубился со славянином, и всё происходящее не имеет к нему никакого касательства.

– Подойди, – позвал Зосима Илью. Тот подошёл и стал не далеко, но и не близко, как и следует вести себя простолюдину в присутствии знатного человека. Однако в лице его раболепия эллин не заметил и спросил:

– Давно ли ты с князем Владимиром, Муромец?

Илья поклонился и отвечал:

– Скоро год.

– А кто обучал тебя сему искусству?

– Имя моего наставника Вежда.

Зосима взглянул на сидевшего неподалёку Слышка, продолжающего остругивать колышки. Тот коротко мотнул головой: не знаю, мол. Взгляд попа скользнул по стоявшему у входа в шатёр сарацину. Тот ответил молча то же самое.

– Что ж, оставайся при мне, – сказал Зосима, поднимаясь со стула, и скрылся в шатре.

3

Теперь Илья всё время был подле Зосимы. Поначалу поп не знал, что делать с навязанным ему князем новым охранником – за слугу у него был Слышко, охрану же нёс Мусайлима, да и то сказать, сам Зосима не боялся военных напастей, и араб не особо надрывался в качестве охраны, хотя, по правде сказать, отбирал эллин его себе на службу не абы как. По ночам Зосима не требовал своих людей нести неусыпную стражу, довольствуясь общей охраной лагеря, поэтому намерение Ильи в первую же ночь распределить часы бодрствования вызвало у него затруднение.

– В лагере мои люди по ночам спят, Муромец. Здесь мне нечего бояться.

– Но я приставлен к тебе князем для твоей безопасности! – удивился Илья.

– Что ж, – развёл руками Зосима, – тебе одному, стало быть, и не спать ночью.

Илья ожидал, что Слышко с Мусайлимой, бывшие рядом при этих словах станут над ним смеяться, но этого не произошло – и тот, и другой пропустили эту весть мимо ушей. Зосима добавил:

– Ты тоже можешь спокойно спать, Муромец. Я не взыщу с тебя за это.

Но Илья рассудил по-своему: коли его от иных ратных дел отлучили, то обязательным для себя он избрал охрану эллина по ночам, памятуя частые нападения местных степняков. Отсыпался он при свете, для чего ему хватало нескольких часов поутру. Остальное время он просто присутствовал неподалёку от попа, сопровождая его вместе с Мусайлимой в его недалёких шествиях – то к князю в шатёр пойдёт Зосима, то вместе с ним же по осадным отрядам у стен пройдёт, то – уже один – возьмётся обходить единоверцев (впрочем, редко). Илья думал, что он и славян станет к своей вере прибирать умными разговорами, но Зосима и не думал о том будто, оставаясь к иноверцам равнодушным.

Князь очередного штурма не предпринимал, часто молясь в своём шатре один или с Зосимой, и воинство жило обычной походной жизнью, в основном строго следя за прочностью осадного кольца.

Как-то на вечерней заре, когда море угомонилось настолько, что стало походить на заснувшее лесное озеро, Зосима сидел у шатра, листая свою книгу. Рядом с ним расположились и все остальные. Слышко будто подрёмывал, Мусайлима молча и неотрывно смотрел на море, Илья терзал свои думы.

– А что, Муромец, – спросил вдруг Зосима, впервые за всё время обращаясь к Илье, – какой ты веры будешь?

Илья удивился, но виду не показал и ответил:

– Я славянин, стало быть, богов наших земель славлю.

– Стало быть, язычник, – скривил тонкие губы Зосима. Илья кивнул:

– По-вашему так.

– А почему имя у тебя палестинских земель?

– Да батя мой бывал в Киеве, а там хватает иноземного люда. Услыхал, ему и понравилось. Так меня и назвал.

Зосима внимательно посмотрел на Илью и сказал:

– А знаешь ли ты, что твоё имя – Илия то есть – обозначает на древнееврейском языке?

