6. Нигилизм как русско-немецкая тема
После «Отцов и детей» И. С. Тургенева, после массового тиражирования слова «нигилизм» в русской литературе и в русской печати 1860-х годов и последующих десятилетий, после связанных с ним бурных дебатов, после появления бессчетных романов, как «нигилистических», так и «антинигилистических», слово «нигилизм* вернулось на Запад как русское слово, и по справочнику летучих слов Георга Бюхмана можно ясно судить о том, что на рубеже XIX–XX веков именно это слово и осознавалось как почти единственный вклад русского языка в немецкий набор летучих слов и выражений[1].
Однако русское в слове «нигилизм» было, естественно, обязано своим существованием немецкому и западному — тем совершившимся в недрах прежде всего немецкой культуры умозаключениям, которые привели к тому, что в самом конце XVIII века было получено слово «нигилизм», которым был назван новообозначившийся перекресток некоторых важнейших для культуры, для ее (само)сознания смыслов.
Почти с самого своего начала нигилизм — это русско-немецкая мыслительная тема. «Русское» происхождение русского «нигилизма», во второй половине XIX века не вызывавшее никаких сомнений, должно быть уложено — и возвращено теперь в естественное — немецкое и немецко-русское — русло истории этого слова. На это и указывает с должной категоричностью ныне П. Тирген:
«В романе Тургенева “Отцы и дети” следует видеть не только источник специфических споров о нигилизме после 1862 года, но и возвращение к определенным немецким дебатам сороковых и прежде всего пятидесятых годов»[2].
Совершение несомненно, что это так и что, следовательно, наше теперешнее знание этого обстоятельства должно быть дополнено скрупулезными исследованиями реально существующих немецко-русских зависимостей и связей.
Однако дело не ограничивается этим звеном цепи, а имеет еще продолжение.
Вот что сказано в замечательной книге воспоминаний «От двадцати до тридцати», над которой немецкий писатель Теодор Фонтане (1819–1898) работал в последние годы жизни:
«Через три года — 1844, — когда я был солдатом, Гюнтер навестил меня в Берлине. Мы отправились в театр, а потом кутили с ним глубоко за полночь. На обратном пути о чем мы только ни переговорили, перепрыгивая с пята на десято. Внезапно он остановился и сказал: “Жаль, что вы такой нигилист — не русский, а самый настоящий, то есть я хочу сказать такой, который совсем ничего не знает”. Такие фразы, подобно большинству тех, что не льстят тебе, остаются в памяти.
Это было в 1844 году*[3].
За многие годы мне не удалось встретить — ни в комментариях к изданиям воспоминаний Т. Фонтане, ни в литературе о нем, включая основательную биографию, написанную Г.-Г. Рейтером[4], какой-либо реакции на это сообщение. Между тем на него можно смотреть как на своего рода сенсацию.
Действительно, мог ли немец в 1844 иметь какие-либо представление о «русском нигилизме»? Время ведь такового вроде бы еще совсем не настало. Легче всего было бы объяснить рассказ Фонтане ошибкой памяти и переносом каких-то позднейших впечатлений на события 1844 года. Может быть, такой ошибкой и объясняется все.
Тем не менее что-то говорит и против такой ошибки. В юные годы Т. Фонтане, который сам не получил высшего образования, вращался в кругах леворадикальной университетской молодежи[5], к кругу которой принадлежал и названный в тексте Иоганн Георг Гюнтер (1808–1872): «<…> в 1848 и в 1849 году он еще оставался в Германии и был членом Франкфуртского парламента. Однако вскоре после этого — после расстрела родственника его Роберта Блюма в Вене и майских сражений в Дрездене почва у него под ногами стала слишком уж горячей — он покинул Германию и отправился в Америку. Там, как и многие эмигранты, он стал врачом и, как гомеопат, творил чудеса[6]. Незадолго до смерти Гюнтер, вернувшись в Германию, повидался еще с Теодором Фонтане.
Среди близких друзей Фонтане в те годы был и Вильгельм Вольф-зон (1820–1865), немец, уроженец Одессы, который внес достаточно заметный вклад в ознакомление немцев с произведениями новейшей русской литературы[7]: с октября 1837 по март 1843 года Вольфзон учился в Лейпциге, затем он проводит несколько лет в России, общается в Москве с русскими писателями, в конце 1845 года знакомится в Петербурге с Белинским и его кружком, затем, после переезда в Германию (где в течение долгих лет не может получить немецкого гражданства, пока не обосновывается в Дессау), еще несколько раз возвращается в Россию, где основывает «Russische Revue»; среди его драматических опытов была и антикрепостническая пьеса, поставленная в 1855 году в Лейпциге, которую упоминает и Фонтане.
