– Братцы! А сегодня же в Москве салют, – сказал Пунькин. – Надо бы и нам отметить!
– Причина? – коротко спросил Шевченко.
– Ну как же! Таллин взяли!
– Это правильно. Причина уважительная.
– Мне бы до части поскорее добраться, – тихо произнес Анохин.
– Это – потом. А сперва – праздник. Неужели вот так просто разбежимся – и все? – укоризненно сказал Пунькин. – И потом: Таллин, братские прибалтийские народы…
Анохин вздохнул. При всех своих регалиях он тут младший и по званию, и по возрасту. А, главное, он обязан друзьям. Крепко обязан. Не будь их, он еще не одну неделю болтался бы по госпитальным коридорам.
Шевченко торжественно достал из «сидора» бутылку со спиртом, кусок колбасы, хлеб. Из кармана он извлек завернутый в тряпицу стакан. Глаза Пунькина загорелись. Открыв бутылку, принюхался.
– Эх, в нашем граверном деле спирт был – первое дело. Обязательный элемент… Ну, великий ты человек, Шевченко!
– Не я… Любочка. Я вот…
– Не надо! – прервал его Пунькин и спросил у Анохина: – Ты как, младшой, в смысле спиртного?
– Разливай, – захорохорился Анохин. – Спирт – дело лечебное. Но вообще, я ихний ликер шибко уважаю. В немецких блиндажах, особенно в штабных, всегда ликер находили. А вот шнапс ихний – не то. Горький. Наш самогон и то лучше.
– Привыкай, парень. Оно, это пойло, как наша жизнь – сперва горькая, а потом и ничего, притерпеваешься.
Шевченко налил Анохину полстакана.
– Много! – прикинул Анохин. – Не моя норма.
– Отпей! – приказал Шевченко Пунькину.
Тот сделал деликатный глоток, как бы и не замечая крепости.
Анохин допил остальное и застыл с каменным лицом, обожженный спиртом до самого нутра. Пунькин сунул ему прямо в рот кусок колбасы. Но младший лейтенант отвел его руку.
Шевченко медленными глотками выпил полстакана спирта и, прежде чем закусить, заметил:
– Нет, медицина – большая сила. Вот Любочка…
И осекся.
Анохин все еще никак не мог полной грудью вдохнуть воздух. Привык к одной-двум мензуркам, а тут сразу едва не полстакана.
– Это от наркозу… ослаб, – успокоил его Пунькин. – Сколько раз резали!.. Ешь!
Он стал махать на Анохина фуражкой, приводя его в чувство.
Потом они брели по улице. Анохин шел между Шевченко и Пунькиным и слегка пошатывался. Разболелась нога. Алкоголь, выветриваясь, освобождал место для боли. И оттого хотелось выпить еще.
На их пути оказалась цыганка. У старухи были сверлящие глаза. Она словно выцеливала кого-то и остановила свой взгляд на Анохине.
– Давай, парнишечка, погадаю. Возьми карту. Что было, что будет – все без утайки расскажу.
– Что было – знаю. А что будет…
Цыганка быстро раскинула колоду карт на чемодане. Накрыла «портрет» – короля червей – двумя закрытыми «фортунками», разбросила карты «колодцем».
Анохин взял карту.
Цыганка с интересом поглядывала то на карты, то на молоденького офицера.
– Не дрейфь, Емеля! – подбодрил товарища Пунькин. – Щас выйдет тебе любовь до гроба, блондинка с хорошими харчами и облекательная в смысле фигуры…
Но старуха вдруг нахмурилась:
– До любови погодить надоть, касатики… Выходит тебе, парнишечка, неожиданное известие в казенном дому и дальняя дорога с большими хлопотами, – сказала она Анохину. – И вокруг нехорошо… враги какие-то… то ли будущие, то ли прошлые. Видишь, какая шестерка пик, перевертышем, рядом с восьмеркой треф… И все в ближний час.
– Какие еще враги! – загалдели оба напарника Анохина. – Мы уже нахлебались. Может, на фронте?
– Не знаю, – пробормотала цыганка. – Не на фронте. Карты по-другому легли. Они говорят, не я. Гляди, какое окружение! И свита… И король трефовый перевернутый. Десятка бубен и десятка пик, обе перевертышем – это что? Не фронт. Какое-то хлопотное путешествие… И пики острием вниз. Нехорошая дорога, касатик. И враги вокруг тебя. Разве это мой язык говорит? Карты…
– Пустое, мать, – Емельян положил на чемодан красненькую «тридцатку». – Гадай другим. А я своих врагов увижу, когда на фронт вернусь. А на ближний час вокруг меня друзья.
И он поблескивающими глазами посмотрел на Шевченко и Пунькина. После справки с лихой подписью, после спирта они казались ему братьями. Старшими.
С хохотом они ушли от цыганки. Шагали по выметенному от листьев тротуару. Возбужденные от выпитого, веселые, радостные.
Пунькин углядел по пути закусочную и вопросительно посмотрел на Шевченко:
– Грамм по сто пятьдесят можно… для протрезвления, – согласился Шевченко и, взглянув на Анохина, заботливо добавил: – А тебе только «фронтовые». Сто.
В шалмане было накурено, гулко. Здесь кантовались, ожидая своих поездов, отпускники, демобилизованные, командировочные, тыловики и фронтовики. Пили, осторожно оглядываясь, доставая бутылки и стаканы из-под клеенчатых скатерок. Заедали выпивку дарами местных огородов, помидорами, огурцами, репой. Вскрывали банки с американской тушонкой, ловко орудуя финками.
