такси. Шофер поднимает тревогу.
– Смело, – сказал Кожохин. – Логики много только. И излишки перетягивают.
– Не понимаю.
– Какой смысл старику сидеть возле милиционера? Он же знает, что преступник не придет, пока дом охраняется.
– А вдруг? Учти, что старик предпочитает доверять своим глазам. Может, он выжидает момента, когда милиционер отлучится.
– Пойдем дальше, – сказал Кожохин. – Рассуждать так рассуждать. Почему икс не унес коробку? Зачем поджег дом?
– Этого я не знаю, – Шухов погрустнел. – Это самое слабое место в моей гипотезе. Но проверить ее нужно. Обязательно нужно.
– Как?
– Надо подумать. До сих пор мы считали; сыр-бор горит из-за семи тысяч, в доме нечего искать. Поэтому и топтались на одном месте.
– Не сказал бы, – заметил Кожохин. – Осматривали все тут довольно тщательно.
Шухов обвел взглядом комнату, пошел к двери. На крыльце задержался, оглядел двор.
– Ты меня извини, – сказал он Кожохину. – На крышу ведь не заглядывали?
– Пожарники там работали, – сухо ответил Кожохин. – И я слазил. Поинтересовался.
– Ну, не сердись. Не время сейчас в бутылку лезть. – Взгляд Шухова рассеянно скользил по двору, на котором росло два чахлых дерева да стояла покосившаяся уборная, прислоненная к глухому забору; на мгновение остановился на пустой собачьей будке, потом на бочке для воды, на аккуратно сложенной поленнице. Не на чем было задержаться взгляду, ничто не останавливало внимания: ну, где тут можно что-нибудь спрятать? В землю закопать? Некогда было убийце в земле ковыряться.
За спиной слышалось ровное дыхание Кожохина. Он тоже смотрел во двор. Потом сказал:
– Обыск назначим?
– Ни в коем случае, – откликнулся Шухов. – Меня не оставляет ощущение, что этот икс наблюдает за происходящим, ждет своего часа.
– В телескоп, – усмехнулся Кожохин.
Шухов недовольно отмахнулся. Саркастически заметил:
– Это ты оставь на будущее. Когда задумаешь писать детективный роман, используешь для сюжета.
– Нет, кроме шуток. Вы поглядите на город. Видите?
– Вижу. Интересно, сколько отсюда по прямой до Эдиного дома? Километра два?
– Может, и два. В телескоп – метров тридцать. Во всяком случае, он, наверное, хорошо различает ваше вдохновенное лицо. Вы над такого рода гипотезой не задумывались?
– Ерунда, – уверенно сказал Шухов.
– Послушайте, Павел Михайлович. А что, если эта коробка давно зарыта у старика Комарова в подполье? Дом он поджег для отвода глаз. Вы руки его видели? Такие у него, понимаете, самостоятельные руки. Крепкие, жилистые.
– Ты забыл об Иванове, – буркнул Шухов. – В эту версию он не укладывается.
– Ему в нее не надо укладываться, – сказал Кожохин. – Одного Комарова хватит за глаза. Представьте, что они оба подбирались к Назарову, только с разных сторон. Иванов не успел, помер. А старику удалось.
– Да, – вздохнул Шухов. – Очень возможно, что ты прав. Но мне моя версия нравится.
– Вашими бы устами, – сказал Кожохин.
Они продолжали стоять на крыльце, перебрасываясь фразами, глядели на двор, на соседние дома, прикидывали, где можно спрятать гипотетическую коробку так, чтобы она была под руками в любой момент.
– Эта баночка, – заметил Кожохин, – довольно размерная.
– Да. Аквариум у него был просторный. И высокий. Соображал Назаров, ничего не скажешь.
Кожохин заглянул в бочку для воды. Шухов укоризненно заметил:
– Не торопись. Ну тебя к дьяволу. Испортить все легко можно.
– Ладно, не буду, – виновато улыбнулся Кожохин. – Но что делать?
– Придем вечером, когда стемнеет. Старика Комарова надо на это время убрать. Вызовем его в отделение на предмет уточнения кое-каких деталей.
И коробка нашлась. Шухов мог торжествовать: его версия подтвердилась. Железная коробка мирно покоилась на крыше уборной, прикрытая тряпкой. Со двора эту вещь увидеть было нельзя, ибо покатая крыша мешала обзору. Кожохин тихо выругался, снимая коробку. Уж очень просто все оказалось. Шухов взвесил коробку на ладони.
– А все-таки мы гениальные ребята, – сказал он.
– Рановато радоваться, – хмуро заметил Кожохин, когда в присутствии многочисленной комиссии, созванной по этому случаю, коробка была вскрыта и глазам собравшихся предстали пятьдесят свеженьких пачек, в каждой из которых насчитывалось по десять тысяч рублей. – Банк он ограбил? Вроде такого у нас не водится. Задачка?
– Эта задачка для ученика седьмого класса, – сказал на другое утро Шухов. – Нам надо свою решать. Смотаюсь-ка я в Курск. Самое время сейчас.
Вернулся он через день. Зашел к Кожохину.
– Ну как? – спросил тот. – Подтвердилось с Ивановым? Или опять дырка в бублике?
Шухов положил на стол фотографию.
– Узнаешь?
– Что за черт? – воскликнул Кожохин, вскакивая со стула. – Этого не может быть.
Он перевернул фото: «На память о Ялте». Ругнулся, снова перевернул, рассматривая лица на карточке.
– Нет, вы все-таки объясните.
– А чего объяснять? – спросил, в свою очередь, Шухов. – По-моему, и так яснее ясного.
