– Ну, день-два впроголодь еще продержимся, а дальше… дальше разве что впрямь меня на харч немцам пустите, – печально пошутил Мыскин. – Эх, лошадь жалко. Утопла. Счас бы в самый раз сгодилась бы.
Пока они обсуждали совершенно неразрешимый продовольственный вопрос, в каптерку, поднявшись по лесенке, сунула голову Феония.
– Я до вас, товарищ командер. Может, спуститесь?
– Да некогда мне! – отмахнулся от Феонии Анохин.
– Так я по вашему делу, нащет провизии.
Анохин неохотно спустился.
– Мне, товарищ командер, все ваши заботы ведомы…
– Правильно говорите: заботы мои.
– Дак это как смотреть. Ваши – не ваши. Обчие. Вы у нас тут не местный, потому не все знаете. А вокруг Полумглы медведей не считано.
– Ну и что?
– Ну как же! – даже задохнулась от удивления бойкая красавица, объяснила: – Ковды мы под раскулачку попали, всю Полумглу однова медведь только и выручал. Мясо – раз, жирок – два. С иного медведя жира больше брали, чем с доброго кабана.
Анохин с интересом посмотрел на Феонию. Не перебивал вопросами. Ждал, что скажет она дальше.
– Есть в суземах один матерый, я место ведаю. С мужем ходила. Мой-от сколь их до войны поднял, а энтого берег. «Хозяин», говорил. Для доброго приплода сохранял… Я с им справлюсь. Только помощника дайте. С винтовкой. И чтоб не робелого.
Лейтенант обернулся, взглянул на Чумаченко. Тот тоже спустился вниз и стоял рядом. Он был самый крепкий и бравый из всей конвойной команды. Но старшина ускользнул взглядом, отвернул свои буденновские усы, равнодушно смотрел по сторонам: мол, не мое это дело, медведи.
– Энтого не надо, – сказала Феония, поняв мысли лейтенанта. – Энтот больше по бабам. И по сметане.
– Ну, полегше! – возмущенно буркнул старшина. – За такую дискритацию могу и к ответу. По законам военного времени.
– Ой! Испужалась! – с презрением посмотрела Феония на старшину. – Мне Солоха говорила: ты в энтой… в охране служил. Я на вашего брата в раскулачку насмотрелась. Однова гниль…
– Я могу, – сказал Анохин, чтобы прекратить назревающий скандал. – Медведя, так медведя. Не страшнее войны.
Феония усмехнулась.
– Не-е… с вашей-то ногой. А снегу-то в иных местах уже по пояс… Тут матерый мужик нужон, медведю в ровню.
– Берите любого охранника.
– У вас, командер, там одни перестарки. А мне здоровый мужик нужон, надежный.
– Здоровые, тетка, на фронте, – проворчал Чумаченко.
– Вы мне Ганса дайте, – попросила Феония. – Того рыжего, здоровенного. Глаз у него, я приметила, верный. И так рукастый мужик. Не страшливый, чую.
– «Мужик»! – едко рассмеялся Чумаченко. – Ты своим куриным мозгом сообразила бы: он военнопленный! Военно! Пленный!
– Сообразила. Я ить просто так не брякну. Перво-наперво подумаю. Мне тоже своей жизни жалко, да и мать я детная, – спокойно и обстоятельно ответила Феония и вновь пошла «буром» на Чумаченко. – Тебе, старшина, тоже не мешало б хоть ковды не ковды думать. Куда он в нашей тайболе убежит? Себе на смерть, рази што?
– Во! Точно, что мозгов нету! – в ответ возмутился Чумаченко. – К примеру, сгинете вы в тайге. Тебе-то ладно! А немца нам зачислят, как беглого. И – трибунал!
– Н-ну… – Анохин задумался, вздохнул. – Немец – не охотник. Он всего лишь подсобная сила. А сама-то сумеешь?
– Дак ведь случалось. Понятие есть.
– Товарищ лейтенант! – попробовал помешать решению старшина.
– Ладно! – твердо сказал Анохин. – Бери рыжего.
– И винтовку бы ему. Надежную.
– А вот винтовку не имею права, – сокрушенно покачал головой Анохин. – Винтовка – штука номерная. Пленному – не имею права… Неужто у тебя ружьишка-то нет?
– Есть… Берданка, однозарядная. Ей годов сто, а то и больше. Захочешь застрелиться – не застрелишься. Не токмо што медведя застрелить.
– Сожалею. Рыжего можешь брать. И это, пожалуй, все.
Анохин был смущен. Он понимал, что женщина шла на смертельный риск, чтобы помочь, но также понимал и то, что дать военнопленному в руки винтовку – это грозило ему трибуналом. И никто не посчитается с тем, что он Герой. И еще этот старшина под боком…
Чумаченко возмущенно поцокал языком. Ах, какую неосмотрительность проявляет командир, какую дает промашку!
На охоту они готовились тщательно. Феония извлекла из закромов мужнину охотничью одежду. Натянула на Ганса легкую меховушку-кацавейку, ватные штаны. Объяснила, как пользоваться подбитыми мехом округлыми лыжами-снегоступами.
– Ну, охотник! – с иронией сказала она, с грустью глядя на Ганса. Рослый, крепкий, в этой одежде он напоминал ее Прокофия. И в этих охотничьих сборах, когда-то веселых и радостных, сейчас для Феонии было много печали.
– Я, я! Их ест натюрлихе ягер! – согласился Ганс. – Окот-ник!.. Айне секунде!
Он долго рылся за пазухой, достал тощенькую пачку фотографий, которые ему удалось сохранить в плену. Вынул один тусклый снимок, фотографию. Ганс был изображен на нем в альпийской охотничьей форме, в шляпе с пером, в коротеньких штанцах из лосиной кожи, открывающих коленки, в гетрах, с хорошим ружьем в руке.
