Он подхватил под уздцы первую пароконную упряжку и вывел ее к мосту.
Лошади упирались, они боялись колышущегося настила, но сзади подталкивали телегу Андреев и Бертолет, и упряжка взобралась на бревна.
Настил дышал, он ходил волнами, оседал под тяжестью лошадей и телеги, через несколько метров колеса уже глубоко ушли в воду и прыгали на горбатых комлях, поднимая брызги.
– Счастливого пути, будьте любезны! – крикнул с обрыва Стяжонок и исчез вместе с бричкой и сплавщиками.
Растворились в лесу крещотские старички и мальцы. За высоким песчаным берегом черной дугой стлался дым.
…Упряжка медленно двигалась по прогибающемуся деревянному полотну. Бревна скакали, как поплавки, под копытами лошадей и колесами, мост играл, но – держался, держался! И упряжка, громыхнув, соскочила с настила в осоку, и лошади, осмелев, почуяв землю, рванули телегу из грязи так, что влажные комья полетели с колес.
И вторая и третья повозки прошли по наплавному мосту, Партизаны вели их, черпая голенищами воду, чертыхаясь и скользя на уходящих в темную речку бревнах.
Когда последняя упряжка прыгнула с горбатых сосновых комлей в осоку, Бертолет с Левушкиным, щелкая кнутами и крича, погнали обоз дальше, за деревья, куда не могли долететь пули преследователей. Андреев же, подхватив топор с телеги, бросился по наплавному мосту обратно.
Опережая застрявшие в лощине грузовики, егеря в касках и пилотках, в полном боевом снаряжении, с бьющимися о бедра коробками противогазов, бежали между соснами к реке. С высокого берега они заметили переправу. Они кричали, показывая руками, и сапоги их, подбитые шипами, гулко топали по земле.
После неожиданного и страшного взрыва фугаса на дороге они были полны ненависти. Одним из первых бежал, неся на плече МГ, как некогда делал это Гонта, огромный егерь, загорелые руки которого торчали из рукавов френча, как из детской курточки.
Под сухоньким стариковским телом Андреева настил не прогибался – только мокрые бревна прыгали в ногах, упругие, как мячи.
Оказавшись под обрывом, на самом краю моста, он несколькими резкими ударами топора перерубил веревки и проволоку, связывающие крайние комли, и настил, подталкиваемый течением, крякнул, заскрипел, стал медленно уходить одним концом от берега. Постепенно обозначилась полоса черной воды, отделившей настил от песчаной кромки под обрывом, куда спешили егеря.
Все круче изгибалась бревенчатая лента под напором реки, и Андреев побежал обратно, высоко подбрасывая ревматические колени и взмахивая руками, чтобы удержать равновесие на скользких бревнах.
На середине реки он остановился, обернулся, увидел каски и пилотки егерей над обрывом… Согнувшись, как будто, опасаясь удара в спину, он еще быстрее пустился по настилу.
Близ низменного берега, поросшего осокой, он снова принялся рубить веревки и провод, часто взмахивая топором и кряхтя при каждом ударе. Он не оглядывался. Он спешил. Но по его фигуре, съежившейся, нарочито невнимательной к тому, высокому, берегу, чувствовалось, что он понимает, как близки егеря.
Раздался треск, скрип, и бревна начали расходиться.
И тут с обрывистого берега равномерно татакнул станкач. Высокий немец, обхватив пулемет своими огромными лапами, дал нескончаемую, веерную очередь по реке, и была в этой очереди вся его злоба и все его бессилие.
Андреев сел на бревно. Словно бы отказали вдруг стариковские ноги. И сидя, закусив губу от боли, уткнувшись бородкой в грудь, среди кипевшей от пуль воды, среди взлетающих фонтанчиками щепок и кусков коры, он продолжал рубить последнюю проволочную нить, соединяющую разошедшиеся звенья настила.
Плотно, глухо ударили пули в брезентовый плащ. Андреев откинулся назад. Пальцы его последней жизненной хваткой вцепились в бревна.
Средняя часть настила оторвалась и, медленно поворачиваясь, как льдина, поплыла по темной реке Сночи. На краю ее, выставив острый клинышек бородки из капюшона, лежал Андреев – потомственный уссурийский казак.
То ли от пуль, то ли от движения крайних бревен тело перевернулось, и из кармана дождевика выпал пузырек, закрытый стеклянной притертой пробочкой с «сердечком».
Все дальше уплывал мост. Лишь несколько куцых плотиков, наподобие мостков для полоскания белья, остались на обоих берегах.
Постепенно пальцы Андреева разжались, и тело тихо, без всплеска, соскользнуло в воду. Остался лишь пузырек с лампадным маслом, средством от «невоенной» болезни – ревматизма.
Левушкин с Бертолетом, оставив обоз в ивняке, бежали через кусты, увязая сапогами в сырой, чавкающей земле.
– Дедок! – кричал Левушкин. – Дедок!
Они выбежали на берег. Река была пуста. Не было ни моста, ни Андреева, только два куцых мостка из бревен напоминали о переправе.
На противоположном высоком берегу разворачивались, ворча дизельными моторами, два больших грузовика. Егеря на ходу влезали в кузова. Последним, забросив пулемет, влез рослый солдат…
– Дедок! – еще раз крикнул Левушкин.
