— Да говорю — рикошетом зацепило, ничего страшного! Ну и отлично: если сдаваться не будем, всё проще. — Петрушин кивнул Васе: — Двор проверь.
— Понял… — Вася тотчас же исчез в дверном проёме.
Мы забрали наши телефоны и листок с адресом, также прихватили видеокамеру и два диктофона, обнаруженные у полноватого блондина. Немного посомневавшись, Серёга позаимствовал у «баритона» и блондина блокноты. Для следствия это не характерный штрих — типа выпотрошенного кошелька и отсутствия оружия на месте перестрелки, многие люди вообще обходятся без блокнотов. А нам пригодится…
С улицы раздался одинокий выстрел.
— Надо же, — покачал головой Петрушин. — А вроде бы сразу всех — наповал…
Вот чёрт! А я и не сообразил сразу, что там Вася «проверяет» во дворе. Отвык, отвык — как-то быстро притёрся к этой уютной мирной жизни, стал отходить от измерения «война»…
— Ну всё, все «двухсотые», — доложил вернувшийся Вася и, торопливо пробежавшись по боксу, подытожил: — Итого: восемь «двухсотых». Такой вопрос… Брать ничего нельзя?
— Нет, Вася, — покачал головой Петрушин, сверившись взглядом с Серёгой. — Забывай об этом — теперь долго нельзя будет ничего брать.
— Жалко, — Вася сокрушённо шмыгнул носом. — Есть нормальные стволы. И рации у них какие-то крутые, не видел раньше таких…
— Так… вроде бы всё. — Серёга ещё раз осмотрел бокс, открыл бутыль с маслом, вылил на отдельное кровавое пятно на полу за покрышками и, заметив удивлённый взгляд Петрушина, пояснил: — С меня накапало…
— Ну вот, теперь уже и кровью даже не покапаешь, — буркнул Петрушин и кивнул на счастливого владельца бокса (на которого, кстати, ни одна пылинка за всё это время не упала!). — А вы вроде бы хотели пообщаться? Время позволяет — даже если кто-то слышал стрельбу и звякнул, минут пять у вас есть.
— А выводить его из этого «счастливого детства» надо часа три, не меньше, — с сожалением заметил Серёга. — Так что уматываем. Нам ещё надо запись забрать из дома Кудриных.
— Какую запись?
— Там камеры, над подъездом. И мы очень некстати там нарисовались.
— Ну, это вы зря так! — осуждающе поджал губы Петрушин. — Надо же было как-то продумать…
— Это мы — «зря»?!! — взвился Серёга. — Это мы — «зря»?! Ты посмотри, что вы наворотили!!! Языки вам для чего дадены, дуболомы?!
— Они первыми стволы достали, — понуро вздохнул Петрушин. — Ну и… чисто уже реакция сработала… Нет, я понимаю — нехорошо получилось…
— Да уж — «нехорошо»… Вот это называется съездили, поболтали по душам…
Глава 7ЦитадельВалера Ростовский. Душой я бешено устал…
Вот эти тупые утренние побегушки добьют меня окончательно. Я «сова», предупреждал ведь! Сова — это ночная птица, у неё весь производственный цикл начинается глубоко во второй половине дня. Утром я люблю поваляться: прежде чем встать, минут десять-пятнадцать бездумно глазею за окно, особенно зимой, наслаждаюсь теплом постели и аутотренингую помаленьку. Знаете, наверное: «Я персик, я персик… я солнышко, на фиг, такое тёплое, пушистое солнышко, мать его…» Это такие робкие потуги пробудить в себе добрые чувства и не дать проснуться людоеду. Действительно добрым людям это не надо, а нам, злыдням, насущно необходимо.
Я в своё время перенёс много лишений и мытарств и потому умею наслаждаться комфортом. Человеку, который не имеет представления, что такое ночи напролёт ползать по грязи, часами лежать, подобно трупу, в засаде и спать на протяжении месяца и более по два-три часа в сутки, и то урывками, а не в один заход разом, трудно понять, что шестичасовой сон в тепле и пятнадцатиминутные утренние потягушки — это верх блаженства.
Добрые старые друзья отняли у меня это блаженство. Я теперь, как на спортивных сборах, подскакиваю в шесть утра, будто ужаленный в причинное место, и, ещё не проснувшись, собираюсь на пробежку. За окном темно, пронизывающий мартовский ветер злобно хлопает по стеклу голыми тополиными ветками и треплет полудохлый фонарь… Бррр!!! Только полный идиот будет добровольно бегать в такую погоду!
— Ты куда в такую рань? — спросила мать, когда это случилось в первый раз.
— Бегать, мам.
— С чего это? Раньше никогда не бегал…
— А теперь буду. Теперь я целый день буду сидеть за баранкой. Так что это единственная доступная для меня физкультура…
Потом, когда уже разбежался и малость проснулся, понял: получилось всё по сценарию, как Вася сказал! Теперь что, у меня вся жизнь будет по какому-то чужому сценарию?
Кстати, Вася мне понравился. Не потому, что ловко выпал и пропал — это ведь всего лишь дело техники. Не знаю, как это объяснить с научной точки зрения — это надо к Косте обратиться. А я просто чувствую таких людей, доводилось общаться и работать с подобной категорией в моей военной жизни. Очень цельный тип. С таким можно ходить на дело без оглядки: никогда не предаст и при надобности, не моргнув глазом, полезет за тобой в самое пекло…
Не подумайте, что я эгоист… Нет, неправильно, я, конечно, эгоист, это факт, но о полезности для общего дела того или иного мероприятия никогда не судил с позиции своих личных удобств. Если надо, готов многим пожертвовать. Но вот это общение посредством наговаривания информации на диктофон, равно как и сами утренние пробежки, как мне кажется, моим боевым братьям не дадут ровным счётом ничего.