Анохина они усадили к окну, в уголок поставили его палку-костылик. Пунькин подхватился, чтобы сбегать к буфетчице. Анохин жестом остановил его.
– На чужие не пью, – солидно объяснил он и расстегнул шинель, чтобы достать деньги.
Двое военных, сидевших за соседним столиком – старший лейтенант и лейтенант, – увидели открывшуюся за отворотом потертой шинели грудь Анохина. Два ордена. И, главное, сияющую над орденами небольшую, но столь значимую для каждого звезду Героя Советского Союза.
Анохин выложил на стол деньги. Сколько ухватил в боковом кармане, столько и выложил. Может быть, все.
На деньги никто из соседей не обращал внимания. Смотрели на Звезду. Почти одновременно двое офицеров поднялись со своего столика, с тарелками и бутылками в руках перебазировались к Шевченко, Пунькину и Анохину.
– Разрешите в компанию, товарищ капитан! – обратились они к старшему по званию Шевченко.
– Падайте! – разрешил Шевченко. – Стол круглый, званий нет.
Гости присели. Лейтенант тут же принял бразды правления за столом на себя. Из картонной коробки вывалил на стол помидоры, огурцы, хлеб, вареную картошку, вареные яйца, куски сала. Все вперемешку. Выбил, столбиком, тушенку из банки. Из бутылки с этикеткой «ситро» разлил по стаканам.
– Самогон. Но хороший. Проверили, – предупредил новый знакомый старший лейтенант и затем спросил: – Из госпиталя?
– Угадал, – ответил Шевченко.
– Вчистую?
– Не угадал… На фронт.
– Пехота-матушка?
– Она самая.
– Какой фронт?
– У кого какой. У меня Карельский.
– Так тебе в Мурманск?.. Спешить надо. По радио передавали: бои идут за Петсамо. К шапочному разбору успеете… А товарищ младший лейтенант с какого?
– Первый Белорусский.
– Ваши тоже уже за границу вышли. Скоро в Германии будут… А мы с Третьего Прибалтийского. Там туго. Но Ригу вот-вот освободим. Мы за пополнением прибыли… Ну что? За встречу? Глядишь, в конце войны еще повидаемся! Ну, когда все войска на одном пятачке сойдутся, в Берлине.
Выпили, захрустели огурцами.
– А вы, товарищ младший лейтенант, в санаторий? Долечиваться? – спросил лейтенант, указав глазами на палку.
– Зачем? – даже обиделся Анохин. – На фронте долечусь… Хочу до конца, до последнего дня войны. Хочу на самого последнего мертвого гитлеровца посмотреть, – жестко добавил Анохин. – У меня к ним личный счет!
– Ну, за последнего мертвого фашиста! – поднял стакан гость, старший лейтенант.
– Во, хороший тост! – сказал Шевченко.
И они снова выпили. Анохину стало хорошо в компании. Казалось, будто вернулся к себе в часть и его с радостью принимали его однополчане. И никто из его взвода не погиб, все были живы, и все радовались его возвращению. В голове гудело.
А лейтенант, сунув за пазуху бутылку с этикеткой «ситро», исчез в табачном дыму. Но вскоре вернулся и стал вновь наполнять стаканы.
– Так за что?.. Давайте за победу!
– Хороший тост, – вновь согласился Шевченко.
– У нас все тосты хорошие, – порадовался еще более раскрасневшийся Пунькин.
Оглядевшись, чокнулись, выпили. Анохин пил не спеша, хотел показать, что он достоин этой компании. Но не допил, поставил стакан на стол. Качнувшись, долго сидел с закрытыми глазами. Из-под век катились слезы.
– Охлял, – объяснил Шевченко своим новым товарищам и сунул в рот Анохину огурец. – Ну, выдохся малость! Сколько раз резали! Четыре?
Не открывая глаз, Анохин показал растопыренную пятерню.
– Понятно, – посочувствовал старший лейтенант. – Силы не те.
– Ничего… Чтоб их молотить, сил у меня еще хватит, – заплетающимся языком не согласился с гостем Анохин.
Старший лейтенант в который раз стал разливать по стаканам самогон…
Глава третья
Проснулся Анохин в тесной комнатке с четырьмя железными кроватями. На одной богатырски храпел солдат. Куда делись новые знакомые – старший лейтенант и лейтенант, куда исчезли Шевченко и Пунькин, память Анохина не сохранила…
В узкое окошко пробивался унылый серый рассвет. Трещала голова. На душе было скверно. Где он? Что за комната? Как он в ней очутился? Что за незнакомый солдат? Ни на Пунькина, ни на Шевченко он не похож. Анохин пытался вспомнить вчерашний день. Память доводила его только до шалмана.
Еще чуть рассвело, и уже можно было хорошо осмотреться. Вещмешок стоял на тумбочке, у изголовья, здесь же, прислонилась и палка. Следующее новое открытие повергло его в тоску: окно, через которое вливался серый рассвет, было забрано железной решеткой, в железной двери – глазок. А это означало только одно: он – на городской гауптвахте…
Впрочем, долго ему размышлять не довелось. Прогремел дверной запор, и на пороге встал старший лейтенант с красной повязкой на рукаве – должно быть, дежурный по гауптвахте.
– Младший лейтенант Анохин – на выход!
В сопровождении дежурного Анохин проковылял в соседнее здание. Там его на какое-то время оставили в коридоре одного, что Анохин расценил как добрый знак. Потом дежурный вышел из кабинета, коротко бросил: