а всем пригляжу – справимся! Или не заладилось что?
Глаз у Чумаченко был проницательный, едкий.
– Может, это… еще бутылочку у моей Соломониды взять? Пользительная вещь. Она ее, заразу, козьим молоком как-то очищает.
Но лейтенант ничего не ответил. Встал и молча похромал по стройплощадке.
Остался он на стройке и ночью, когда плотники-немцы во главе с Гансом и Петером при свете костров продолжали работу.
Уже потянулись столбы к первой площадке, застланной досками и толстыми жердями. Косо схлестнулись боковые перекладины.
Огромная, сложенная из мощных лиственниц клеть была заполнена бутовыми камнями и валунами. Вокруг их было вдосталь. Из этой прочной и тяжелой пирамиды как бы и вырастали столбы.
– Вот тебе и фундамент, мил человек, – удовлетворенно оглядывая проделанную работу, сказал Бульбаху Африкан. – По-нашему, по-рассейски, «ряж» называется!.. Скажи: ряж!
Бульбах попытался произнести слово, но только махнул в отчаянии рукой. И затем разразился новой протестной тирадой.
– Нагель мале-мале… Нихт нагель… Гвозд! Унд нет циммерманкляймер!.. Где ист циммерманкляймер?
Африкан замотал головой, не понимая. Вопросительно посмотрел на Анохина. Тот тоже не понял…
– Циммер… кля… черт… Господи прости! Чего это? Вас? – обратился Африкан к полковнику.
Бульбах начертил на снегу половину прямоугольника.
– А-а, скобы! Так бы и сказал! – обрадовался мастер. – Простое слово «скоба», а у немцев длинное, прям как змеюка… Темный ты человек, полковник!
– Я, я, их бин оберст… пол-ко-ник.
– Я и говорю. Вроде бы должен быть грамотный, а того не понимаешь, что дерево не гвозди, не скобы держат, а пригонка! – Он сцепил свои пальцы. – Зубья в пазы, ферштей? Нихт нагель! Железо ржу дает, а ржа сырость примат, гниль образует. Климант у нас – не Африка!
– Африка! – закатил в восторге глаза к небу Бульбах и объяснил как сумел: – Их бауе… Я… работа… Конго… Аргентина! Унд нох… Абиджан! Дие Брюкке! Мост. Унд Рио-Колорадо… Парана! Иммер варм. Ти-е-пло. Нихт шнее, нихт фрост!..
Он даже зажмурился, вспоминая.
– Да ты не бурли, – сочувственно сказал Африкан, подкинув в костер несколько поленьев, и стройплощадка вскоре вновь ярко осветилась. – Конечно, Африка, Европа – не наши Архангельски края. Но что могем – и здесь напрядем! Ты, немец, больше в железо веришь, а я – в дерево. Вкруг нас – погляди – кругом дерево. Так что, не боись: с божей помощью совладаем с вышкой!
Разговаривая, Африкан время от времени подавал немцам знаки. Сгрудившись, они тянули к фундаменту вышки балан для второй клети. Особенно старались Ганс и Петер. Но балан был тяжелый и продвигался по стройплощадке буквально по сантиметру.
Африкан бросился на помощь. Следом за ним пошли Анохин и Бульбах.
– Вирай! Вирай! – загремел над стройплощадкой голос Африкана. – Стоп! Эки непонятливы!
– И откуда у старикана такой граммофон в глотке? – задал риторический вопрос, ни к кому не обращаясь, Чумаченко.
Тем временем повар Пауль вместе с подручными притащил на носилках казан с кашей. Позвонил в привязанную к дереву железяку. Немцы поспешили к костру, уселись на застеленных лапником бревнах.
Пауль зачерпывал кашу, накладывал в миски. Недовольные порциями, немцы показывали лейтенанту содержимое своих мисок, укоризненно качали головами.
– Мале! Мале! – вздыхали они.
– Плехо эссен – плехо арбайтен, – жаловались Анохину.
– Понимаю, – пробормотал Анохин, набрасывая на себя старую дырявую доху. Попытался объяснить: – Весь наш провиант, сами знаете, в болоте утонул. Капут провиант. А погода, сами видите какая. Шнее. Снег… Обещали доставить. А как? Дорог нет, замело. Кто сюда пробьется? И на чем?
– Нихт ферштейн!.. Плехо эссен…
– Ладно. Завтра вроде воскресенье. Даю вам отдых, – сказал Анохин и протянул к костру озябшие ноги. – А там, глядишь, как-то и образуется.
– А вы чего домой не идете? – спросил Африкан. – Все, что надоть, мы справим. Мерзнете вон, не пользительно при поранении.
– Хочу на свежем воздухе… – замявшись, не сразу ответил Анохин. В овин-казарму ему не хотелось, а к Палашке хода не было.
– Оно, конечно… охота пуще неволи, – улыбнулся Африкан. Он многое знал: деревня – не город. – Только под такой шубейкой, как на вас, и в избе замерзнуть не хитро. – И предложил: – А то пошли ко мне. Старуха в вечеру печку топила, чего-ни-чего настряпала. И для сугреву, поди, по лафитнику поднесет.
– Спасибо. Другим разом непременно, – с тоской в голосе отказался от предложения Африкана Анохин.
…Воскресный день выдался ветреный, вьюжний. Пленные отдыхали, латали поизносившуюся одежду, чинили обувь…
Ганс до полудня слонялся по овину, а потом исчез. Конвойные уже не очень присматривали за пленными: куда они в этой глухомани денутся!
А часа через полтора его заметил, продышав пятнышко в морозном окне, Кешка. Немец стоял, прислонившись к верее. Зайти не решался.
– Мамка, а у нас во дворе дядька стоит. Ну, который немец, – сказал Кешка.
– Пущай стоит, – гремя ухватами у печки, отозвалась Феония. Она готовила скотине пойло. – За эфто денег не берем.
– Давно стоит.
Феония не отвечала, продолжала возиться у печи.
– Мам, заморозится фашист. Может, прогоню?.. Пошто стоит?
– Жрать захотел, – сердито пояснила Феония, разливая пойло по ведрам.
Сумерки опускались на деревню.
Феония выглянула в окно. Ганс по-прежнему стоял у вереи, постукивая нога об ногу, грелся. Но видно было, что зверски замерз.
Феония показалась на высоком, двухъярусном крыльце с поломанными перилами.
– Живой ишшо? Чего тебе?
Ганс пожал плечами и ничего не ответил.
– Ну заходи уж… Ком!
Ганс не заставил себя ждать. Подойдя к крыльцу, долго и старательно оббивал от снега валенки, пошел вслед за Феонией. Увидев освещенную лучиной поветь, кажущуюся необъятной, с лестницами, ведущими вниз, на хозяйственный крытый двор, где все еще копошились куры, Ганс не смог удержаться от своего любимого возгласа:
– Колоссаль!
– Проходи, колоссаль!
Кешка скрылся на полатях и оттуда, из-за занавески, злобно, как волчонок, посматривал на гостя. Ганс по-дружески подмигнул ему, и Кешка тут же исчез.
Феония набросала на деревянное блюдо скворчащие оладьи, поставила на стол туесок с брусникой, налила из самовара кружку чая.
– Ешь!
Подумав, она положила на стол еще кусок сала. Ганс в один миг отправил его в рот, закусил оладьей. Руки у него были сбитые, в ссадинах и мозолях, что не ускользнуло от взгляда Феонии. Большие сильные руки. Феония не без участия посмотрела на них.
Чай он пытался пить по-русски, из блюдечка, держа его на пальцах, и при этом украдкой оглядывал нехитрое убранство северного дома.
Как дорогие цветы, он понюхал оставшиеся на блюде оладьи и тоже, одним махом, отправил их в рот.
– Ну, попил-поел?
– Данкешен, фрау Теони!