По-моему, Костя переоценил свои возможности. Анализируя мои впечатления и эмоции, он хочет разобраться, что у Сенковских случилось год назад. Не знаю… Я там уже неделю, но так и не понял, что у них сейчас творится в данный момент! Чего уж там говорить о событиях годичной давности…
Кроме того, о какой-то оценочной объективности тут говорить не приходится, у меня эмоции и впечатления сейчас — жуть, дрянь и полный не фонтан. В тачке маяк, кто-то всё время за мной следит, круглые сутки слушают мои телефоны и квартиру, прежде чем чихнуть, надо два раза подумать: а стоит ли? В общем, чувствую себя лабораторной крысой. Знаете, есть такие специальные крысы — они в стеклянном домике живут, вроде бы совершенно свободно занимаются своими крысиными делишками… А какой-нибудь лохматый очкарь в белом халате сидит рядом, смотрит, пишет в журнал наблюдений что-то и, задумчиво ухмыляясь, поглаживает скальпель.
Заехал к участковому, задал прямой вопрос. Парень свой, десять лет с ним контактировали по работе. Взгляд отвёл, признался: ну да, интересовались. Сначала дамочка какая-то, потом, в тот же день, но чуть позже, мужичок интересовался, чего спрашивала дамочка. Оба такие культурные, чистенькие. И та, и другой дали по сто баксов за информацию. Чего спрашивала дамочка? Не случилось ли чего у вот этого парня — и фото показала. Ответил, как есть: катастрофа, жена с дитём погибли. Не тайна ведь? Нет, не тайна. Ну вот, скажи мне, в чём я не прав? Хочешь, деньгами поделюсь, что они дали?
Вот такие дела — со всех сторон обложили, не продохнуть. Дома, как в аквариуме, понимаю, конечно, что это всего лишь микрофоны, но чувство такое, будто на меня постоянно смотрит кто-то чужой. Есть у меня такое, с военной жизни осталось: если кто-то смотрит на меня, я могу его не видеть, но чувствую. Тогда это помогало. Особенно если кто-то смотрел через оптику… Наверное, с возрастом это принимает какие-то патологические формы. Время появится, надо будет нервишки подлечить, а то к старости полным параноиком стану.
А на работе — вообще натуральный сумасшедший дом. Нет, если в общих чертах описывать, впечатление будет неполное: на первый взгляд, вроде всё неплохо, работа непыльная, платить обещали очень даже прилично, кормят даром, да и хозяйка неравнодушна… Кажется, чего ещё желать?
Поэтому в общих чертах не выйдет, кое о чём придётся рассказать подробнее.
Моя «презентация» завершилось тем, что Наталья в буквальном смысле хлопнулась в обморок. Смотрела на меня глазоньками, полными мистического ужаса, смотрела… потом — раз! — и отъехала.
Хорошо, на ковре сидела, обошлось без травм. Вот так ничего себе, познакомились!
Дамочка за столом (это секретарша её, Валей звать) и дворецкий Вольдемар (тип в прихожей, с серебряными висками, попросту — Володя) принялись приводить её в чувство, а меня выдворили в прихожую и просили обождать. Николай, начальник СБ, с каким-то нездоровым интересом посмотрел на меня, ухмыльнулся и сказал:
— Ну всё, считай — принят. Поеду, доложу.
— Так это… Может, ещё…
— Нет, уже не прогонит. Это я тебе точно говорю. Давай, осваивайся. И не забывай, о чём мы с тобой говорили…
По коридору трижды пробежались две шустрые дивчины — видимо, прислуга, таскали какую-то посуду, шушукались. Потом Наталья пришла в себя, меня попросили в кабинет, а Валя с Вольдемаром вышли.
Скажу сразу: сцена была довольно странная, с непонятным для меня надрывом и длинными паузами. Поскольку я в этой сцене ровным счётом ничего не понял и никаких особых эмоций не испытал (это меня Костя приучил — запоминать свои эмоции и пробовать потом их беспристрастно анализировать как бы со стороны — как будто это не я, а другой человек), просто привожу последовательность событий.
Наталья сидела в глубоком кресле, за столом, обхватив ладонями кружку с горячим чаем, на плечи её был накинут шерстяной клетчатый плед. Как будто замёрзла. А дома у них тепло, градусов двадцать восемь.
Она долго смотрела на меня немигающим взглядом, сесть не предлагала и ничего не говорила.
Было неловко. Я уже и забыл, когда меня в последний раз вот так разглядывали — как дарёного коня (эта ассоциация привязалась сразу в тот момент, когда Вольдемар доложил о моём прибытии и спросил, будет ли она «смотреть»).
Сегодня у меня смотрины. Все смотрят. Оценивают. Её муж тоже смотрел, но там было проще — он смотрел мимо меня, как бы насквозь. А тут — пристальный взгляд в упор, как на какую-то диковинку в историческом музее.
Я отводил взгляд, краснел, бледнел, смущался, потом не вытерпел — мне показалось, что всё это длится целую вечность: