– А у вас какая была до войны профессия? – спросил Топорков, щурясь.
– Да нормальная… Нормальная профессия. Ну а в детстве беспризорничал, так что, сами понимаете, схемку было нетрудно прибрать…
– И разобрались в схемке?
– Нет. Чего-то тут такое, – и Левушкин нарисовал в воздухе извилистую линию. – План местности или чего…
– Эту схемку заместитель командира отряда Стебнев нарисовал, – пояснил Топорков, разворачивая листок и поднося его к огню. – Во время разработки… Так сказать, символ операции… А я в карман положил. Пускай, думаю, если в живых никого де останется, фрицы полюбуются, как мы их одурачили с обозом.
С болота снова взлетела ракета, тени побежали по острову, вспыхнул туман, и Топорков показал всем рисунок:
– Расплывчато чуть-чуть… Это кукиш, Левушкин.
– Кукиш? – переспросил разведчик, и светлые его брови изобразили сразу два взведенных курка.
– Да, кукиш. Иначе говоря, фига или дуля. Вот!
И майор, неожиданно озорно усмехнувшись, продемонстрировал наглядно изображенный на бумаге предмет.
– А я думал – план, – охнул Левушкин.
Он посмотрел на майора, насупившись, затем вдруг открыл в улыбке все тридцать два безукоризненных зуба и неожиданно заливисто рассмеялся:
– Вот дурак я!
И самое неожиданное – поддержал его майор, этот сушеный гриб. Его улыбка, бледно расцветая на лице, вдруг расширилась, и майор, обнаружив концлагерную щербатость, рассмеялся – вначале разбавляя хохот сухим покашливанием, а затем уже, не сдерживая себя, в полную силу.
Они смеялись впервые за все время походной жизни. Смеялись, потому что сейчас, перед последним боем, ничто не разделяло их.
Не потеря страшна, а неумение смириться с ней. Они смирились с самой страшной потерей. И – смеялись.
И только Гонта мрачно сидел у пулемета и смотрел на топь, и смех обтекал его, как речная вода обтекает темную сваю…
Сумерки заползли в лес и забрали болото. Съели постепенно, начиная снизу, стебли куги, поглотили корявые, черные, убитые топью кусты и вывороченные корневища с протянутыми кверху острыми крючковатыми пальцами, подрезали ольховник, оставив лишь голые прутья-вершинки…
…Месяц, яркий до боли в глазах, выкатился и завис над песчаным островком.
– Вы не спите? – спросил Бертолет.
– Нет, – ответила Галина.
– Жалко спать…
Они сидели рядышком под сосной, нахохленные, как заблудившиеся дети.
– Ковш уже ручкой книзу. Значит, три часа… Знаете, мне вспоминается: у нас во дворе печь стояла летняя. Отец, когда трезвый бывал, блины любил печь. На воздухе. И обязательно чтобы «крест» – вон то созвездие – над печью висел. Осенью это в пять утра бывало.
– Галя, я вам вот что хотел сказать, – и Бертолет шумно вдохнул воздух. – Иначе некогда уже будет… Помните, я впервые в отряд пришел, вы мне руку перевязывали, утешали, в госпиталь обещали отправить, где «светло и чисто»…
Глаза Галины приблизились к Бертолету.
– Так вот я хочу, чтоб вы знали, Галя: с той минуты я вас люблю. Я не хотел говорить… потому что… потому что всем нам плохо и не время…
– Чудак, ох, чудак! – смеясь и плача, она прижалась к нему и ткнулась в протертый воротник его нелепого учительского пальто. – Какой чудак! Что ж вы хоронились… ну зачем?
Ракета, затмевая сияние месяца, зажглась над ними, и пулемет ударил трассирующими, задев сосну и осыпав их хвоей.
– Эй, разговорились! – раздался сердитый шепот Левушкина. – Болтаете, а люди спят!
– Я не сплю, – со старческой хрипотцой ответил Андреев, который, вероятно, тоже слышал Бертолета и Галину. – Жалко спать. Хоть и старый хрен, а жалко…
Кряхтя, с трудом разгибая ноги, он встал и присел рядом с разведчиком.
– Ладно, Левушкин, ты не сердись, ты жизни не мешай… Она ведь как река, жизнь-то, сама выбирает, где русло пробить, а где старицу оставить, кого на стремнину вынести, а кого на бережок бросить… Вот мы с тобой на бережку оказались. Ну что ж. Посидим, подождем. Что делать? Махорочкой давай подымим.
Жесткая хвоя под месяцем отливала серебром. Темные тени причудливо переплетались на земле, на ветвях, стволах, и нельзя было понять, где действительно ветви и стволы, а где их тени.
И в этом переплетении теней были растворены люди, лошади, телеги – весь маленький обоз, не везущий ничего и потому обреченный на гибель.
Переливающийся, стеклянный звук долетел откуда-то сверху до Андреева и Левушкина, словно бы загомонили сотни жалостливых, невнятных голосов.
Андреев выставил ухо из-под своего капюшона.
– Гуси улетают, – сказал он Левушкину. – Отдыхали где-то, или егеря спугнули…
И все партизаны – народ, умеющий спать даже под выстрелами, – вдруг проснулись и стали прислушиваться.
– Гуси летят…
На рассвете остров выплыл из темноты, как корабль. Туман волнами клубился над болотом.
Звонко хлестнул в уши разрыв. Кочки, черная вода, коряги – все это столбом взлетело в воздух.
