– Ну, видите, репозиция не полностью удалась. Вот же блокирующий фрагмент.
– А с коленом хорошо. Синовиальная накопилась.
На каком языке они разговаривают? Кто они?
– Да, Семен Григорьич, без этапной редрессации потом не обойтись.
– Замучим парня.
– Крепкий, выдержит.
Приоткрыв глаза, Анохин рассматривал лица хирургов.
– Добавьте наркоза, – вдруг строго бросил самый высокий из них. – Видите, просыпается.
Дальнейшего младший лейтенант уже почти не слышал.
– Вот этот омертвевший осколок удаляйте. Слава богу, капсулярной флегмоны нет… Будет с ногой.
– Мед вам на уста.
Горел яркий свет. Звякали инструменты. Их брали в руки чистыми, сверкающими, а отбрасывали в сторону окровавленными.
Звяк-звяк… Словно равномерная поступь увешанных жестянками пленных немцев, бредущих по Москве. Или мелодия времени, протекающего с ритмичностью метронома?
Пришел в себя: нога опять в гипсе, подвешена к стойке. Два отверстия в гипсе сочились чем-то желтым.
Господи, опять лежать. Опять будут совать утку, слегка приподнимая его, а потом промывать влажной, отдающей хозяйственным мылом тряпицей. Сколько можно? Он уже не стеснялся, как прежде, но эти процедуры все равно казались унизительными.
Забежала Любочка. Веселая, пахнущая свежей осенью, горькой листвой, холодком.
– Ну, Емельян Прокофьич! Бунаковский сказал: операция успешная. Будешь бегать!
А сама заглядывалась на смуглого, чубатого красавца Шевченко.
– Скоро? – спросил Анохин. И, поняв, что медсестра витает мыслями далеко, добавил: – Скоро бегать буду?
– Ну, недели две в гипсе. Потом физиотерапия, разработка. В военный санаторий на месяц-другой. И будешь, как огурчик.
– Вот, про огурчик! Утречком заглянул, а у него одеяло вроде палатки! – хохотнул Пунькин. – Что за огурчик ты там прятал, Емель?
– Ой, да ну вас! – вспыхнула Любочка и умчалась.
– Жеребец! – буркнул Анохин. – Девченку в стыд ввел. Молоденькая ж еще!
– А чего? В санатории огурчик пригодится, – не унимался Пунькин. – Природа, местный кадр на танцплощадке. И ты без костылей, без палки: гуляй – не хочу!
Глава вторая
После холодной ветреной ночи листья с деревьев почти полностью облетели.
Они гуляли по скверику, загребая ногами желто-коричневый ковер. Худой, в халате, который был затянут матерчатым пояском чуть ли не на груди, Анохин опирался на палку. Саня Шевченко, рослый, с седоватыми висками сердцеед, на котором даже халат сидел почти как фрак, шел степенно и важно, заложив руки за спину. И Толя Пунькин, плотный, круглый, с красным лицом, балагур и, видать, не дурак выпить, горстями зачерпывал листья и осыпал ими товарищей.
На высокое крыльцо госпиталя вышла Любочка, спустилась во двор и с укоризной сказала:
– Шевченко, Пунькин, сколько можно вас искать?
Они развернулись, подошли к медсестре.
– Что случилось, Любочка?
– Вам же завтра на выписку. Зайдите в канцелярию, оформите бумаги… Как дети, ей-богу!
– А я? – растерянно спросил Анохин.
– А тебе, Анохин, физиотерапия, гимнастика, а вечером Соколович будет смотреть.
Шевченко обхватил сестричку за талию:
– Зачем нас разлучаешь, Любочка!
Девушка осторожно, не без кокетства, высвободилась:
– Пустите, Саша! Прям как медведь! – и она вновь взбежала по ступенькам крыльца, предоставляя троим разглядеть сзади ее точеную фигурку.
– А ведь кто-то же на ней женится! – сверкнул глазами Пунькин. – Я уже заранее ревную!
– Да я и женюсь! – сказал Шевченко.
– Опять?
– Что опять?
– Женишься. Ты ж уже во Владимирском госпитале, как я знаю, женился.
– То так. В шутку.
– И дитё – в шутку?
Шевченко нахмурился:
– Ладно, не буду, – вздохнул он и почесал свою густую гриву.
«Какие-то они другие, – подумал Анохин. – Уже бывалые. Разница в пять-шесть лет, а другое поколение. И про любовь у них… все так просто. А я вот если влюблюсь то по-настоящему. На всю жизнь. Без разговоров…»
Вслух он сказал, вздыхая:
– Выписываетесь, да? На фронт? А как же я? Меня вы что, уже вычеркнули?
– Чего торопишься? – спросил утерявший веселый тон Шевченко. – Чем быстрее на фронт, тем быстрее в госпиталь…
– А то и куда подальше, – добавил Пунькин. – Лежи себе, отдыхай!
– Да пошли вы! – вспылил Анохин. – «Отдыхай»! Я тоже кое-какие долги с них хочу получить. С фашистов… Нет, гады вы, а не друзья. Со своими шуточками.
– А нога? – спросил Шевченко.
– Нога почти в порядке. А перевязку мне любая медсестра в части сделает.
– Ну что ж. Помозгуем, – сказал Шевченко. – Не зря ведь говорится: утро вечера мудренее… Кое-какие мысли у меня сесть.
