– Лежи! Не вставай! Я сейчас!
Вернувшись с котомкой, подходит к волкособу, садится рядом.
– Досталось тебе, – произносит старуха, глядя на густо заляпанную кровавыми пятнами шерсть. – Дай посмотрю, – Эльза, стянув перчатку, вытягивает над волкособом руку.
– Так, здесь глубоко, – пальцы бегут по длинной резаной ране на груди зверя. – Ножом? – волкособ лижет ей руку. Старуха треплет его за ухом. – Лежи тихо, мне надо увидеть, – она снова вытягивает руку. Лицо Эльзы искажает гримаса боли. – Внутренности не задеты. Ты потерял много крови и сил. Но с твоей способностью к регенерации тебе нужен час-два, чтобы восстановиться. Только надо подкрепиться. Понимаешь? – старуха, повернувшись, машет рукой в сторону МКАД. – Плоть грешника ждет тебя! Мои дети не забрали его, но сначала мне нужно достать пули и обработать твои раны. Хорошо?
Эльза, порывшись в котомке, достает металлическую коробку, щелкает замком, открывает ее.
Осмотрев содержимое, она выбирает среди скальпелей, пилочек и медицинских щипцов пинцет.
– Терпи! Я быстро.
Эльза кладет левую руку ладонью на рану, а правой, ловко орудуя пинцетом, извлекает пули.
Волкособ рычит, но лежит смирно.
– Теперь обработать нужно, – говорит женщина, – сразу полегчает. Только нюх ненадолго отобьет, уж больно запах ядреный.
Эльза достает из котомки фляжку. С трудом открутив пробку, старуха плещет в ладонь грязно-бурую жидкость и водит рукой по груди волкособа. Зверь дергается, но Эльза ласково говорит:
– Тс-с… успокойся. Пусть вся твоя боль уйдет. Тс-с… Терпи Цербер, тебе ли не привыкать?
Закончив, старуха еще раз внимательно смотрит на зверя.
– Замри! А вот этого я не приметила. – Быстро перебирая пальцами шерсть, старуха проводит рукой по пулевым отверстиям и разрезу, оставленному штыком «трехлинейки». Раны образуют косой крест. Эльза отстраняется и произносит:
– Это Знак! Друг мой, знаешь, кого мы, возможно, повстречали? – Старуха встает и, подозрительно оглядевшись, склоняется над волкособом. Положив голову ему на холку, она шепчет:
Тот, кто однажды от зверя уйдет,
Через пытки до казни дойдя…
Тот, кто однажды обитель спасет,
От братьев смерть отведя…
Тот, кто однажды веру вернет,
Огнем, очищая тела…
– Это строчки из пророчества отца Алексия. Вот почему мне было видение!
Старуха приподнимается, поворачивается в сторону Люберец, задумывается и добавляет:
– Столько лет прошло, вот мы с тобой и встретились… Тень… Цербер! – старуха переводит взгляд на волкособа. – Слушай меня. Ты должен найти того, кто стрелял в тебя. Он прошел только первое испытание, но будут и другие. Выследи его! Только не вздумай убивать. Он мне нужен живым! Ты понял? – Эльза строго заглядывает в глаза зверя. – Живым! Наведи на него моих детей. Кажется, я знаю, куда он мог пойти. Задержи его как можно дольше! Я должна успеть. Теперь, мой долг – помочь ему. Если он ниспослан нам свыше, то грядет время перемен! Ступай! А мне надо еще кое-чего предпринять, – старуха легонько толкает зверя. – Ищи, но сначала поешь!
Волкособ нехотя встает и идет в сторону дорожной развязки. Он подходит к обезглавленному телу Шестого и, задрав морду, протяжно воет…
Стылая зимняя ночь, тьма, хоть глаз выколи. Потеряв счет времени, я иду, прихрамывая на прокушенную ногу. Постоянно сплевываю кровь, видимо, падая, я все же сломал ребра. И если бы не прием «первача», то давно бы упал от холода и болевого шока.
«Горе, горе тебе, великий город Москва, град крепкий! Ибо в один час пришел суд твой», – вспоминаю я слова проповеди отца Силантия, чувствуя, как ледяное крошево тает на искусанных до крови губах.
Котельники остались позади, и сейчас я на Октябрьском проспекте. «Ухтомка» (завод, заложенный еще в царское время) – вот она, можно сказать, рукой подать. Главное до бомбаря дойти. Я уже вижу забор и контуры разрушенных цехов с провалившимися крышами. Колоритное место. Считай, готовые декорации – хоть кино про войну снимай. Еще до Удара, как говорили мужики в Убежище, это место было мечтой для «залазеров».
Мысли и воспоминания. Наше проклятье и наша надежда. Внезапно за спиной раздается низкий угрюмый рык. Вздрагиваю. Оборачиваюсь. Даже с моим «ночным» зрением я с трудом различаю, как во мраке, шагах в пятнадцати от меня, белеет огромный силуэт зверя. То, что это именно тот волкособ, который напал на меня, я не сомневаюсь – на его шкуре, как раз на груди, я вижу кровавые разводы.
«Опа! – по моей спине бегут мурашки. – Живучий, зараза! И чего теперь мне делать? Тварь! Пять пуль словить – и хоть бы что. Как он умудрился из-под завала выбраться?»
Странно, но особого страха я не чувствую, хотя понимаю, что животному ничего не стоит броситься на меня и разорвать. Скорее, я испытываю любопытство. Уж слишком нетипичное поведение для волкособа. Он явно что-то задумал. Вот только что?
Волкособ стоит, пригнув башку. Я слышу его размеренное дыхание, которое словно обжигает мою плоть, лаская огнем ненависти обмороженное лицо.