– Нет, – тряхнул кудрями Илья. – Знать, от тебя услышу.

– Услышишь, – кивнул головой Зосима. – Илия означает «божья сила».

– Эвон как! – подивился Илья. – Доброе имя.

– А силой какого именно бога обладаешь ты? – прищурился Зосима. – Ведь их у славян, что звёзд на небе.

– Время покажет, стало быть, – пожал плечами Илья.

– Может, и покажет, – согласился Зосима. – А ведь иудеи веруют в единого бога, творца всего сущего. Значит, его силой до́лжно обладать и тебе. Ведь людям дают имена для того, чтобы дать напутственную силу того, в честь кого они названы.

– А вдруг я от каждого славянского бога по чуть-чуть иметь буду, а и того мне с лихвой хватит? – улыбнулся Илья. Зосима покачал головой:

– Ну-ну… Мои предки тоже поклонялись, почитай, тем же богам, которым кланяетесь и вы, славяне. Однако жизнь их была тяжёлой, и великая Эллада часто была бита варварскими племенами, кои ни в искусствах, ни в науках толку не знали. Не такова ли участь и твоей земли, Муромец?

Илья насупил брови и сказал:

– А вот на то я и пригожусь, чтоб моей земле той участи избежать.

Илья решил, что на этом разговор окончен, но Зосима сказал, будто и не Илье вовсе, а так, больше для порядка:

– Имя твоё иудейское, и мой Господь тоже в том племени народился, когда ему приспело на землю прийти…

Илья кивнул, хотя разговор вести ему уже не хотелось:

– Я знаю о сыне бога по имени Иисус.

– Много ли ты о нём знаешь, слушая на базарах да ярмарках урывками? – подняв голову, строго вопросил Зосима.

– Я слышал о нём не на базарах и ярмарках, – отвечал Илья спокойно и с достоинством. – Мне рассказал о нём мой наставник.

– Он был христовой веры? – заинтересовался Зосима, хотя лицо его по-прежнему было непроницаемо.

– Вряд ли.

– Значит, язычник? – ехидно прищурился эллин, готовясь к обличительной речи, но Илья отрицательно помотал головой:

– И наших богов он тоже не славил.

Зосима нахмурился, не скрывая этого:

– А о других богах он тебе рассказывал?

– Было дело.

– Странный человек твой наставник. Я бы не удивился, если на самом деле он оказался колдуном.

– Хотел бы я, чтобы таких колдунов было побольше, – тотчас отозвался Илья. – Тогда на земле люди меньше лили бы горькие слёзы.

– Что ты можешь знать о колдунах! – зловеще сказал Зосима. – Они творят свои чары с помощью дьявола!

– Ты ошибаешься, уважаемый, – по-прежнему спокойно отвечал Илья. – Мой учитель преумножал добро, а злодейства пресекал. И хорошим людям ничего худого не сделал – его и сейчас в моём селе, да и на многие вёрсты вокруг добрым словом поминают. Иные так и родителей своих не почитают.

– Глупых людей и в ваших краях с избытком, – сказал Зосима, холодно глядя на Илью. – Встречал я в ваших краях дикарей, которые, увидев на святой иконе бесов, посчитали их божествами и кланялись им.

– А пошто же на святой иконе бесов писать? – прикинувшись дурнем, удивился Илья, на что Зосима поднялся со своего места и, уже не скрывая досады, выговорил с нарочитым эллинским вы́говором[21]:

– Не дорос ты, я вижу, о святых иконах беседу вести! Окончим сей разговор.