Кожохин бросил фото на стол. Поднял. Поднес к глазам. На него по-прежнему смотрели два улыбающихся лица.
– Нет, это никуда не годится, – только и произнес он.
– Еще как годится, – сказал Шухов, пряча фотографию. – Эта карточка и мне по мозгам ударила. У Иванова папаша живой оказался. Глухой как пень. И кажется, немножко того, заговаривается. Я уж было совсем отчаялся. Папаша мне про сына толкует, а я слушаю да по сторонам поглядываю. Ну и вдруг увидел эту фотографию на стене. Смотрю и глазам не верю. На обратном пути в самолете сидел и все думал: в чем же тут фокус? В общих чертах уяснил, как развивались события. Кстати, коробку вы сохранили?
– Должно быть. А что?
– Как что? Это сейчас единственная вещь, которая поможет уличить убийцу. Доходит? Его только с поличным можно брать. Улик-то у нас фактически нет. Да, чуть не забыл. Охрана дома ведется? Не сняли?
– Нет.
– Отлично.
– Но как? – простонал Кожохин. – Растолкуйте вы мне. Не могу я сообразить ничего. Когда же был убит Назаров? Ведь без четверти четыре он был жив…
– Растолкую, – пообещал Шухов. – А может, ты сам догадаешься? А?
Три часа тридцать семь минут…
Поезд мягко тронулся с места. Глухо стукнули буфера. Иванов повертелся в купе, сбегал к проводнице, пожаловался на усталость, попросил поскорее принести постель. Назаров, как сел, положил руки на мешок, так и не двинулся с места. У него болела голова. Ночью спал плохо, все поглядывал на соседа по номеру, встал рано. Иванов же суетился, как стрекоза, заговаривал, смеялся беспричинно. Наконец уселся, раскрыл свой чемоданчик, вытащил колбасу, сыр, бутылку водки, водрузил все это на столик, предварительно сбросив с него лампу, позвал:
– Давай, Витя, подкрепимся малость.
Он уже звал его Витей. Назаров обращался подчеркнуто вежливо: «вы». По имени не называл, приглядывался, пытался сообразить, что за попутчик ему достался. Гадал: не то свой в доску, не то себе на уме. Похож вроде на уголовника. А в общем, черт его знает. От сыра не отказался. Покопавшись в своем чемодане, вытащил банку консервов, вяленую рыбку. Положил на стол:
– Закусочка вот.
Иванов налил полстакана, поднял, повертел перед носом, губами почмокал:
– Твое здоровье, Витя.
Выпил одним глотком, понюхал корочку, принялся рыбку раздирать. Назаров сосал сухой сыр, сидел, привалившись к мешку спиной, глядел на летящие кусты за окном. Лениво думал: «Плохо, что вдвоем в купе. Выйти куда понадобится: как быть? Мешок с собой тащить? Глупо, на подозрения наведет. В гостинице уже раз сглупил: догадался, дурак, под голову сунуть». Думать думал, а знал твердо: не расстанется с мешком, не оставит его. Пусть что угодно воображает попутчик. Пусть хоть за ненормального считает. Не бросит Назаров то, что досталось ему, что с неба свалилось, на горящих белых крыльях прилетело.
Дернулась, стукнула дверь, отъезжая в сторону. Проводница белье внесла. Брала рубли, головой качала, на водку поглядывая. Иванов ухмылялся, балабонил что-то. К пяти часам утихомирился. Пиджачок сбросил, на крючок повесил. Ботинки под лавку затолкал. Завалился в брюках под простыню, захрапел. Назаров подождал минут десять, поднялся, бочком пробрался к двери. Мешок нес с собой. Нажал на ручку, отодвинул дверь тихонько, выглянул в коридор. Быстро в туалет сбегал, вернулся, улегся. Иванов бормотнул во сне, отвернулся лицом к стенке, задышал ровно.
В девять проводница чай представила. В вагоне движение началось. К окнам пижамники прилепились, курили, брились. Двери то и дело открывались. В туалет длинная очередь выстроилась. Иванов в соседнее купе закатился, в карты играть сели там, зашумели, устраиваясь, потом затихли.
В обед Иванов забежал на минуту, зыркнул глазами по купе, водку оставшуюся сцапал и опять к соседям надолго подался. Назарову сказал только:
– Ты не заболел, Витя?
– Да нет, – ответил Назаров и отвернулся к окну.
– Ну и ладно.
Ложась спать, Иванов внимательно оглядел попутчика и сказал, будто продолжая обеденный разговор:
– Чего грустить-то? Домой ведь едешь. Не в тюрьму…
Три часа тридцать восемь минут… Не в тюрьму? В тюрьме, наверное, легче. Думать не надо, бояться ничего не надо. Дыши себе в окошечко зарешеченное, на уголок неба голубого поглядывай.
Не сидел в тюрьме Назаров, не знает он о тюрьме ничего. А вот сумел сам себе тюрьму устроить. В собственном доме с голубыми ставенками. Чем не тюрьма, только что без решеток. Лизу вот еще встретил. Не то полюбил, не то так просто, скуку мужскую отводит. Аквариум завел. Не для рыбок, для денег. Лежат они на дне, песочком присыпаны. Над ними рыбки плавают, хвостами шевелят. К стенкам подплывают, глаза пучат, носами стекло пробуют. Прозрачные стенки, да твердые, не выскочить рыбкам на волю. Чем не тюрьма? Свету много, вода есть, корму Назаров дает им навалом. И богатство тут же, на дне, лежит. Полмиллиона. А жизнь к пятидесяти подкатывает. «Дети, если верна прямая теорема, это еще не значит, что верна и обратная ей». Как решить эту теорему? Как Лизе сказать? «Куда ты торопишься, Виктор?»