В. Вольфзон и оказался на какое-то время во главе кружка молодых людей, к которому принадлежал Фонтане: «Все мы без малейшего исключения были молодыми людьми с самыми тривиальными манерами. Вольфзон, напротив, был “барином” <·.-> Он, что, естественно, тоже весьма нам импонировало, уже немало чего издал, в том числе и альманах <…>*; «предметом своих занятий он избрал историю литературы».
«Его подлинной областью была вся беллетристика немцев, французов и русских. Понятное дело, Россия, когда он читал нам свои доклады, стояла для меня превыше всего, причем я говорил себе: «Вот это возьми с собой, — возможно тебе придется еще ждать лет сто, пока тебе поднесут так — прямо на тарелочке — русскую литературу»[8]. Под влиянием таких впечатлений Фонтане пытался даже учить русский язык.
«Из русского языка ничего не вышло; что же касается русской литературы, то тут я уже не отпускал, и, начиная со старика Державина, через Карамзина и Жуковского, передо мною прошли Пушкин, Лермонтов, Павлов, Гоголь. Добрая часть того, что излагал тогда Вольфзон, осталась у меня в голове, особенно от трех поэтов, названных последними, — Лермонтов был моим особенным любимцем, — так что, пусть все и было всего лишь пробой в малых дозах, я на своем жизненном пути повстречал лишь очень немногих, кто знал тут больше меня*[9].
Появление Η. Ф. Павлова в компании Пушкина и Лермонтова, может быть, и покажется сейчас кому-то странным, однако именно эта фамилия говорит нам о том, что картина русской литературной жизни рисовалась достаточно объемно и в подробностях; в конце концов В. Вольфзону безусловно не приходилось выходить за пределы того, что можно было бы назвать наиновейшей русской литературой, свидетелем истории которой он был сам, несмотря на свою молодость, — это почти неповторимая ситуация, этим она и ценна. Фонтане мог узнавать от Вольфзона всякие детали русской журнальной жизни, — возможно, такие любопытные и ценные штрихи ее повседневного протекания, которые так и не были запечатлены ни в каких текстах.
Таким образом, если бы мы теперь поверили рассказу старого Фонтане из дней его молодости и предположили, что тут нет ошибки памяти, то, отнесясь к нему с полнейшей буквальностью, мы должны были бы первым делом констатировать, что существуют два понимания «нигилизма* — как невежества вообще и как какого-то русского нигилизма, который значит нечто иное.
Вот в таком несколько неопределенном промежутке между нигилизмом-невежеством и нигилизмом-иксом и необходимо производить некоторые поиски, причем сразу же следует сказать, что сегодня можно только объявить об их начале. Увы! о содержании разговора И. Г. Гюнтера с Фонтане, когда оба собеседника, по буквальному выражению писателя, «перебрали целые миры, перепрыгивая с пята на десято», мы никогда ничего не узнаем. Ограничивая же поле будущих поисков, мы должны с самого начала предположить, что русским нигилизмом в разговоре был назван тот русский поворот, какой был придан общеевропейской теме «мировой скорби», — общее настроение литературы того времени и могло ведь трактоваться, и до сих пор иной раз разумеется именно так[10], — тогда тут речь шла не собственно о слове, но о «деле», и все-таки на сей раз, в разговоре, само «дело» было все же названо именно
этим словом. С другой же стороны, одновременно с тем, никак нельзя не обратить внимания на то, что к этому времени (1844) в немецком вовсе не зафиксировано понимание «нигилизма» в смысле простого «невежества, полного незнания», — все-таки в немецком языке жило что-то вроде памяти о смысловой наполненности этого слова, даже о некоторой мыслительной переполненности, какая произвела его на свет. Напротив, «нигилизм» в совершенно стершемся значении и в функции «просто» бранного слова, если я не ошибаюсь, впервые появляется именно в России. Все это и обязывает нас обратиться сейчас к русским текстам, где встречается «нигилизм».
Как было известно уже давно, слово «нигилизм» громко прозвучало в русской литературе в 1829 году в статье Н. И. Надеждина, опубликованной им в «Вестнике Европы». Статья эта называлась «Сонмтце нигилистов». Благодаря же Н. Г. Чернышевскому, который вспомнил выступление Н. И. Надеждина и кратко прореферировал его в своих «Очерках гоголевского периода русской литературы» (1856), в их четвертой статье (главе), память об этом раннем тексте Надеждина никогда полностью не исчезала из русского культурного сознания[11]. Зато реферат Н. Г. Чернышевского был не вполне корректен — и, не без внутренних оснований, тенденциозен.
Восстановим некоторые факты. «Сонмище нигилистов» было вторым существенным выступлением в печати начинавшего тогда фило-софа-эстетика Н. И. Надеждина (1804–1856)