На следующее утро друзья Анохина покидали госпиталь. На Шевченко была почти новенькая щеголеватая шинель с погонами капитана, в руках он держал увесистый фанерный чемоданчик, за плечами ловко сидел «сидор». Старший лейтенант Пунькин нес побывавший в нешуточных передрягах чемодан, крест-накрест перетянутый веревкой. До проходной их проводили несколько медсестричек, в том числе и Любочка. На прощанье они горячо расцеловали Шевченко и Пунькина. Особенно Шевченко. И особенно Любочка. Она единственная даже слегка всплакнула на прощанье.
Они вышли на улицу и неторопливо, даже излишне неторопливо побрели вдоль массивного, старой кирпичной кладки забора. К окнам госпиталя приникли белые лица раненых, с тоской провожая взглядами своих товарищей. Сестрички, взбежав на крыльцо, еще раз помахали им и исчезли. Все!
За госпитальным забором шла другая жизнь. Смеясь, мимо пробежали две девчушки. Проехал грузовик с солдатами. Вдали виднелась старая каланча с остановившимися часами. Над ней кружились вороны. Одна из ворон, заполошно махая крыльями, пыталась усесться на часовую стрелку.
Взгляды у выписавшихся были несколько одичалые. Привычный и обустроенный, как налаженный механизм, мир остался у них за спиной, и им предстояло вновь возвратиться в полузабытую и полную неожиданностей жизнь…
Забор сделал поворот, и они тоже свернули в тихий переулок. Прошли немного, остановились. Шевченко снял фуражку и, потянувшись, положил ее на забор. Закурили. Могучая липа отряхивала с себя последние желтые листья, и они, кружась, падали к их ногам. Неожиданно, словно под порывом ветра, с забора полетела вниз фуражка, и Шевченко едва успел ее подхватить на лету.
Вслед за фуражкой у их ног оказалась палка-костылик. Две руки ухватились за кирпичный забор, а следом показалась и голова Анохина. Он свалился товарищам на руки. Халат его распахнулся, обнажив больничную беспуговичную рубаху и безразмерные кальсоны. Одна нога была босая, другая – в тапочке.
– Хорош! Хоть сейчас на танцы, – измерил его веселым взглядом Шевченко. Рядом с Анохиным он, в своей ладно пригнанной шинели, казался оперным красавцем.
Мимо проехала «эмка». Приятели быстро загородили Анохина от посторонних глаз. Увидев за стеклом подполковника, козырнули.
Едва удалилась машина, Пунькин быстро раскрыл чемодан. Там лежали форма и сапоги Анохина.
– Быстро!.. Быстрее!
Анохин натянул галифе, левый сапог. Затем, намотав портянку, морщась от боли, попробовал надеть правый. Но нога не влезала. Боль пронзила младшего лейтенанта.
– Вот-те клин! – с отчаянием сказал он.
Шевченко достал из своего «сидора» правый сапог намного большего размера и стал помогать Анохину. Пунькин поддерживал страдальца.
– Как ты додумался? – не скрывая радости, спросил Анохин.
– Не я. Любочка, – сказал Шевченко. И твердо добавил: – И все таки! Жив буду, женюсь!
– А Лариска? – спросил Пунькин. – Ты опять?
– Ну ладно, ладно.
Тем временем Анохин надел и застегнул гимнастерку. Звякнули ордена. Ослепительно вспыхнула золотая звезда Героя. Даже товарищи, все давно об Анохине знавшие, при виде Звезды не без зависти поглядели на юного и щуплого своего товарища, в котором вдруг как бы добавилось и росту, и возраста, и стати. И даже маленькая тусклая звездочка младшего лейтенанта на погоне не смогла повлиять на общий блеск.
– Эх, жаль, что лето ушло, – помогая Анохину надеть шинель, со вздохом сказал Пунькин. – Мы бы с тобой рядом прошли как адъютанты. Все самые красивые девочки были бы наши.
– Пустое. Ты ставь разговор на копылья, – осадил его Анохин. – Без документов-то как?
– Эх, Емеля! – снисходительно усмехнулся Шевченко и достал из-за пазухи газетку. В нее были вложены несколько отпечатанных на машинке бумажек. На газетке мелькнуло: «Приказ Верховного Главнокомандующего… Сегодня наши войска…» – Вот! Только без подписи начальника госпиталя. А так все правильно: ранение, лечение, ограниченно годный…
– Почему «ограниченно»? – возмутился Анохин.
– Ну, ты извини, нахал! Стопроцентную липу хочешь? Тебе-то что! А Любочку, если докопаются, могут из госпиталя попереть.
– Ну ладно, – согласился Анохин.
– Во! Начинаешь соображать!.. Пошли, подпись главврача получим, – сказал Пунькин.
В закутке уютного дворика они сгребли со стола и скамейки опавшую с кустов сирени листву, присели.
– А чернила? – спохватился Анохин.
– Химический! – Шевченко показал кончик грифеля. – Тоже, между прочим, Любочка.
Они разложили бумажки на отполированной костяшками домино столешнице. Рядом с «липовой», для сравнения, легла настоящая справка, с подписью начальника госпиталя. Пунькин, достав финку, заострил грифель, плюнул в ладонь, поводил карандашом в лужице слюны, пока та не стала фиолетово-черной. И, сосредоточившись, с напряженным лицом, вдруг сделал молниеносную роспись. Причем до того похожую на подлинную, будто он несколько лет только тем и занимался, что тренировался подделывать одну эту замысловатую закорючку.
– Здорово! – восхитился Анохин. – Настоящий ювелир!
– Ювелир, не ювелир, а бывший гравер, – пояснил Пунькин, довольный признанием таланта. – Не забыли руки работу!
Некоторое время они продолжили сидеть на скамейке. Спешить было некуда – ждать поезда оставалось еще около суток.