– Почему ты стоишь здесь, малышка? – Отполированные ботинки с узорами из крокодила останавливаются всего в шаге от моих красных туфелек, взятых напрокат. Готова поспорить, что эта обувь не жмет ее обладателю так, как моя, врезающаяся в пальцы ног. – Где твоя мама?
Поднимаю взгляд, рассматривая лысого мужчину из жюри. Он улыбается неестественной белозубой улыбкой, изучая меня с особой тщательностью. Назовите это интуицией, но он мне не нравится; холод, ползущий по позвоночнику, не имеет ничего общего с остывшим коридором, это что-то другое, гораздо более зловещее и ледяное. Мои пальцы сжимаются на краях пледа.
– Она мне не…
Дверь в гримерную распахивается, и на пороге появляется Генриетта. Буквально за секунду выражение ее лица из злобного превращается в подобие ангельского.
– Мистер Фэллон, как прекрасно, что вы здесь. Умоляю простить нас за это неловкое недоразумение с обмороком, моя приемная дочь слишком эмоциональна на публике, – выпаливает она, а я смотрю и не верю, как низко может пасть женщина, голодная до мужского внимания. Она прекрасно знает, что этот обморок не был вызван волнением, но все равно продолжает играть заботливую мать, которой известно, что мучит ее ребенка. – Если бы вы только дали нам еще один шанс. – Говоря это, она проводит руками по телу, немного приспуская обтягивающее трикотажное платье, и ее декольте становится заметней.
Взгляд мужчины из жюри падает на ее грудь, и мне становится противно от одной мысли, что она приведет его в наш дом, а мне снова придется запереться в своей небольшой комнате, надев наушники, и смотреть глупые видео в интернете.
– Думаете, что вам есть что мне предложить, мисс? – немного безучастно спрашивает он, но смотрит почему-то на меня, а не на Генриетту. Единственная реакция, которая так и просится наружу, – это демонстрация отвращения в виде пары пальцев, засунутых в рот, но терпение Генриетты сегодня и так трещит по швам. Она тоже переводит взгляд в мою сторону, поджимая губы, – без слов понятно, что это команда исчезнуть. Поэтому просто отворачиваюсь, идя по коридору в сторону комнаты, предназначенной для перерыва.
Как будто вселенная еще больше насмехается надо мной, потому что здесь слишком душно от переизбытка семейственности. Одна из мам читает книгу про «Поллианну», и несколько девочек увлеченно слушают ее воздушный, как дуновение ветра, голос. Сама история настолько неземная, что я застываю в дверях и около десяти минут наблюдаю, как движутся улыбающиеся губы женщины. Время от времени все еще пробегая глазами по строкам, она протягивает руку с увесистыми кольцами, чтобы погладить по голове девочку, как две капли воды на нее похожую. Другая женщина переплетает пышную косу своей светловолосой дочери, обе они следят за сюжетом, обмениваясь взглядами через плечо девочки. Куда бы я ни взглянула, повсюду болезненные напоминания о том, чего я никогда не имела и вряд ли когда-нибудь получу.
Вязкое неприятное чувство убивает бабочек в моем животе, расползаясь по внутренностям, и внезапно мое появление в этой комнате кажется абсурдным и неправильным. Здесь не притворяются любящими, чтобы получить пособие по уходу за ребенком, и почему-то я почти уверена, что, если хоть одна из девочек сегодня проиграет, ее не ждет суровая расплата в виде еще одной пощечины.
Я так сильно злюсь, что почти собираюсь оставить чертов плед, который все еще держу как броню вокруг себя и своего отчаяния, и разорвать эту глупую книжку на мелкие кусочки, а потом швырнуть их на пол и топтать, топтать, топтать…
– Не стой там в дверях, милая! – окликает одна из женщин, и я почти вздрагиваю от внезапности ее слов. – Здесь есть местечко для тебя, и ты сможешь видеть картинки. – Она похлопывает ладонью по цветочному дивану рядом с собой, и я испускаю всхлип, не в силах сдержать злые слезы.
Почему мир вокруг такой беспросветно жестокий, что каждое проявление доброты в нем пугает и вызывает два таких разных желания – нападать или бежать, но никогда остаться и позволить себе принять что-то светлое. Может быть, потому, что как только заполучу это, оно сломает меня сильнее, чем родители-алкоголики и отчуждение, пришедшее после их смерти. Не зря говорят, что любовь сильнее всего, но они не добавляют главную истину, заложенную в основе этой силы, – шрамы, оставленные после исчезновения любви, всегда глубже и кровоточат дольше, чем те, что высечены на коже.
Поэтому я просто разворачиваюсь и бегу, глотая на ходу проливающиеся слезы, стирая их уголками пледа, который развевается как супергеройский плащ. Только я никакой не герой, не Белоснежка и не победительница конкурса штата, я просто девочка, брошенная на произвол судьбы в огромном взрослом мире, обреченная познать некоторые вещи гораздо раньше сверстников и, возможно, испорченная навсегда.
Сложив ноги по-турецки, я переключаюсь на режим ночного видения, наблюдая, как прожженные занавески колышутся над ее кроватью. На прикроватной тумбе едва различимы очертания пепельницы, на краю которой зажженная сигарета клубится дымом. Так банально и так знакомо. Не знаю, хочу ли я, чтобы ветер подул сильнее и разгорелся пожар, съедающий все, даже грехи и память. Она переворачивается на другой бок, и одеяло слетает с угловатых плеч, обнажая два коротких шрама от удара об угол кухонного островка. Мой рот кривится в улыбке.
За эти годы Генриетта превратилась в настоящий кусок дерьма, опустившись до уровня обычной шлюхи, о чем свидетельствует тучное мужское тело, наполовину свисающее с кровати. Веб-камера ее компьютера, через которую я могу видеть происходящее, установлена здесь для приватных разговоров с клиентами. Она давно скатывалась в эту яму, само падение было лишь вопросом времени, и когда меня забрали, предъявив ей обвинения в жестоком обращении спустя три года дешевого театра, жизнь Генриетты понеслась прямо в бездну.
Одним вечером я услышала, как она всерьез обсуждала с кем-то вопрос моего полового созревания, и когда прозвучала фраза про «возраст согласия», я чуть не поперхнулась диетической колой, облив футболку и стол, за которым сидела. К счастью, ситуация с Норой и ее подругами ускорила процесс вмешательства социальных служб, и мне не пришлось столкнуться с самой чудовищной стороной личности Генриетты.
Но это вовсе не значит, что я не приду за ней, когда закончу с остальными.
Переключив экран, я оставляю трансляцию с камеры в ее доме болтаться в углу монитора и снова открываю поле для ввода поискового запроса в даркнете. Вот уже несколько месяцев я безуспешно пытаюсь найти хоть какие-то зацепки, но все, что получаю, – старые файлы и фотографии, которые предпочла бы стереть из памяти.
Вот, пятнадцатилетняя, я стою, облаченная в небесно-голубое платье, расшитое бисером, мои волосы еще длинные и спадают на плечи мягкими волнами, и на моих губах играет одна из тех редких улыбок, которые не продиктованы ничьими наставлениями. Ким и Руми рядом со мной такие же красивые и смеющиеся над чем-то, что говорил фотограф. Но ему было не обязательно заставлять нас улыбаться, мы были так счастливы в своем неведении, верили, что настоящие ужасы позади.
Я изучаю лица тех, кто стоит позади нас, и подавляю желание распечатать фото, чтобы выжечь им глаза, всем семерым. Но это не потушит пожар у меня внутри и не сотрет воспоминания. Ничто не поможет, даже моя месть в конечном итоге рискует закончиться чувством опустошения, но я все равно сделаю то, что задумала, потому что в противном случае это будет съедать меня до конца дней.
Дверь в мой кабинет резко распахивается, и на пороге появляется высокая фигура с растрепанными светлыми волосами, красные глаза изучают меня меньше пары секунд.
– Что ты здесь делаешь?
Один нелепый вопрос оставляет меня застигнутой врасплох, в основном потому, что на моем языке вертится точно такой же, учитывая, что перевалило за полночь и в офисе уже не должно быть людей.
– Это мой кабинет, – говорю, выгибая бровь.
Линкольн делает шаг к моему столу, и холод пробегает по спине. Если брошусь стучать по клавиатуре, закрывая окна, он поймет, что я не просто так задержалась, но, если продолжу сидеть здесь, рано или поздно он увидит, над чем я в действительности «работаю».
Еще один шаг.
– Уже поздно.
– Ты такой наблюдательный.
– Рабочий день окончен, отправляйся домой, Наоми. Мне нужны продуктивные сотрудники, а не подобие зомби.
– Мило, что ты заботишься о своих кадрах, но я не стреляю в людей и не занимаюсь ничем важным, так что недосып никак не повлияет на мою способность раскладывать пасьянсы.
В основном за меня говорит обида, я знаю, что это с его подачи Уэйд не дает мне настоящих заданий.
– Пока что ты только и делаешь, что споришь как капризный ребенок, докажи, что достаточно взрослая для серьезной работы.
«Я могу показать тебе, как засунуть свое эго себе в задницу», – фраза, которую не говорю вслух.
Он облокачивается на стол, нависая над монитором, и мое сердце почти выпрыгивает из груди. Взгляд Линкольна пробегает по моей шее, останавливаясь на точке пульса, я пытаюсь дышать ровнее, скрывая свое волнение.
– Знаешь, думаю, ты прав, – щелкаю парой клавиш, блокируя экран, и пинаю системный блок, отключая питание. На нем стоит защита, так что это хоть и варварский способ сказать «до свидания», но вполне безопасный и самый быстрый. – Вот, я иду домой, смотри, – выдавливаю милую улыбку, пока собираю вещи, но меня так и подмывает спросить, какого черта он сам задержался до ночи. Насколько я знаю, обычно Линкольн уходит одним из первых.
– У тебя появилась машина?
– Ты же знаешь, что нет, а что? – почти безразлично отвечаю.
Мы выходим из кабинета, и он следует за мной к лифтам.
– Я отвезу тебя домой. Уже поздно. – Он первым нажимает на кнопку, и я не спорю на этот раз, потому что устала и валюсь с ног, а еще потому что разочарована несостоявшимися поисками, хоть и не ожидала, что сегодня они дадут результат. С каждым новым провалом я чувствую себя все более опустошенной и беспомощной, поэтому позволяю себе сдаться всего на один вечер. Мне нужен доступ ко всем ресурсам «Стикса», так что в кои-то веки я затыкаюсь, чтобы не злить Линкольна и обдумать варианты сближения с ним. – Забавно, – себе под нос произносит он, когда я молча иду по парковке к его машине.