– Ганс… ягер! – он показал на фотографию, потом на себя.
Феония, при всей своей тоскливой сосредоточенности, не смогла не прыснуть в ладошку.
– Ну чисто кочет! – со смехом сказала она. – Ты уж больше эту фотку никому не показывай! «Охотник»! Срамотишша! Вот такого бы тебя – в тайболу! В коротких штанцах! Да в хороший мороз!..
Ганс не понимающе пожал плечами. Там, у себя в Германии, он считался хорошим охотником. Однажды, накопив денег, на оленя ходил.
Феония внесла из сеней в горницу длинную рогатину с коротким копьем и с широким обоюдоострым рожном.
– Дер шписс, – понимающе сказал Ганс и повертел его в руках. – Антик Ваффе, – встал с рогатиной как с ружьем «к ноге». – Их зайн айне альте тевтонус.
Его разговорчивость, раздражающая Феонию, шла, естественно, от волнения.
– Много лишнего балабонишь, – ворчливо сказала Феония. – Нашенски мужики на таку охоту молча сбирались. Боялись удачу спугнуть.
Затем она достала из сундука капсюльную одностволку. Старую, с длинным и очень тяжелым стволом, скрепленную у цевья жестью. При ружье был также длинный шомпол.
– О! – схватился за голову Ганс. – Музеум экземпляр… Дас ист унмеглих. Нельзя!
– Из этого ружья столько бито – не счесть.
– Вифиль патроне? – обеспокоенно спросил он.
Феония поняла. Показала ему палец. И затем с помощью шомпола продемонстрировала, как единственный заряд закладывается с дула в глубину казенной части.
– Абер воцу шписс? Зачем? Их мусс шиссен, – он нажал пальцем на воображаемый курок.
Она посмотрела на рогатину, на ружье. И решительно отдала рогатину Гансу.
– С ружьем пойду я. Все одно, один раз стрелять. Вдругорядь медведь не даст, – пояснила она. – Да и разорвется, неровен час. Отвечай потом за тебя, пленного. Отчетный человек… Ты с рогатиной будешь. Рогатина для здорового мужика надежнее. Понял?
И, изображая охоту, она стала втолковывать Гансу, как пользоваться рогатиной.
– Ты, главное, коли в сердце. Понимаешь? Медведь пойдет на тебя, схватится за рукоять. Ну, захочет отнять, полезет на рожон. Такой у него норов. А ты дальше толкай, сквозь жир. Он сам себя и убьет… Только бы ты не струхнул.
Ганс кое-что понимал. Не все, конечно.
– О, листиг русски фрау! Хитри! Во зих бефинден русски беэр херц?.. Где герц?
– Сердце, что ли? Тут вот! – она указала пальцем в левую грудь, потом чуть ниже. – Где у всех, там и у медведя.
– Хиер? – шкодливо заулыбался Ганс и двумя пальцами прикоснулся к груди Феонии, которая никак не относилась к миниатюрным. – Сердце хиер?
– Не шелапутничай! Совсем оборзел! – она отбила его руку. – Ладно! Пошли!.. Шнелль!
Кешка, до сих пор молча из-за печки наблюдавший за сборами, дал Феонии напутственный совет:
– Ты, мам, если там чо, прикладом его в лоб!
Глава тринадцатая
Они шли по лесу, две крохотных фигурки среди высоченных деревьев, и еще волочили за собой двое саней-плетенок с оружием, с мешками, в которых были припасы и теплая одежда. Феония легко и привычно вышагивала в своих снегоступах. Путь ей давался все же легче, чем Гансу. Немец порядком поотстал. Он то и дело соскальзывал со своих снегоступов, проваливался в снег и, ругаясь, снова взбирался на них.
Тайбола была буреломная, дорога петлявая. Спустились вниз, в распадок. Потом взобрались на горку. Лица их покрылись потом, и движения становились все медленнее.
Шедшая впереди Феония подождала, когда ее догонит Ганс, едва слышно прошептала:
– Теперь – тихо, – и приложила палец к губам.
Немец понимающе кивнул. Но при этом его подбородок начал предательски дрожать. Он встревожился, хотя еще не до конца понимал, что так насторожило Феонию. Азарт охоты соединился со страхом.
А она шла осторожно, внимательно вглядываясь в окружающее.
Здесь суземы походили на какие-то таинственные дебри. Корни сваленных деревьев казались лесными чудовищами. Сучья торчали из снега как рога исполинских животных. Мхи космами свисали вниз: точь-в-точь бороды запрятавшихся за стволами деревьев свирепых карликов.
Феония внимательно вглядывалась в присыпанные снегом хитросплетения корней и сучьев, особенно в сугробы над буреломами. И вдруг резко остановилась. Оставила свои санки. Пальцем подозвала немца, что-то показала ему. Но тот, даже вплотную подойдя к ней, ничего не увидел. Впрочем, взгляд его стал напряженным, он все время оглядывался, как будто боялся, что медведь зайдет к ним сзади.
Охотница бесшумно приблизилась к заинтересовавшему ее месту, осторожно отводя рукой хрупкие ветки. Она особенно вглядывалась в мощный, замысловатый снежный сугроб, выросший на буреломе.
Вернувшись к своим саням, она извлекла рогатину и отдала ее Гансу, себе взяла берданку. И вновь сделала Гансу знак: «совсем тихо»!
Держа в одной руке одностволку, Феония бесшумно подняла из снега ветку, отряхнула ее. И вновь указала на что-то немцу. Но тот по-прежнему явно ничего не видел, как не вглядывался. Белый снег, сугробы, бурелом…