– Ну-ка отдай те часики, что на тушенку выменял…
– Откуда узнал? – злобно спросил завхоз.
Чумаченко ощерился:
– Тушенку – по запаху, часики – по звуку… Я, брат, давно на конвойных делах. От меня не затыришь! Молодой еще!
– Не ты здесь главный! – огрызнулся Мыскин.
– А кто? Лейтенант? Неопытный еще, да и это… больной, в общем. Ну!
– Ты, старшина, вровень с лейтенантом не становись. Он, как никак, Герой.
– А я что? Против Героя?.. Только молодой, говорю, еще. А дело такое, что сам может и не справиться. Подмогнуть придется. Вот и подумай, хто у нас будет в командировке старшой.
Мыскин, поразмыслив, отдал часы.
…Бежал, бежал маленький поезд среди лесов. Стучали колеса, жалобно поскрипывала теплушка…
И вдруг наступила тишина. От этой тишины все проснулись. Узкие окошки заливали теплушку каким-то странным молочным светом.
Чумаченко подтянулся, выглянул в окно. На лице его отразилось удивление. Невдалеке была видна какая-то покосившаяся хибара с грубой надписью на приколоченной к стене фанере: «Глинищи».
Сняв проволочную петлю, он отодвинул визжащую деревянную дверь-задвижку. В вагон ворвался свет. Он заливал все, этот ровный белый свет.
Снег! Всюду был снег. Даже возле путей он был свеж, чист и бел… Чумаченко соскочил на насыпь. Ноги его оказались в двадцатисантиметровом слое снега.
Паровоза и вагонов, что тащились впереди, уже не было. Их снабженческий и теплушка остались одни среди лесов, что стеной почти вплотную подступали к железнодорожному полотну. Они стояли на отводной, маневровой ветке.
Немцы закрыли весь дверной проем. Глазели. Кто тянулся поверх голов, кто просовывался понизу. Удивленно по своему галдели: «Снег», «Зима», «Зима в октябре». На лицах проступал испуг. Что делать им среди зимы в их жалкой одежонке? Разве что помирать…
Чумаченко вернулся в теплушку, сказал Анохину:
– Все, товарищ лейтенант, отцепили нас. Приехали… Глинищи!
Анохин вскочил:
– Встречают?
В ответ старшина только хмыкнул.
– Дождетесь! Как же!
Глава пятая
Глинище оказалось маленьким полустанком, скорее даже разъездом. Неподалеку от станционной хибары стояли еще три или четыре избы и какой-то ветхий сарайчик. И чуть поодаль покосившаяся водокачка с ледяными сосульками. И все.
Забегали конвоиры, командуя выгрузкой. Немцы стали выкладывать на снег возле путей мерные рейки, тяжелые ящики с инструментом, гвоздями, скобами, мешки, коробки с продовольствием, бидоны с керосином. Груза оказалось довольно много. Работали немцы неспешно, с любопытством разглядывали, куда их занесла судьба. Вокруг была чистейшая белизна, поляны да леса.
К Чумаченко, как самому видному, подошел старик. На седой голове наискось сидела солдатская, рыбьего меха вытертая шапка со значком-кокардой образца восемнадцатого года – плуг и молот в центре звезды. В руке он держал свернутый сигнальный флажок. На суетящихся немцев поглядывал с любопытством и иронией.
– Прибыли, стал быть, товарищ командер! – обратился он, по-северному окая.
Старшина посмотрел сквозь него, поискал кого-то сзади.
– Сбегай, батя, за начальником станции! – приказал он.
– А чо бежать-то? Бежать не нать. Вот он, я – и начальник, и билетер, и завсклад, и это… и булгактер. В связи с сокращением мужеска населения по случаю…
– Времени мало, батя, – вступил в разговор Анохин. – Должны оказать помощь по полученной телеграмме.
Вспомнив детство, он отчетливо по-архангелогородски проокал, стараясь с самого начала быть своим, понятным: народ здесь замкнутый, настороженный.
– О! – оживился старик. – По говору-то наш будешь, зимогор!
– Зимогор, зимогор! Значит, так, слушай внимательно, – оборвал словоохотливого старика Анохин. – В связи с надобностью государственной важности требуется доставить грузы и вот людей в деревню Полумгла… Телеграмму-то получили?
– Телеграмма-то одно, а помочь – совсем другое, – нараспев и весьма доброжелательно откликнулся железнодорожник.
– Мне, батя, не до философии. Надо где-то мобилизовать пару грузовиков.
– Понял! – старик даже стал «во фрунт». – А только грузовиков у нас тут отродясь не было, потому как некуда на их ездить. А и были б, грузовик в Полумглу не пройдеть. В запустении дороги, одни суземы да тайбола. Трактор – да. Трактор пройдеть.
– Молодец, дедок! Соображаешь! – похвалил старика Анохин.
– Только тракторов у нас тоже нету. Вот сани, те тоже пройдуть…
– Ну хорошо! Пусть будут сани. Мобилизуй лошадей!
– Понял! Сани смобилизую! Вона их сколько возле анбара, – старик указал на штабель каких-то дров. – А лошадей, извините, на сто верст вокруг нету. Еще в сорок первом всех коней смобилизовали. Под чистую. Один меринок только и остался при станции, потому – контуженный на лесоповале… Но должность сполняет…
– Ладно. Давай сани. И меринка.
– Не дойдеть. Годков ему больше, чем тебе, – покачал головой старик.
