На глазах у Ганса появились слезы. Смутившись, он отвернулся, пошел к двери. Обернулся. Возможно, хотел еще что-то сказать. Но, махнув рукой, молча ушел.
Стоя на крыльце, Феония провожала его задумчивым взглядом.
Кешка все слышал. Он слез с печи и тоже глядел через проталину в оконном стекле на уходящего Ганса…
Глава одиннадцатая
Неподалеку от овина стоял приземистый сарайчик на столбах, как на курьих ножках. В давние времена он принадлежал лавке, и продавщица хранила в нем продукты от зверья и грызунов. Но с началом войны лавка прекратила свое существование. Да и раньше продукты завозили в Полумглу только весной, в половодье, по реке.
Мыскин присмотрел для себя этот сарайчик и приспособил его под каптерку. С лесенкой, ведущей наверх, хранилище было похоже на нахохлившегося паучка.
Повар Пауль поднялся по ступенькам наверх, к Мыскину. С собой он принес пустой мешок и пестерку – берестяной короб с крышкой. Продовольствия было мало, и коробки и банки занимали в сарайчике жалкий уголок – всего три полки.
Мыскин стал молча отпускать Паулю крупу и муку, отмеривая продукты деревянным ковшом.
Игнашка, который на своем «кону» без дела слонялся по деревне, в это время оказался у сарайчика. Сидя на своих саночках, он снизу ревностно наблюдал за тем, как скупо сыпалась мучица в тару Пауля.
– Нох айн маль… чуть-чуть! – жалко улыбаясь, попросил Петер.
– Маль? Сам знаю, что мало! – сказал серьезный Мыскин. – Экономия! Во! – он потряс перед лицом Пауля двумя пустыми мешками. – Вам бы все за один день слопать! А кто пополнит, а?
– Я, я! Экономие! – согласился Пауль. – Абер… нихт кушайт – нихт арбайтен.
Мыскин немного подумал и извлек из картонной коробки две банки тушенки.
– Возьми еще вот! – сказал он. – Не шибко харчисто на всю вашу ораву, а дух придаст. И для настроению. Подвоза-то, сам видишь, нету. Ветры, морозы. И связаться с центром радист не может, так что неизвестно, подвезут что-либо в ближайшие дни? Словом, бери, дорогой товарищ, что даю. Послезавтра, может, и того не будет… Все! Ауфвидерзеен!
Немец с мешочком и пестеркой понуро отправился к овину. И тут же Мыскина окликнул, глядя снизу вверх, в открытую дверь, безногий Игнашка. Между культями на саночках у него тоже была зажата пестерочка, такая же, как и у Пауля, только чуток поменьше.
– Слышь, продуктовый царь! – окликнул Игнашка Мыскина. – Отсыпь и мне хоть чуток белой мучицы!
– Ты рази не слыхал, что я немцу втолковывал? – сердито спросил Мыскин. – Кончаются продукты. И мука тоже!
– Мне саму малость, хоть с ладошку… Веришь-нет, я белых-то олабышей и до войны не ел. У нас рожь да ячмень, серая жизня…
– Не могу.
– Выходит, я хуже немцев? Да? А я, замежду прочим, где, думаешь, ноги оставил? На фронтах! С има же сражался.
– Да ладно, знаю, где ты их оставил, – проворчал кладовщик. – В сугробе по пьяному делу.
– Ну а хоть бы и так, – выражение лица Игнашки сделалось плаксивым. – От энтого, думаешь, мне на душе легше?
– Ладно… – Мыскин спустился с ковшом вниз и отсыпал Игнашке в пестерку немного муки. – Езжай!.. На еще сахарю! – и он бросил в руки безногому голубоватый обломок рафинада.
Игнашка, прочно установив пестерку между ног, довольный внезапно привалившей ему удачей, продолжил свой путь. Он ловко проскользил на своей опорке мимо овина. Остановился, повел носом по ветру. Увидел всего в снегу Кешку, бредущего с самодельными санками на горку.
– Слышь, малой! Поди сюда! Убоняешь-то носом?.. Немцы кандер варят, с мясной консервой. Порато духовитый.
– Ну и чего? – Кешка по росту был вровень с инвалидом и оттого разговаривал с ним, как с равным. Да никто всерьез Игнашку в Полумгле и не воспринимал.
– А мы, выходит, хужее фашистов? Политически обидно. Гладко живут, гады. Вот я и думаю, чего бы им такое сотворить? Может, давай им клопомору в котел наллям!
– Ты чо, сдурел? Помрут ить!
– Да не! Проверено. Я сам как-то нечаянно клопомору выпил. Ничо. Только до свово нужника будут порато шибко бегать… Во смеху-то будет!
– Не, не хочу.
– Понятно! И ты до их с сочувствием! То-то, я гляжу, тот здоровенный немец до вас бегает.
– Ты тоже до нас бегаешь, когда жрать захочешь, – Кешка задумался, обиженный подозрениями Игнашки. – А клопомор у тебя есть?
– Я думал, может, у вас, – ответил бестолковый Игнашка.
– Чего ж ты базланишь?
Шмыгнув сопливым носом, Кешка уже собрался уходить. И тут Игнашку осенило:
– Слышь, Кеха, а тебя в пионеры уже приняли?
– Еще в прошлом годе.
– А я в партию заявление надумал подавать… Вот и давай врагам совецкой власти чего-нибудь шебуршнем!
– Чего?
– Думаю… А может, это… Может, ты им в котел насцы! Тоже будь здоров сколько смеху будет!..
– А как? – идея Кешке понравилась. – Там же повар все время при казане.
– Энто я беру на себя, – совсем оживился Игнашка. – Я его на раз отманю!