2

После ужина, когда совсем уже стемнело, Зосима по обыкновению отправился к князю. Илья и Мусайлима проводили его до шатра и, предоставив охранять вход двум дружинникам, всегда бывших там на часах, обошли шатёр кругом и встали лицом к степи поодаль друг от друга. Шатёр князя стоял ровно посередине становища, потому здесь хазар или лазутчиков можно было опасаться в последнюю очередь. Мусайлима с Ильёй молча оглядывали мерцающую огнями костров степь. Муромец в беседы ни с Мусайлимой, ни со Слышкой не вступал, и они будто не замечали его, но сегодня Илья нарушил молчание. Повернувшись к сарацину, он сказал:

– Не сочти меня праздным лоботрясом, любопытствующим втуне, Мусайлима, но не скажешь ли ты мне, почему служишь Зосиме? Ведь он иной веры, нежели твои соплеменники.

Араб сурово посмотрел на Илью и ответил, вновь обращая взгляд в ночную степь:

– Не для разговора мы здесь, воин. Стой, где стоишь.

– Прости, Мусайлима, – приложив руку к груди и слегка поклонившись, сказал Илья. – Ты прав.

Муромец уставился на степь, и снова воцарилась тишина, лишь под невысоким холмом, на котором стоял княжеский шатёр, негромко волновалось становище, мягко сливаясь с морем по одну и степью по другую сторону.

1

Лишь войдя в шатёр и увидев князя, Зосима нахмурился:

– Князь, ты снова становишься к образу Спасителя, будучи пьян? Ты оскорбляешь нашего Господа!

Князь согнувшись сидел на своём походном стуле, словно филин на суку во время дождя, и угрюмо молчал.

– Слышишь ли, князь? – позвал Зосима, подходя ближе и стараясь взглянуть в глаза Владимира.

– Я-то слышу. А что толку от твоего Спасителя, если он меня не слышит? – поднял тяжёлый взгляд князь.

– Молитвой… – начал было Зосима, но князь угрюмо его оборвал:

– Спокон веков что норманны, что славяне молитвами лишь славили своих богов, а коли просить чего приходилось, жертвы несли в горстях! Что толку воздух сотрясать втуне?! Не по-людски это, Зосима, нешто я беден настолько, чтоб только словами пустыми к богу обращаться?

Зосима хотел что-то сказать, но пригляделся к алтарю с сумрачным ликом Спасителя и ахнул: перед иконой стоял стол, на котором лежала окровавленная тушка поросёнка, обложенная цветами и всевозможными огородными дарами. Со стола прямо на богатые ковры персидской работы, устилающие земляной пол, капала кровь.

– Что ты делаешь, князь?! Ум твой помутился!.. – очень тихо – так, чтоб не услышали снаружи – но тяжело и почти свирепо прошипел Зосима. – Не гневи Господа, убери сию мерзость! Кровью невинно убиенного хочешь достучаться до Иисуса?.. Стыдись!

Зосима быстро обернулся, выискивая княжьего слугу Мухла, но того не было и тогда поп сам шагнул к столу, намереваясь собственноручно пресечь непотребство, но Владимир неожиданно быстро для пьяного человека поднялся и преградил ему дорогу. Они стояли и с глубоким неодобрением смотрели друг на друга, пока князь не сказал тихо, но твёрдо:

– Не тронь, Зосима. Ныне по-моему молебен будет. Ступай.

Зосима холодно сверкнул глазами и, не сказав более ни слова, повернулся и вышел вон из шатра.

История пятая:Ночные убийцы

Дать человеку жизнь много трудней, нежели отобрать. Человека можно отправить в Навь одним-единственным прикосновением, и это давно почитают за искусство, часто пренебрежительно добавляя: мол, баба ещё народит. В этом извечная глупость человека – умалять великое чудо рождения и превозносить мерзость и стыд.

(Из наставлений Вежды)

3

В шатре Зосимы Илье нашли место, которое он покидал, когда над становищем раздавался рог, оповещающий о том, что ночные дозоры выставлены, а всем, кто не занят службой, можно отправляться на отдых. Муромец вышел в ночь и сел неподалёку от шатра у каменюки, громоздившейся на земле. Ночное бдение давалось ему легко: Илья хорошо помнил уроки своего наставника Вежды.