Он побежал, поднимая брызги и путаясь в осоке, вниз по реке. И увидел за поворотом: медленно разворачиваясь, плывет по темной воде бревенчатый настил, который десять минут назад служил для них мостом. И настил этот был пуст.
– Дедок! – угасшим уже голосом крикнул Левушкин.
Бертолет, оставшийся у места переправы, нагнулся и поднял из травы снайперскую винтовку. Отвел затвор, и выпал на его ладонь один-единственный золотистый патрон, последний патрон, сберегаемый Андреевым для того, чтобы покарать предательство и зло.
Левушкин, с опущенной головой, подошел к взрывнику. Посмотрел на патрон, на винтовку.
– Ты дай мне, – сказал он, вставил патрон в казенник и забросил винтовку за спину.
Наступили сумерки, и пошел снег, первый снег года. Он был крупным, мокрым, тяжелым и вмиг облепил деревья, кусты, одежду двигавшихся полем людей и повозки.
Снег налетел порывом, усыпал землю, и сразу высветлело вокруг, и четко, словно вырезанные из черного картона, обозначились фигуры лошадей: снег мгновенно стаял на их горячей шкуре, и она клубилась паром.
Скрипели сапоги, оставляя четкие следы на белом поле, и за обозом тянулась черная полоса взбитой колесами и копытами земли.
И вдруг вдали, за горизонтом, небо вспыхнуло, как вспыхивают пары бензина, и заиграло красными и белыми сполохами. Гулом отозвалась этому внезапному свету земля.
Зарево разрасталось, мигая и подсвечивая алым и желтым низкие плотные облака.
– Это там… под Деснянском, – прошептал Бертолет. – Значит, тот обоз добрался…
– Дошел! – сказал Левушкин. – Дошел!
Они стояли, не в силах оторвать взгляда от красных сполохов за горизонтом.
Затем Левушкин хлопнул товарища по плечу и крикнул, смеясь и плача:
– Все, Бертолет… Все!.. Нет, что же мы наделали, а? Что же мы наделали, что даже самому страшно!..
Он вытер грязной ладонью лицо:
– А ну дай тот листок, что майор с собой носил!
И когда Бертолет достал и развернул листок с расплывчатым изображением кукиша, Левушкин прикрепил его к ящику.
– Нехай посмотрят, нехай!.. Нет, что мы наделали! – повторил он, и непонятно было, то ли снег тает на его щеках, то ли ползут слезы.
Бертолет машинально взглянул на часы майора. Под треснутым стеклом неутомимо двигались стрелки.
– Ну хорошо, – сказал Левушкин и вздохнул облегченно. – Значит, все не зря… – Он достал из кармана две лимонки, взвесил их на ладонях и одну отдал взрывнику: – Возьми.
– А ты куда?
– Я?.. Дедок велел тот патрон, что в винтовке, на Кольку Миронова израсходовать. Так я попытаюсь… А потом – туда, – и Левушкин махнул в сторону зарева. – Может, чем-нибудь я им понадоблюсь…
– Это да… Это конечно…
– А ты. Бертолет, дуй на кордон… Возьми Галку и Степана под свою охрану. Доставишь в отряд… Хорошая она дивчина… И будь здоров!
Они поцеловались.
– Да, черт нескладный, я тебе тяжеловоза заседлаю, поедешь как на печке…
– Прощай, Левушкин! – прошептал Бертолет.
Зарево в стороне Деснянска все разрасталось, оно пульсировало белым огнем, и чуть подрагивала под ногами партизан земля.
– Аэродром подрывают, – констатировал Левушкин.
Уже съехав с пригорка, Бертолет остановил своего мерина. Вспомнив о блокноте, доставшемся ему от Топоркова, он похлопал по карманам, отыскал огрызок карандаша и сделал последнюю запись: «30 октября. Переправились через Сночь. Приказ выполнен».
Когда Бертолет оглянулся, он увидел на белом пригорке, подсвеченном заревом, лишь телеги с пустыми ящиками…
Ссутулясь, Бертолет трясся на широкоспинном тяжеловозе, и табунок партизанских коней бежал перед ним легкой рысцой.
Широкий темный след оставался от табуна.
И землю снегом замело…
Глава первая
Они переправились ночью, в тумане, на трофейной пузатой резиновой лодке. Переправились внаглую, запустив подвесной мотор, прикрепленный к транцевой доске. Мотор тоже был немецкий, прозванный за громкую трескотню «Геббельсом».
На том берегу переполошились немцы, подняли стрельбу, подвесили ракеты, но туман от этого стал еще более густым, почти непроницаемым. Укрывал их, как бабушкина перина. Петляя, они у самого берега заглушили «Геббельса» и дали сильному течению снести их вниз, в то время как крики и автоматные очереди раздавались там, где они должны были пристать.
Уткнулись в кусты, взрезали лодку ножами и полезли наверх. Стрельба продолжалась долго, это было им на руку. Никто не слышал треска и топота. Они спешили уйти подальше от реки, используя тарарам. Фрицы, изобретатели этих быстроходных десантных лодок, которые не раз приносили им успех, такой прыти от «рус-иванов» не ожидали, знали, что подобных плавсредств у Красной Армии нет.
Расчет на внезапность и одиночный прорыв удался. Через полтора часа они оказались на незанятой никем высотке, в тылу противника, заняв старый, заросший окоп, оставшийся здесь с сорок первого. Стали ждать, когда рассеется туман. Тушкин проверил рацию, все оказалось в порядке. Им везло. Сказочно везло.