«Почему не нападает? Точно загоняет куда, – проносится у меня в голове. – Ведь я почти безоружен. «Макар» с тремя патронами не в счет».
– Эй! – слабо кричу я. – Чего застыл, давай! – вялый взмах руки.
Зверь не двигается, лишь буравит меня взглядом.
Я медленно, старясь не привлекать внимания волкособа, достаю пистолет. Обмотанная изолентой рукоять удобно ложится в руку. Замерзшие пальцы не слушаются меня. Тактильные ощущения почти исчезли, словно конечности вырезаны из дерева.
Услужливая память являет картинку из прошлого, когда зимой поисковики приволокли с поверхности Игната, крепкого мужика, слывшего среди обитателей Убежища опытным следопытом. Но даже он ничего не смог противопоставить буйству природы. Обмороженный и окровавленный, Игнат, прижимая руку с почерневшими пальцами к ОЗК, лишь тихо матерился, когда его втащили через шлюз в тамбур.
Внезапно налетевший буран – и из отряда в пять человек найти дорогу обратно сумел только Игнат. Я, тогда еще будучи пацаном, зашедшим в медблок, никогда не забуду того, как Хирург, деловито осмотрев разведчика, глухо обронил: «Ампутация», – и потянулся за небольшим топориком.
Наверное, мы очерствели, но я навсегда запомнил, как Игнат, вздрогнув, жадно припал к фляге с разведенным водой спиртом, нашим эрзац-наркозом, а затем, прикусив воротник бушлата, положил руку с растопыренной пятерней на грубо сколоченный деревянный стол, весь покрытый зарубами и до черноты въевшимися пятнами крови.
Добровольная плаха нового мира, где вместо толпы зевак, застывших в предвкушении казни, стоят в очереди безразличные до чужого горя обитатели Убежища, чтобы избавиться от гниющей конечности с начавшейся гангреной.
Пять размеренных глухих ударов раздаются отголоском набата в моих ушах. Мертвая тишина заполняет паузы. Ни стонов, ни слов сожаления, лишь скрип зубов Игната по прикушенному вороту. Но меня до самой смерти будет преследовать отчаяние в слезящихся глазах сурового мужика.
Только через некоторое время, пройдя через мясорубку боя с беспилотником, я понял, что Игнат оплакивал не отрубленные пальцы, упавшие со стола в грязно-бурое месиво на полу медблока, но свою судьбу! Кому теперь нужен разведчик с рукой, превратившейся в шпатель…
Видение прошлого уносит порыв пробирающего до костей ветра, от которого не спасает ни пара свитеров, натянутых друг на друга, ни плотная ткань утепленного комбеза.
«Эх, пальцы мои, пальцы!» – мелькает в голове, когда я пытаюсь нащупать спусковой крючок.
Холода нет, есть лишь жгучая ненависть, в первую очередь к самому себе, желание отомстить за отряд и вернуться к Машеньке любой ценой. Я должен выжить!
Застываю с пистолетом в вытянутой руке. Волкособ стоит метрах в десяти. Метель усиливается. Ветер, царапая ледяными иглами ОЗК, точно вознамерился содрать его с меня.
– Караулишь? – спрашиваю я, обращаясь к зверю. – Ждем кого?
В ответ раздается приглушенное рычание.
Заметив неподалеку фордовский внедорожник с распахнутыми передними дверями, медленно отхожу к нему. Тут же замечаю, как под густой шерстью волкособа бурунами ходят мышцы.
Передние лапы, так похожие на огромные человеческие руки, сгибаются в локтях. Тыльная сторона ладони, проворачиваясь в суставе, как на шарнире, почти касается могучего предплечья. Зверь, подбирая задними лапами снег, припадает к земле.
Я ныряю на переднее сиденье автомобиля. Прикрываю дверь, оставляя лишь узкую щель. Понимая все безумство затеи, я, развернувшись в полкорпуса, дрожащей рукой целюсь в голову волкособа. Тварь делает шаг в сторону и скрывается за машинами. Я вижу, как из-за них на меня смотрят красные буркала. И от этого немигающего, мертвого взгляда становится по-настоящему жутко.
«А ты, брат, ученый, – натужно усмехаюсь я. – Шаришь. Ну что же, и мы тогда подождем».
Захлопываю дверь. Хоть какое-то укрытие будет. Череп луны, скалясь сквозь облака, окрашивает наш проклятый мир призрачным сиянием. Сквозь яростные завывания ветра до меня доносится утробное рычание. Едва различаю где-то вдалеке ружейный выстрел. Вскоре все затихает. Подмосковье живет своей обычной жизнью.
Сижу в машине. Волкособ не двигается с места. Смотрит на меня. Проходит пять минут, десять, пятнадцать. Ожидание выматывает. Я замерзаю. Меня бьет частая дрожь. Зная, к чему это может привести, я помимо воли закрываю глаза. В голове роятся тысячи мыслей, возникают образы утерянного мира, голоса людей, яркие краски сменяются черно-серыми пейзажами Подольска, густо усеянного костяками мертвецов. Трупы, завернутые в пластиковые мешки, лежат вдоль стен коридора Убежища.
Лысые головы, лишенные бровей и ресниц, изможденные лица страдающих от лучевой болезни. Изъязвленная кожа. Хрупкие, невесомые тела умирающих от голода. Мне тогда было лет восемнадцать, а жизненного опыта – на все пятьдесят. Я навсегда запомнил взгляды укрываемых, полные боли и мольбы, когда мы, чистильщики, поднимаясь на поверхность, слышали вслед: «Еды! Нам нужна еда! Слышите, вы!»