– По укрытиям! – крикнул Топорков.
Он достал блокнот и записал: «25 октября. Окружены на болоте» добавил: «26 октября. С рассветом немцы начали мин. обстрел. Ждем атаки». Затем он аккуратно, трубочкой, свернул блокнот и запрятал поглубже под шинель.
Снова шумно выплеснулась к небу вода. Заржали, чуя беду, лошади.
Большая «голландка», порвав веревку, которой была привязана к телеге, и звеня колокольцем, бросилась в топь в поисках спасения.
Началось!..
День восьмой. Жребий
Партизаны, забравшись в окопы, всматривались в плавающий над болотом туман. Гонта снял кожаную куртку и набросил на свой МГ, чтоб не засыпало землей.
– Наугад бьют, – сказал Топорков. – Вот туман разойдется, начнут накрывать.
– Торопятся, – буркнул Андреев. – В болоте сидят, в холоде.
Еще одна мина разорвалась перед островком, и комок мокрого мха шлепнулся прямо на пилотку Левушкину. Разведчик смахнул его ладонью, как надоедливую муху.
– Они там грелками греются, – сказал Левушкин. – Химическими. Такой пакетик, вроде бандерольки… – Он говорил, чтобы заглушить страх, а глаза оставались тоскливыми, злыми, ожидающими. – …Сядешь голым задом на такую грелку, воды в рот наберешь и кипишь, как чайник.
Снова грохнуло, на этот раз ближе. Бертолет, закусив губу, следил за болотом, за тем, как, освобождаясь от тумана, выплывают черные, с изломанными паучьими лапами коряги. Галина, поймав на секунду его взгляд, улыбнулась ему в ответ, но невеселой была эта улыбка.
Распряженные лошади сгрудились около телеги, на которой лежал Степан.
– Дед! – крикнул ездовой Андрееву. – Коней хоть в болото загнать, ведь одной миной забьют… А, дед?
Старик обернулся. Но внимание его привлекли не вздрагивающие лошади, а пегая корова, неумолчно звеневшая колокольцем-«болтуном». Андреев застыл с винтовкой в руке; он напряженно, приподняв бородку, всматривался в топь позади острова.
«Голландка», успевшая безошибочным инстинктом осознать, что встреченные ею люди не могут защитить от воющей и грохочущей смерти, барахталась теперь среди зыбкого травяного ковра как раз в том месте, где вчера Андреев делал свои безуспешные промеры. Вытягивая мощную шею, отметая мордой листья белокрыльника, она рвалась вперед, а вслед за ней пыталась пробиться и телка.
Лесной житель, Андреев верил в звериное чутье и ждал, наблюдая за «голландкой», искавшей в топи спасительную тропу.
Снова просвистело в воздухе, и метрах в двадцати от коровы вырос черный столб.
Отчаявшаяся «голландка» метнулась, разорвав на клочки травяной настил, и нашла наконец твердую основу. Упираясь копытами, она выдернула свое ставшее черным, лоснящееся тело из топи.
И пошла вперед! Пошла, то проваливаясь, то снова выбираясь, пошла так, будто не впервые приходилось ей бродить по этой тайной болотной тропе. Инстинкт уводил ее от смерти, как опытный поводырь. Звенел, захлебывался и вновь звенел колокольчик.
Андреев сполз по песку вниз, ступил в не затянувшуюся еще ряской черную воду и побрел за мелькающими в тумане пятнистыми телами.
Он спешил. Расстегнув дождевик, он рвал на себе клетчатую рубаху.
Туман поднимался над болотом медленно и неуклонно и вскоре должен был открыть остров, как занавес открывает сцену. Ударил разрыв перед самым бугром, взметнуло песок, и срезанная осколком сосновая ветка упала в окопчик рядом с Бертолетом.
Судорога ожидания сжала лицо Топоркова, и он сказал Гонте, чуть приоткрыв рот:
– Дайте по болоту. Как бы корректировщик не подлез!
Гонта снял куртку с пулемета, не спеша проверил наводку и дал очередь по краю отползающей туманной завесы. Еще звенело в ушах от трескотни и гильзы сыпались на дно окопчика, когда, весь в грязи и тине, с бородой, украшенной водорослями, как елка мишурой, на бугре появился Андреев.
– Товарищ майор, – сказал он, задыхаясь. – Коровы ушли с острова.
– Ну и что? – спросил майор. Но, постепенно осознавая смысл сказанного Андреевым, он повернулся в его сторону. Тонкий бледногубый рот провис по углам. – То есть куда ушли?
– Туда, в «тыл»… – старик махнул рукой, указывая на непроходимую топь. – Я рубахой пометил тропу, товарищ майор. Уйдем и мы! И телеги вытянем. Попробуем цугом запрячь, по четыре!
Все с загоревшимися глазами потянулись к Андрееву. И у майора оттаяло лицо, живая краска вернулась к нему.
– Чертов дедок! – крикнул Левушкин восторженно и хлопнул Андреева по плечу.
– То животное, – поправил его старик и запахнул дождевик, открывающий остатки клетчатой рубахи и поросшую седыми волосами грудь.
– Запрягайте и уходите, – сказал майор. – Я прикрою.
Взгляды партизан скрестились на майоре.
– Вам обоз вести надо! – сказал Бертолет.
Два разрыва один за другим всколыхнули болото чуть левее острова. Беспокойно заржали лошади.
– Некогда дискутировать, – сказал майор. – Скоро начнут накрывать. Идите!