На своих салазках Игнашка двинулся к полуоткрытой двери овина, заглянул:
– Пауль! Ком! Курить!
– Раухен? О, я! – обрадовался Пауль и, отложив половник, пошел на улицу.
Игнашка своей «козьей ножкой» заманил повара к поленнице и лишь там дал ему бумагу и зачерпнул в кармане табаку. Пока Пауль скручивал цигарку, Игнашка достал из карманов поношенной шубейки кресало и трут. Высек искры. Пауль прикурил.
– О, безе табак!
– Да уж не слабый!.. Ишшо тяни. Наскрозь пробьет, как пуля.
Тем временем Кешка, подставив чурбак, морщась от жгучего пара, справлял малую нужду в казан с допревающим кандером.
Встретились они неподалеку от овина.
– Ну, как? Успел? – спросил Игнашка, уцепившись в Кешкины санки и катясь по снежной тропе. – Мы с поваром по две цигарки выкурили. Потратился!
– Успел, чего там.
– А хорошо наллял?
– Аж с пеной, будто бражка, – отвечая, кривился от боли Кешка.
– Представляю тебя к высокой награде! – Игнашка вынул из кармана кусок сахара, доставшийся ему от Мыскина, сдул с него табачные крошки и протянул мальчишке. – Сахарь – важный продукт!.. А ты чего кривишься?
– Чего, чего! Паром обпек – вот чего!.. Тебе бы так-то!
– Не горевай, Кешка! До свадьбы заживет.
Солнце еще не упало за леса, и Феония, управившись со скотиной, стала пораться у печи. И с удивлением услышала в своем дворе непривычные звуки: Х-хэк!.. Х-хэк!
Она выглянула в оконце и увидела раздетого по пояс Ганса. Он рубил дрова. С размахом ударял колуном по толстому чурбаку, и он раскалывалось надвое. От сильного тела Ганса шел пар.
– Х-хэк!.. Х-хэк!.. – как и каждый дровосек хекал немец, выполняя эту несложную, но тяжелую работу.
Феония с удовлетворением отметила, что вокруг Ганса лежало уже немало нарубленных дров. Выходить на крыльцо не стала. «Пущай рубит», – подумала она и вернулась к печи, одновременно кинув на стол скатерку. Подумав немного, поставила на припечок сковороду, крупно накрошила на нее куски сала и сунула сковороду в печь. Когда сало зашкворчало и слегка зарумянилось, она достала из пестерки пяток яиц и разбила над салом. Лишь после этого вышла во двор, сказала окруженному дровами Гансу:
– Ну, и хватит на седни… Финиш! А то неровен час – запалишься!
Ганс не совсем понял ее, стал подбирать дрова, чтобы сложить их в поленницу. Но Феония остановила его:
– Не надо! Хватит! Дрова Кешка уложит!.. Иди… эссен!
На ходу одеваясь, Ганс последовал за хозяйкой в дом. Феония поставила на стол перед ним деревянную миску с картошкой и сковороду с глазуньей.
– О-о! – Ганс набросился на еду.
Справился быстро. И совсем уж по-деревенски горбушкой зачистил сковороду. Затем также торопливо выпил из кружки заваренный сушеными лесными травами чай.
– Поел?.. Возьми вот с собой, – она подала Гансу небольшую круглую буханку хлеба. – У вас, слыхала, с едой не шибко.
– Филь данке! – не стал отказываться от хлеба Ганс.
– Ну и все! И иди… нах хауз иди. Домой. В овин.
– Я, я! – Ганс неохотно встал и медленно пошел из дома.
На повети он приостановился, потрогал рукой обломанные перила.
– Кароши дом! Абер гросс… Гросс фюр один маленки фрау. Репарирен надо!..Рем-монт! Манн надо… Му-жик!
– Не дурная, сама понимаю. Да где ж его взять? – сердито сказала Феония и слегка подтолкнула его. – Иди-иди!
Она вывела его на улицу и, не сказав ни слова, вернулась во двор, закрыла калитку.
Ганс постоял немного возле ворот, с удивлением рассматривая дом хоть и обветшалый, но все еще нарядный – с кружевными наличниками над окнами, со ставнями с голубками. Вздохнул. Неторопливо пошел по улице.
Вернувшийся домой с санками Кешка застал мать за уборкой дров.
– Ты чего это, мам? Что ж я, дров не нарубаю? – проворчал Кешка.
– Это не я, немец нарубил.
– Я видал его, по улочке шел… Че ходит?
– Скушно ему, должно быть. Была семья, дети, дом. Все под бомбежкой погибло.
– Пожалела! – рассердился Кешка. – А они на нас войной пошли, сколь мильйонов наших постреляли!
– Да кто ж его знает, стрелял он в наших иль нет. С виду-то совестливый.
– Во-во, мать! Такие вот, как ты, и становятся энтими… ну, которы пособничают врагу!
– Дурак ты, сына! Он, может, от тоски сердешной мается, места себе не находит, а мы его чо – в шею?
На кухне, на скамье, где сидел Ганс, Феония заметила какой-то сверток. Развернув тряпицы, увидела вырезанного из дерева гнома, с толстым смешным носом, в шляпе.
– Ишь, чего настругал! Гляди-ко, Кешка! Это он, видать, тебе.
Кешка издали рассматривал гнома. Видно, что мальчугану он понравился, и все же он нахмурил брови.
– Ну и идолища! Кинь ее в печку, ма!
Феония тоже повертела в руках деревянную фигурку, пристально ее изучая, и миролюбиво сказала:
– Ну чо ты так, Кеха? Вполне забавный вышел мужичок. Должно, домовик ихний или ишшо какой лешак? – Феония поставила его на подоконник. – Пить-есть не просит. Пущай стоит… Человек все ж старался!