Когда ночь сгустилась настолько, что никаких звуков не стало слышно, и луна не мигая смотрела на спящую землю, полог шатра Зосимы откинулся, и оттуда, не нарушая царившего безмолвия, вышел Мусайлима. Он был одет по-походному, и при нём были ножны с его изогнутым мечом: сарацин и не думал спать. Он постоял недолго, внимательно вглядываясь во тьму, отыскал тень от камня, где сидел Илья, и зашагал к нему. Подойдя, сел рядом и только тогда негромко сказал:

– Ступай в шатёр, Муромец. Отдыхай. Я за тебя в дозор стану.

– Не стоит, – в тон ему тихо ответил Илья. – Завтра высплюсь.

– Как знаешь. Только я всё одно спать не буду.

– Тоже неплохо. Две пары глаз лучше одной, – ответил Илья, и они надолго замолчали. В дозоре вести разговоры – досужие ли, нужные – не полагалось, и Илья был этому рад: ему не хотелось общаться с сарацином, хотя он чувствовал, что холодность Мусайлимы к нему истаивает, словно речной лёд по весне.

Где-то крикнула здешняя птица, и Илья весь обратился в слух – ведь даже ночные птахи в ночи зря не орут. Однако время шло, а всё было тихо, и Муромец уже решил, что всё в порядке, как вдруг у княжеского шатра что-то промелькнуло, посеребрённое луной. И тотчас стражник у входа, видный отсюда очень хорошо, согнулся пополам и исчез со своего места. Илья неслышно тронул Мусайлиму за руку, но тот тоже всё видел, и тогда Илья шепнул:

– Будь здесь, Мусайлима, сторожи попа. А я двину к шатру князя.

Сарацин как бывалый воин спорить не стал, и тогда Илья бесшумно скользнул в темноту.

В шатёр уже кто-то шагнул, когда Илья оказался у кострища, где стража князя обычно разводила костёр зябкими ночами. Нынче здесь никого не оказалось, и Илья, перемахнув через тело убитого часового, ворвался в шатёр.

В шатре было душно и пахло благовониями, мерцала лампада у сумрачного образа Спасителя, и ещё горела лучина в светце. В её свете Илья увидел человека, с ног до головы укутанного в чёрную хламиду, и человек этот уже вытаскивал из тела мёртвого Мухла нож. Илья сразу понял, что случилось за миг до его появления: слуга князя проснулся и был убит первым. Муромец в один прыжок очутился возле непрошенного гостя. В вязком воздухе шатра мелькнуло окровавленное лезвие лазутчика. Илья ловко уклонился и сам нанёс молниеносный удар рукой, стараясь поразить противника в лицо, укутанное той же чёрной тканью. И тут же понял, что перед ним искусный боец: человек перехватил руку Ильи, и тому, чтобы уберечь кисть от неминуемого перелома, пришлось сделать шаг вперёд, открывая правый бок.

«Если уж у тебя нет времени на то, чтобы уклониться от удара, и ты знаешь, что неминуемо будешь поражён противником, сосредоточь внутреннюю энергию в том месте, где ожидаешь удара. Эта техника называется «стальной рубахой». Мастера рукопашного боя, владеющие этим умением, могут противостоять даже ножу». Слова Вежды Илья худо-бедно перековал в нужное умение, хотя, конечно, его искусство пока не было настолько совершенным, чтобы уберечь его от кинжала, но удар руки ночного врага не причинил Муромцу вреда. Бой продолжился, и теперь Илья был гораздо внимательнее. Ночную тишину шатра расколол грохот падающей утвари. Князь Владимир проснулся с тяжёлой головой после давешнего возлияния хмельного мёда и с недоумением увидел, как по шатру мечутся две стремительные чёрные тени. Хмель тут же выветрился, и князь понял, что пришла беда по его душу. Он нащупал возле постели свой боевой рог, но не успел протрубить тревогу: позади себя он почуял неладное. Вскочив на ноги с рогом в руках, князь в ужасе увидел, как полотно шатра за его постелью расползается в стороны, разрезаемое острым ножом, блеснувшим в неверном свете лучины.

– Ко мне! – позабыв про рог, страшным голосом закричал князь, раздирая сухое горло. Снаружи послышались тревожные голоса, а князь, выронив рог, ухватил свой меч, готовясь к обороне.

«Клюв журавля» Ильи поразил неприятеля в самое подходящее место, и человек в чёрном балахоне рухнул на устланный коврами пол шатра, тяжким хрипом давая понять, как трудно ему дышать. Муромец, оставив на время поражённого противника, кинулся на помощь князю. Из бреши в полотняной стене шатра показался человек, как две капли воды похожий на своего предшественника, которого угомонил Илья. Муромец бесцеремонно оттолкнул в сторону князя, кубарем улетевшего на три сажени и своротившего алтарь: в том самом месте, где он только что стоял, стремительно пропел нож и вылетел вон из шатра, пропоров ткань. Выхватив меч, Илья обрушил его на второго незваного гостя. Раздался хлёсткий стальной удар – неприятель встретил выпад своим клинком. Всё в шатре было уже перевёрнуто, и ходившие широкими дугами мечи кромсали его полотняную сущность. Князь выскочил вон, и тут же шатёр сложился, накрыв Илью с двумя супостатами. Князь в ужасе смотрел на бушующие лоскуты, из-под которых раздавались стальные переливы отточенных мечей. Князя уже окружили пробудившиеся стражники, загораживая его щитами от пят до непокрытой головы, стекались дружинники, спешили воины, бывшие неподалёку. Появился Добрыня и Зосима.

– Что тут? – без промедления вопросил воевода князя. Владимир, уже успевший взять себя в руки, сказал:

– Нападение, дядька. Подосланные явились по мою душу.

– Кто там сейчас? – спросил Добрыня, указывая на только что вконец опавший шатёр, под которым больше не бушевала сталь, но князь не успел ответить. Откинув в стороны лоскуты шатра, в ночь вышел Илья Муромец с отведавшим крови мечом, таща за собой выведенного им первым из боя человека в чёрной хламиде.

– Дайте же посмотреть… – просил князь, которому мешали видеть щиты, но Илья оборвал его:

– Хоронись за укрытием, князь. Немедля нужно обыскать всю округу – ну, как ещё кто из лазутчиков схоронился неподалёку.

– Ещё один мёртв, – раздалось из-за обступившей князя толпы воинов. Все расступились и увидали Мусайлиму. Он указал рукой куда-то в сторону от шатра Зосимы и добавил: – Там хоронился лучник.

Лучника с ножом Мусайлимы в груди нашли в указанном им месте. Тем временем были запалены многие факелы и уже искали, нет ли ещё в становище чужаков.

2

Когда уже занималась утренняя заря, новый шатёр князя был устроен.

– Ах, Мухло, ты мой Мухло… – качал головой князь, оглядывая корзно[22] своего погибшего слуги, по ошибке занесённого в новый шатёр: когда-то он пожаловал его Мухлу со своего плеча.

– Позволь войти, князь, – послышалось снаружи, и в шатёр вошли Добрыня и Зосима. Владимир поднял на них красные от недавних слёз глаза.

– Горе мне, несчастному… – не стыдясь своего вида, сказал князь и устало опустился на свой походный стул, позабыв выпустить из рук корзно Мухла.

– Нет у тебя времени печалиться, князь, – произнёс Зосима, помолившись иконе на восстановленном алтаре, под которой снова горела лампада. Князь махнул рукой и выронил корзно.

– С кого мне шкуру спустить, Добрыня? – крепнущим голосом воззвал князь. – Как эти лазутчики сквозь всё становище незамеченными прошли?

– Я велел усилить караулы. И теперь, коли найду тех, кто станет спать в дозоре… – Добрыня поднял свой огромный кулак, грозя будущим ротозеям.