– А сколь верст до Полумглы? – спросил Анохин.
– Да верст восемьдесят будет.
– Какие восемьдесят? По карте шестьдесят.
– По карте-то оно… конечно. Ученые люди мерили. А ежели, к примеру, не по-ученому, так и все восемьдесят. Или чуток более.
Потом старик привел тощую полусонную лошадь и некоторое время с неудовольствием наблюдал, как Анохин и Чумаченко запрягали ее в розвальни. Вспомнив деревенское дело, Емельян управлялся быстро и ловко.
– Сани, говорю, еще берите. И дровни есть, – посоветовал старик. – Пущай немцы их тянуть, раз приехали в Рассею робить… И сено забирайте, сколь сможете. Меринок все одно подохнет от раскола серьця, а мы сена не едим.
Конвоиры помогли пленным вынести из сарая дровни, оснастили их оглоблями. Немцы стали нагружать на них ящики и мешки.
Железнодорожник смотрел на немцев, на их худые лица, на их жалкую одежду.
– Никовды вы не дойдете, командер. Слабосильная у вас команда, – со вздохом сказал он. – Да и места здеся пустые. От холода негде скрыться. А чую я, вот-вот северик подует. Снегу навалит – утопнете. И болота, к слову сказать, не все подмерзли, не угораздило бы вас.
– Не каркай!
Старик смотрел, как уходил вперед меринок, сопровождаемый конвоиром. Сани были тяжелые, меринок тужился. Затем перевел взгляд на Анохина, оценивающе посмотрел на него, на палку в его руках. Покачал головой, снял шапку.
Немцы тем временем впрягались в нагруженные ящиками и мешками сани. Прилаживали на плечах для удобства тяги, веревки и ремни. Чумаченко хлопотал возле них, указывал, как удобнее впрячься и тащить.
Наконец, вслед за дровнями, которые с трудом тащил меринок, тронулись вторые сани, третьи…
Прихрамывая, опираясь на палку, ковылял вслед за обозом и Анохин.
– Слышь, командер! Верст за двадцать росстань будет, так забирай правее, – посоветовал вдогонку железнодорожник. – А увидите где шубу наизнанку – не надевайте. Это медведь! – и он тонким дребезжащим голосом засмеялся. Смех этот был похож на поскрипыванье старой двери на ржавых петлях.
Дорога была белая, не торная. Но ясно видимая по кустам на обочинах. И снега легло еще не слишком много. Был он рыхлый, только что выпавший. Шагать по нему было не трудно. Немцы с шутками, радуясь рабочему разогреву, тянули сани с поклажей.
Старик, как верстовой столб, стоял посредине снежной пустыни, провожая взглядом исчезающий вдали обоз. И неожиданно перекрестил его своей сухой старческой рукой.
Вскоре за снежной мглой скрылся и полустанок и стоящий на невысоком пригорке железнодорожный могикан.
Дул легкий ветерок, он подхватывал еще не улегшийся снег и гонял его на полянах по целине.
Они неторопливо шли сквозь поднимающуюся пургу, одолевая неожиданно встающие на их пути пока еще невысокое сугробы. Меринок запаленно дышал. Иногда подталкивали сани и конвоиры, хоть они и не были молоды, но сил в них таилось все же побольше, чем в отощавших за время плена немцах.
Анохин ковылял за розвальнями, морщась от боли. Палка его утопала в снегу, и хромота стала особенно заметной. Он шел, стараясь попадать в приглаженный санями след.
– Может, проехали бы хоть малость, – предложил Чумаченко.
Анохин не ответил. Он смотрел, как напрягается меринок под своей непосильной поклажей.
Тайга становилась гуще, дорога постепенно терялась в снегу. Определяли ее по ободранным стволам. Иногда Анохин, остановившись, смотрел на карту, на компас, но, видимо, это мало что давало. Озабоченно покачав головой, он снова пускался догонять обоз.
Немцы, начавшие свой путь довольно бодро, теперь дышали тяжело, смахивали со лба пот. Двое конвоиров шли впереди, они как бы торили путь. Остальные, кто не подталкивал сани, шли в колее сзади обоза. Среди них был и Бульбах. Он не без опаски оглядывал тайболу. Высоченные деревья, наросты лишайников, свисавшие, как бороды, завалы упавших стволов. Наметенные на завалы и пни сугробы казались ликами диковинных существ. Иногда сверху, пугая и останавливая бредущих, падала какая-нибудь отжившая ветвь, наполняя живым треском и шелестом лесную глухомань. За деревьями звучали какие-то шорохи, даже, казалось, слышались далекие крики. Или вдруг раздавалась, устроенная дятлом, пугающая пулеметная очередь.
Вышли на большую поляну, здесь посветлело. Обоз остановился. Отсюда в глубь тайболы вели как будто две просеки.
– Нах рехтс! – Анохин вспомнил наставления старика железнодорожника и указал обозу двигаться направо. Примерно туда, к Полумгле, вела правая просека. Она, правда, то прерывалась, то вновь возникала, вызывая определенные сомнения в правильности пути.
– Лос! Лос! – понукал «гужевую силу» Чумаченко. Но в его голосе не было прежней твердости и уверенности. Чувствовалось, он несколько потерялся. Быть первым, командовать ему стало сейчас страшновато. Анохин же был из тех, кого не пугал смысл присловья «пан или пропал». Хоть через Днепр под огнем, хоть под танк с гранатой. Не страшней, чем на войне.