Девушку я нашел в дальней комнате, видимо служившей спальней. Судя по крови и разорванной одежде, ее изнасиловали, но, по крайней мере, она была жива. Тут мне делать было не чего, однако в любом случае следовало дождаться рассвета. Наверняка меня будут искать, а ночью во время комендантского часа без документов, я мог снова с легкостью оказаться в руках товарища Константина.
Вернувшись к профессору, я присел на диван рядом с ним, вынул из мешка фляжку хорошего коньяка — неприкосновенный запас, который я берег с Кавказа и протянул профессору.
— Как ее зовут? — спросил я, кивком указав в сторону спальни.
— Фейга Хаимовна. Она из анархистов, а они у большевиков не в моде ныне. Бывшая террористка, была вне закона у старого Правительства.
Я сделал большой глоток коньяка, почувствовал, как обжигающая жидкость хлынула в желудок, и глубоко вздохнул, потом протянул флягу профессору. Он ни слова не говоря сделал большой глоток.
— Так это они ее так?
— А кто ж еще! Им теперь все можно, — профессор встрепенулся, вскинул к потолку козлиную бородку, а потом не своим голосом завопил: — Быдло! Уроды! Хамы!
Я покосился на него.
— И охота вам так горло драть?
— Да уж лучше бы те налетчики были. Уж от них, по крайней мере особого вреда не было. Ну, ограбили и все. А эти, и ограбили, и избили, и отымели…
— Как и вас тоже?
Профессор словно окаменел, а потом уставился на меня выпученными глазами.
— Да что вы себе позволяете?!
— Извините, если я не правильно вас понял, — я хотел было еще глотнуть коньяка, но профессор буквально вырвал у меня фляжку и стал пить огромными глотками, потом закашлялся, уронил голову. — Кстати мы не представлены, — продолжал он совершенно другим, осипшим голосом. — Иван Иванович Троицкий.
Мне ничего не оставалось как назвать себя:
— Григорий Арсеньевич Фредерикс.
— Из тех самых Фредериксов?
— Двоюродный брат Владимира Борисовича.
— Весьма рад знакомству! Хотя какое там к черту рад. Если бы не вы, нас всего лишь ограбили бы. Налетчики, знаете ли, много предпочтительнее нынешних властей.
— Уж, извините. Я в городе только первый день, и еще не освоился с вашими «нововведениями».
— И откуда же вы к нам пожаловали?
— Из Ирана. Правда, в Петербург я отправился почти год назад, сразу после Февральской революции.
— Ах, эти революции! Революции! — Иван Иванович схватился за голову. — А ведь какая была страна, какая страна! Но теперь все пойдет прахом, чую! Разве это возможно, чтобы быдло устанавливало законы!
— Ну, они ведь тоже люди. Они тоже хотят человеческой жизни, — попытался возразить я. Хотя сказал я это не от чистого сердца, а так, для приличия. В эту ночь за время прогулки по дворцу Феликса Феликсовича я прикончил человек двадцать, и ничуть не жалел об этом. Если бы мне дали волю, я бы лично расстрелял всех дезертиров, но высказываться об этом вслух… Тогда, не смотря на все пережитое, во мне еще сохранились иллюзии относительно первозданной чистоты душ человеческих. Поэтому, словно сам себя убеждая, я еще раз повторил. — Они ведь тоже люди…
— Это вы не мне, это вы ей скажите, — и он кивнул в сторону спальни.
Я повернул голову. На пороге стояла брюнетка… Фейга или как ее там. В разорванной одежде, в крови, она выглядела так, словно попала под извозчика, и ее метров десять тащило по дороге. Под правым глазом наливался фиолетовый синяк, голая грудь торчащая из-под обрывков блузки была исцарапана.
— Ты знаешь, там, — она вяло махнуло рукой в сторону спальни. — Там так холодно. Пойду, пожалуй, приму ванну, — и осторожно ступая она стала пробираться среди разбросанных по полу обломков мебели, обрывков бумаг и книг. А потом неожиданно остановилось, и ее выразительное лицо скривилось в гримасе злобы. Мгновение и она из симпатичной дамочки превратилась в разъяренную фурию. Не хотел бы я оказаться на дороге у такой женщины. — Поймаю этого картавого выродка, когда он свои речи с трибуны толкать будет, и пристрелю как бешенного пса, словно чумную шавку. Намажу пули ядом, ядом, чтобы эта тварь помучалась! — и она злобно топнула ногой, а потом разрыдалась и стремглав бросилась в ванную.
Неужели мой картавый друг и тут «наследил»? Хотя с такого станется. Как говориться: «наш пострел везде поспел».
Иван Иванович приподнялся, чтобы последовать за Фейгой, но я остановил его.
— Не стоит. Ей сейчас лучше побыть одной. Лучше ее не беспокоить.
— Уверены.
— Но может быть ей нужна медицинская помощь… Может…
— Раны ее скорее психологические, чем физические, — вздохнул я.
— Да, эти «революционеры» не церемонятся. Один из них даже заявил, что скоро все женщины станут общественным достоянием и каждый кто захочет, сможет иметь любую в любое время суток.
Я присвистнул.
— Что-то новенькое. О таком я в большевистских манифестах еще не читал.
— То ли еще будет… то ли еще будет… Вначале они все ценности, объявят общим достоянием, потом всех женщин… а потом…
— Потом люди вымрут, как мамонты.
— Эх, какую страну просрали… Будь прокляты все эти Керенские, Милюковы, Троцкие… Революционеры! Свободу крестьянам! Каким крестьянам! Безлошадникам, у которых нет ни кола, ни двора. Да ведь им-то и терять-то нечего кроме «своих цепей», которых итак нет… Учредительное собрание!.. Да им плетка нужна, а не свобода. Ведь пьют, горланят, кокаин нюхают уже который месяц, и сказать ничего нельзя… Свобода!
Иван Иванович вздохнул и вновь уселся на свое место, а я, протянув руку, поднял одну из валявшихся на полу книг. На обложке значилось «Энциклопедия оккультизма в изложении профессора Альфреда Леманна». На мягкой обложке толстого картона была гравюра — несколько человек занимающихся вызовом духов сидели вокруг стола, взявшись за руки.
— Странная книга, — удивился я. — Вы ведь как я слышал профессор, только вот каких наук?
— Спиритизма и прочего… — вздохнул Иван Иванович. — Я занимаюсь оккультизмом и всем, что с ним связанно.
— И мифологию Ктулху небось изучаете?
— А что, вы тоже мистик? — встрепенулся профессор с интересом посмотрев на меня.
— Нет, — покачал я головой. — Практик.
Глава 3УСАДЬБА МЕЧУРАЙТИСОВЛето 1942
Я стою, стою спиною к строю, —
Только добровольцы — шаг вперед!
Нужно провести разведку боем, —
Для чего — да кто ж там разберет…
Кто со мной? С кем идти?
Так, Борисов… Так, Леонов…
И еще этот тип
Из второго батальона!
Первые лучи восходящего солнца окрасили небо в странный розовый свет, но внизу на дороге и у подножия деревьев еще властвовала ночная тьма. Она словно цеплялась за каждый куст, каждую веточку, не желая уходить, уступая место дневному свету.
Василий на секунду зажмурился, потом покрепче сжал рукоять парабеллума и замер, откинувшись на мягкую спинку сиденья. Хотелось спать. И вообще он чувствовал себя смертельно усталым, а ведь сама операция толком еще не началась и едва ли можно было себе представить, что ждет их впереди. Одно было ясно: в ближайшие двадцать четыре часа спать не придется.
Рядом с ним бодро крутил баранку Кашев. В немецкой форме Павел Александрович преобразился, превратившись в настоящего ганса, а монокль лишь добавил сходства. Что ж, может им и повезет. Только бы немцы не начали их расспрашивать. Хоть Кашев и знал язык врагов, но вряд ли мог сойти за немца. «Эх, сюда бы сейчас Григория Арсеньевича, — пронеслось в голове Василия. — Вот уж кто по-немецки шпарил будьте-нате. Да и остальные языки он вроде бы знал довольно неплохо. Что значит старое образование». И в который раз Василий пожалел, что всякий раз увиливало от рабфака или курсов повышения квалификации, куда то и дело пыталось загнать его начальство. Однако сейчас об упущенных возможностях жалеть было поздно.
Машина притормозила. Впереди был шлагбаума и рядом с ним мотоцикл — первая застава на пути к цели. В коляске мотоцикла застыл за ручным пулеметом здоровенный эсэсовец — морда шире каски. Его точный брат близнец широко зевая подошел к авто со стороны водителя, аккуратно постучал в дверцу, и когда Кашев чуть опустил стекло, сказал что-то по-немецки. Диверсант что-то ответил и протянул часовому бумаги. Василий напрягся: в бумагах — то он не сомневался, а вот что касается выговора Кашева.
Часовой забрал бумаги, какое-то время молчал, изучая их, потом вернул, отдал честь, отошел в сторону и что-то крикнул автоматчику у шлагбаума. Тот начал поднимать деревянную преграду, а солдат у пулемета расслабился.
Неожиданно часовой вновь наклонился к щелке опущенного стекла и что-то сказал Кашеву, тот кивнул, надавил на газ и автомобиль медленно пополз вперед.
Когда пост остался позади, Василий не поворачивая головы поинтересовался:
— И что он сказал напоследок?
— Посоветовал быть поосторожнее, в окрестностях бродит группа советских диверсантов, их еще не выловили.
Василий хмыкнул. Было бы смешно, если бы не было так грустно.
— Только не думайте, что нам так же гладко удастся миновать остальные посты, — продолжал Кашев. — Немцы вовсе не такие наивные…
«И кому это он собирается рассказывать! — едва не взвился Василий. — Человеку, который пару месяцев прожил в „Логове дождевого червя“». Он уже хотел было сказать своему спутнику пару нелицеприятных слов, но во время сдержался, потому как миссия его по уничтожению архивов профессора Троицкого была тайной, и не стоило говорить о ней, пусть даже с товарищем по оружию. Кто его знает, вот попадут они снова в кабинеты выходцев Первого отдела ГУГБ или в этот СМЕРШ, а там что лишнее всплывет. Нет, для человека связавшего свою жизнь с борьбой против потусторонних тварей, и при этом живущего в стране воинствующего материализма: молчание — настоящее золото…