– Но сейчас-то кто виноват? – не отступался князь. Воевода развёл руками:

– Где виноватых теперь сыскать…

Владимир выругался, на что Зосима заметил:

– Не погань сего места, князь. Икона здесь.

Князь с досадой махнул рукой и спросил Добрыню:

– Сказывай, что нашли?

– Боле ничего, – поклонился воевода. – Лазутчиков было только трое.

– Допросили уцелевшего поганца? – лицо князя исказил гнев.

– Сие невозможно, – развёл руками Добрыня.

– Что? – поднялся со стула Владимир. – Ты не нашёл способ, как его разговорить? Или прикажешь мне в Киев посылать за мастером заплечных дел? Чтоб он язык у этого негодяя развязал?!..

– То-то и дело, Володимер, что развязывать нечего.

– Как так? – опешил князь, и Добрыня, поклонившись, сказал:

– Лучник, которого убил человек Зосимы, и тот, кого повязал Муромец – оба безъязыкие.

– То есть?

– Вырваны у них языки. Давно. Только тот, который вторым в шатёр залез и кого Муромец прикончил, имел язык. Но я думаю, и он немой был.

– Дела… – протянул князь, а Добрыня продолжал:

– Нарочно к нам таких заслали, чтоб, ежели поймают, не дознались бы, кто послал.

Сказав это, воевода покосился на Зосиму, а тот, неожиданно поймав его взгляд, произнёс:

– Тут и так ясно, что засланы были эти люди из Херсонеса… Убрали бы тебя, князь, осада и закончилась. Только ты, воевода, напрасно на меня косишься. Не я удумал сие злодейство. Я божий человек, мне убийство не к лицу. Да и если бы я захотел урон княжьему животу нанести, сколько уже раз мог его отправить до срока к отцу нашему небесному…

Добрыня только крякнул на это – эллин говорил справедливые слова. Князь молчал, сдвинув брови, а потом спросил, обращаясь к Добрыне:

– Лазутчики чьего племени люди? Эллины?

Добрыня отрицательно помотал головой:

– На эллинов не похожи. Лицами тёмны, я бы сказал, что сарацины.

Зосима подтвердил:

– Это наймиты, князь. Специально отобранные и обученные убивать тайно и быстро. Я, признаться, удивлён, что затея их не удалась.

Князь при этих словах побледнел, а Зосима продолжал:

– Однако ты должен радоваться не только спасению живота своего, но и тому, что богу ты, как видно, угоден.

Зосима низко поклонился иконам, крестясь и шепча молитву. Князь утёр со лба выступивший пот, а Добрыня сказал:

– Илюшка Муромец отличился, князь. Кабы не он… Не пора ли его в дружину?

Владимир вздохнул. Потом молвил:

– Рано ещё. Воин изрядный, прав ты был. Но он мною же Зосиме в охранники определён. Вот минует поход наш, там и видно станет.

Зосима уже закончил молитву и отозвался немедленно:

– Пустое, князь. Забирай своего Муромца. Ведь я его у тебя не просил.

Владимир поднял руку:

– Э, нет, Зосима! Я его к тебе приставил для твоего спокойствия и не стану своего решения менять. Сказано – до конца похода! Ступай, Добрыня. Муромца завтра наутро ко мне пришлёшь. Отблагодарю уж я его.

Воевода поклонился князю и вышел из шатра. Оказавшись снаружи, он проверил охрану, выставленную вокруг шатра, и пошёл внушать бдительность по всем отрядам. Ему было досадно, что Зосима выкрутился, и ещё его волновало, что лучшего воина из всего ополчения – Илью Муромца – князь не спешил определять в дружину. «Мошны тяжёлой у парня нет, это верно. Да родом не вышел. Всё тут понятно…» – думал про себя воевода, раздавая тут и там крепкие слова.