– Ишь ты, имя мое знаешь! – Она неожиданно взяла Ганса за сбитые пальцы, потянула в сторону. Немец счастливо заулыбался.
Хозяйка подвела его к большой, аляповато раскрашенной фотографии на стене, полузавешенной льняными вышитыми полотенцами. Раздвинула полотенца. На снимке рядом с молоденькой Феонией – алые щеки, пунцовые губы, черные волосы (постарался городской ретушер!) – Ганс увидел усатого, длиннолицего парня, красивого и сильного.
– Муж! Понял? Ферштейн?
– Манн, – закивал головой Ганс. – Карашо!
– «Карашо»… Убили его. Два года как, – Феония показала, как нажимают на курок и ткнула пальцем в Ганса. – Может, ты его и убил! Ты!
Ганс все понял.
– Нихт «ты». Их нихт шиссен. Их не есть фронтзольдат. Меканикер. Флюгцойг! – взволнованно заговорил он и показал руками, как летают самолеты, даже зажужжал. – Меканикер! Их нет пу-пу! Нихт шиссен!
Он говорил торопливо, прикладывал ладонь к сердцу, словно в клятве.
– Все вы теперь не стреляли. Все теперь механики… Нихт, нихт… Значит, бонбой убил! – еще более осерчала Феония. – Ты! Кто к самолетам бонбы цеплял?
Ганс разразился длинной речью, пытаясь объясниться. «Нихт бомбардирен… Траспорт флюгцойг…» – прорывались более или менее понятные слова.
– Ну да! Как в плен попали, все вы не виноваты… Ну ладно! Поел? И пошел вон! – она подала Гансу шапку и указала на дверь.
Растерянный Ганс выскочил на улицу, побежал к овину.
У немцев и впрямь был отдых. Бруно, лежа на соломе, пиликал на губной гармошке. На веревке сушилось простиранное белье. В печи ярко горел огонь.
На двухъярусных нарах тоже дремали пленные. В дальнем закутке, на отшибе, в конвойной части, поставили самодельную кровать и для Анохина. Закутавшись с головой в шинель, он спал.
Ганс подбежал к своему месту, стал рыться в соломе. Извлек какой-то пакетик и опрометью бросился на улицу.
У ворот Феониии он не задержался, а торопливо взлетел на крыльцо, постучал.
– Ну что тебе опять? – деревенская красавица держала в руке ухват.
Но Ганс, не обращая внимания на приподнятый ухват, развернул пакетик и показал Феонии фотографию. Мятую, с обломанными уголками, побывавшую в переделках. На ней – сам Ганс в костюмчике с галстуком, молодая тощая женщина с накруткой на голове по моде конца тридцатых годов, с ними мальчик и девочка лет пяти-шести. Все они – в садике, за ними крытый черепицей добротный дом. Цветут деревья, то ли вишни, то ли абрикосы. Семья счастлива и довольна жизнью.
– Дас ист Ганс! – тыкал корявым пальцем в свое изображение немец. – Унд майне фамилие… Семи я… Майне фрау Лизхен… киндер… Отто унд Лоренхен. Майне хауз…
– Так мне чего, заплакать от радости, чо ли? – жестко спросила Феония. – Вот и сидел бы себе в своей Германии! Жил-то, гляжу, не в бедности. Чужого прихватить захотелось?
Ганс не понял ни одного слова, сказанного женщиной. Он молча рассматривал фотографию, и затем тихо, каким-то надтреснутым голосом сказал:
– Ецт ист ниеманд Лизхен… нет… нет киндер: Отто унд Лоренхен… Нет майн хауз, – Ганс вздохнул и взмахнул перекрещенными руками, показывая, что никого больше нет, ни жены, ни детей, ни дома. – Один маленьки бомбен – унд тотен… Бомбенфлюгцуг… Бах! Унд аллес тот! Нет киндер, нет фрау… Дер Криг. Вой-на!.. Их вилль нихт криег. Нет хотель война. Варум война?