И если бы дело было в особой секретности, я без сопротивления отправилась бы к себе в кабинет или предприняла еще одну, скорее всего безрезультатную, попытку взломать его оставленный без присмотра компьютер. Но нулевой уровень, как я знаю, существует для того, чтобы ломать, допрашивать и пытать, что увеличивает мое желание взять предложение Линкольна и засунуть его ему в задницу.
– Могу я узнать почему? – с милой улыбкой спрашиваю, прекрасно зная, что его следующий ответ со стопроцентной вероятностью разозлит меня еще больше.
– Речь пойдет о вещах, которые не принято обсуждать на девичниках.
Мудак.
Понятия не имею, нарочно ли он добивается какой-то реакции или действительно настолько скудоумно прямолинеен, чтобы не заметить свою оплошность, но я не позволяю уголкам своих губ дрогнуть, когда все так же фальшиво приветливо говорю:
– О, да ладно тебе! Сексизм был в моде целое столетие назад, времена изменились.
– В прошлый раз тебя вырвало, насколько я помню, – поправляя очки, говорит Линкольн.
А я просто молчу, потому что придурок не знает, что настоящей причиной бунта в моем желудке стал чертов яблочный пирог, попавший на одну из фотографий с уликами против бывшего сенатора и его заместителя. Я бы с большим энтузиазмом лицезрела огромную дырку в черепе убитого и огромную кровавую лужу вокруг его поредевшей головы, но мой взгляд никак не мог отлепиться от тарелки на кофейном столике, она же и стала впоследствии спусковым крючком к моему крушению.
– Это потому, что я слишком долго смотрела на тебя, Ботаник. – На этих словах захлопываю ноутбук и спешу покинуть переговорную комнату под шквал оваций и недовольное бормотание Линкольна.
Попав в свой кабинет, я опускаюсь в кресло, давая злости вырваться на свободу.
– Только представь, он действительно во всеуслышание высказал это дерьмо про «женщинам тут не место». – Маргарет Гамильтон[4] молча улыбается со своего портрета, подпирая стопку кодов величиной с ее рост, написанных ею для космической программы «Аполлон». Я даже выбрала второе имя в честь этой удивительной женщины. Она – мой личный источник мотивации и веры в то, что женщины способны на большее, чем такие придурки, как Линкольн, привыкли считать.
И я это еще докажу.
– Нам снова придется немного ушить это, – задумчиво говорит портниха, закалывая английской булавкой немного материи. Ее брови сдвинуты так, что почти соединяются на переносице. – Вы как будто совсем ничего не едите, – шутит она, драпируя складки.
Прикусываю щеку изнутри, чтобы не высказать вслух, что мой дневной рацион не ее чертово дело. Эта женщина просто делает свою работу, и меньшее, что я могу сделать, – это спокойно стоять, игнорируя ее обеспокоенный взгляд, прожигающий мой бок и область выпирающих ребер.
Роскошный салон полон вечерних платьев всех фасонов и цветов, но для своей свадьбы Элси как одержимая перебирает только оттенки сиреневого, лавандового и всех, что хоть немного задевают диапазон ее цветовосприятия. Я ее единственная подружка невесты, поэтому было решено сделать оттенок моего платья бледнее на несколько тонов.
С семнадцати лет я ношу мешковатую одежду, которую в основном покупаю в мужском отделе Forever 21, это практично и удобно, а еще скрывает мое тело от назойливых взглядов по типу тех, которые закройщица все еще бросает в мою сторону, записывая изменения в свой блокнот. Цифры, конечно, разнятся, несмотря на то что с первой примерки прошло всего лишь два месяца, но я стараюсь не думать об этом как о чем-то значимом. Глядя на себя в шестифутовое зеркало, фиксирую то, чего не замечает даже сотрудница салона – полное безразличие. Сейчас для меня одежда – это просто куски ткани, сшитые в причудливые формы, в сущности, плевать, каким будет мое платье подружки невесты, главное, чтобы в конечном итоге Элси осталась довольна.
Сковывающее чувство крадется по конечностям, оставляя на теле невидимые укусы боли и вызывая желание сбежать, накинуть на себя что-нибудь, скрыться. Страх и тошнота перемешиваются в животе, пока очертания примерочной не мутнеют в зеркале, затягивая в пучину воспоминаний.
У каждого кошмара есть истоки…
Мои ладони потеют, а тело покрывается мурашками всякий раз, как крутящаяся голова вентилятора поворачивается в мою сторону. Руки и ноги чешутся, покрытые искусственным загаром, накладные ресницы похожи на веера, колышущиеся с потоками воздуха.
– Стой спокойно! – Генриетта туже затягивает корсет, впивающийся мне в ребра, и ткань издает треск. – Чертова корова! Целых пятьдесят два фунта бесполезного мяса. – В отражении зеркала я вижу, как ее губы кривятся, а свисающая изо рта сигарета почти ломается пополам от того, с какой силой она стискивает челюсти.
Странно, ведь сама я довольна тем, как выгляжу, это мой первый в жизни настоящий макияж, с таким количеством блесток, что девочки в новой школе обзавидовались бы, если бы видели меня такой. В платье – точной уменьшенной копии того, что носила Белоснежка. Мои волосы от природы светлее, поэтому вчера мы целых четыре часа красили их в маленькой ванной, задыхаясь от едких паров, так что теперь они почти черные, и я похожа на сказочную красавицу. Красный ободок с маленьким бантом удерживает пышную прическу от распада, и злое фырканье Генриетты вовсе не портит мое представление о том, как должна выглядеть настоящая героиня сказки.
– Тебе лучше выиграть этот гребаный конкурс, иначе я посажу тебя на одну только воду, – шипит она, и злость, пропитывающая каждое слово, делает ее похожей на злую королеву, что была так помешана на красоте.
Но ее вид, состоящий из острых костей, угловатых черт лица и презрения в каждой клеточке, не пугает меня так, как перспектива снова остаться без еды. В прошлый раз это продлилось почти целую неделю, пока я не упала в обморок на уроке музыки и учитель не начал задавать вопросы.
– Пожалуйста, не надо, – со стоном выдавливаю, когда Генриетта делает очередной рывок корсета, завязывая у меня на талии плотный бант. – Я буду стараться…
– Заткнись и послушай! – Костлявые пальцы опекунши разворачивают мое восьмилетнее тело, вызывая головокружение и легкое чувство дезориентации. – Не смей открывать рот без повода, не смей переставать улыбаться и не смей облажаться! Я потратила уйму денег, чтобы ты вышла на эту сцену и покорила жюри! Ты помнишь свой танец?
Забыть такое сложно, ведь я по два часа занималась каждый день после школы, а потом доводила программу до совершенства по выходным, пока Генриетта не осталась довольна. Она говорит, что наличие мужчин в жюри – не что иное, как настоящее чудо и везение, поэтому моя задача произвести на них должное впечатление. Я понятия не имею, что это значит, но на кону стоят огромные деньги, корона величиной с трехъярусный торт и всего один кусочек настоящего торта, который я смогу съесть, если одержу победу.
– Да, – отвечаю, отклеив сухой язык от нёба. – Я все поняла. Я не подведу.
По выражению лица Генриетты не понятно, верит ли она в мою победу, но времени нет, поэтому в последний раз поправив свое бархатное платье, обтягивающее каждый впалый изгиб, она выталкивает меня в коридор, где уже толпятся организаторы и другие девочки.
– Номер пять, Наоми Эванс, Белоснежка! – кричит женщина с наушником, и кто-то хватает меня за руку, а потом тащит к сцене.
Блеск софитов слепит глаза, и я как по команде натягиваю на лицо широкую, отрепетированную до идеала улыбку, позируя на черной отметке в виде креста, сделанного из двух широких полосок скотча. Слышу восторженные вздохи в свой адрес, несколько камер щелкают, я не перестаю улыбаться, даже когда челюсть начинает сводить от напряжения, а к глазам подступают слезы.
Конкурс набирает обороты, мы читаем стихи и говорим о своих хобби, Генриетта снова заталкивает меня в гримерку, срывая красивое платье, которым я так и не успела насладиться, теперь на мне блестящий маленький купальник с изображением яблок, вышитых пайетками.
– Если провести по ним руками, они меняют цвет от желтого к красному, не забудь упомянуть об этом со сцены перед мужской частью жюри, – быстро говорит Генриетта, поправляя тоненькие бретельки.
Паника обжигает легкие, когда раздается знакомая музыка, а значит, мой номер следующий. Я не видела танцев других девочек, поэтому просто молю Господа, чтобы мой оказался лучше, даже если движения в нем кажутся мне слишком смелыми и взрослыми для восьмилетней девочки. Облака дыма выпархивают на сцену вместе с моим появлением, щебетание птиц в аудиоверсии кажется лишним, учитывая, что я уже не так похожа на Белоснежку, как хотела бы, а взгляды, пробивающиеся через яркие вспышки софитов, оставляют на голой коже липкие неприятные следы. Чувствую себя глупо.
Это последняя часть выступления, я должна постараться, если не хочу расстроить Генриетту и снова остаться без еды или, что еще хуже, – опять оказаться бездомной. Паника зарождается так же быстро, как прорастает бамбуковое дерево, высаженное в центре зала стеклянной галереи в ботаническом саду Бостона. Только вот его стебли регулярно подрезают, делая конструкцию меньше, а мои эмоции уже не удержать, они неожиданно выходят из-под контроля в самый разгар проигрыша, звучащего из больших колонок по краям сцены, и лысый мужчина в первом ряду меняет восхищенную улыбку на что-то, что мне не знакомо. Но от его пристального взгляда зрение еще больше расплывается, волнение достигает пика, и я теряю остатки контроля, падая в обморок.
Линкольн
Неделя была не из легких, и к пятнице я осознал, что не выдерживаю напряжения, скопившегося внутри; выходные не дали ничего, кроме головной боли от слишком долгого сна, поэтому в понедельник пришлось прибегнуть к необходимым мерам. Нечто сродни тикающей бомбе давным-давно образовалось где-то глубоко в моем теле, и с каждым днем оно будто выжидает неминуемого взрыва.