1

В шатёр вошёл новый слуга князя и принялся шебуршить, раскладывая вещи по своему разумению. Князь, оборвавший разговор с Зосимой, больными глазами следил за ним, потом вздохнул и сказал:

– Ты вот что, молодец…

Парень поклонился со словами:

– Путила я, князь.

Князь пожевал губами и докончил:

– Ты пойди-ка погуляй пока, Путила… После придёшь. Я сам управлюсь.

Путила неуверенно поклонился и вышел из шатра. Князь поморщился:

– Эх… Прикипел я к своему Мухлу… Жаль, сноровистый был парень. Хоть и хитрец.

– Полно, князь, – негромко сказал Зосима. – Гони от себя тяжкие мысли. Давай-ка к молитве приступать. Это сейчас твоё наипервейшее дело.

Князь согласно кивнул, и они вдвоём стали на колени перед ликом Спасителя. Обычно Зосима молился еле слышным шёпотом, а князь твердил заученные на греческом слова псалтиря, и, когда он забывал что-то, ему подсказывал Зосима, прерывая свою молитву. Так началось и в этот раз. Только нынче князь всё чаще путал греческие слова, хотя и знал немного этот язык, наученный ещё бабкой. Зосима терпеливо поправлял. Когда Владимир в очередной раз сбился, а Зосима тихо принялся подсказывать, князь жестом остановил его:

– Погоди, Зосима. Дай-ка я по-своему Ему скажу … – он кивнул на лик Иисуса. Поп молча поклонился, не препятствуя этому желанию, и Владимир заговорил, часто осеняя себя крестным знамением:

– Спаситель наш, Иисус, взываю к твоей милости я, киевский князь Владимир…

Князь сперва говорил неуверенно, часто останавливался, заменяя слова поклонами, потом его голос окреп, мысли перестали путаться. Он говорил ровно, со всё возрастающим жаром, позабыв о соседстве эллинского попа.

– …всем своим существом прошу тебя и заклинаю: помоги одолеть вражью крепость. Помоги остановить смерть под этими стенами – ибо не убивать пришёл я сюда! Пришёл я показать свою непреклонную волю надменным заморским побратимам, что зарятся на земли, которые моим предкам вручены. Не гордыня велит мне поступать так, но смысл здравый – рука об руку думаю я идти далее с теми, кто научил меня кланяться тебе, отвернувшись от прежних богов, но не быть у них под пятою! Укрепи мою волю, Иисус, пошли мне удачу в деяниях моих, не оставляй меня!..

Зосима никак не мешал князю, смирённо слушая его горячую речь, а князь тем временем распалялся всё больше, глаза его горели, всё размашистей были его поклоны, яростно крестился он, будто отбиваясь от ненасытных «заморских побратимов», брызгал слюной.

– Проси у меня чего хочешь! – уже гремел голос князя в полную мощь, и тогда только Зосима позволил себе чуть тронуть его за рукав. Владимир понял, снизил голос до неистового шёпота, но жара молитвы не утратил:

– Отплачу тебе всем, что имею! Ничего не пожалею! Зарок даю: коли возьму Корсунь – свалю идолов киевских!!!

Князь упал ниц перед иконой, продолжая яростно шептать, глядя на суровый лик Спасителя снизу вверх:

– Свалю, не пощажу! Помоги! Яви чудо! Дай взять Корсунь! Зарок даю, Господи! Иисусе Христе… Киев окрещу!!! Я не я буду, коли не окрещу! Помоги! Господи!!! Весь стольный Киев твоим станет! Церкви поставлю, Господи… Яви чудо…

Князь ещё продолжал горячо шептать свою молитву, уже не поднимая головы, когда Зосима тихо встал с колен и осторожно вышел из шатра. Миновав стражу, он остановился на полпути к своему шатру, поднял голову к звёздному небу, улыбнулся и тихо произнёс по-гречески:

– Князь просит о чуде. Чудо будет явлено ему.

Читайте продолжение во второй книге: