своей же традиции культуру ничем не связывает и ни к чему не обязывает; культура и первым делом литература оказались как бы вообще без языка, и уже одно это явилось неосознанно осуществляемым актом отказа от заданности идеального. Именно такой акт и обеспечил появление русского реализма с его бурным расцветом. В то же самое время мы можем наблюдать, в сколь неудобном, чрезвычайно дискомфортном, во всех отношениях двусмысленном положении находится такой немецкий писатель, как Карл Гуцков, — его положение между «временами» и между «языками», и отсюда вся проблематичность не находящего себя, своей самотождественности творчества.
Вернемся к нигилизму — он в своей вторичной жизненно-практической форме (укорененности внутри всегда своего психологического мира) не требует ничего кроме некоторой минимальной реалистичности взгляда на жизнь. Таковая и становится прежде всего типичной. Такую реалистичность литератору надо было осваивать. Так, самый симпатичный из всех «нигилистов», какие появляются в экспозиции рассказа Гуцкова — это Эберхард Отт. О нем говорится: «Он не был ни поэтом, ни мечтателем. Никогда не чувствовал он в себе влечения к идеальному взгляду на жизнь. Мечтал он всегда в сфере практического. Он видел всегда только мир обязанностей, забот, трудов, жертв. Он был совестлив в движении своей мысли» (233: 11–15). Можно быть уверенным, что даже сам Гуцков не заметил связи между такой позицией и новым (вторичным) нигилизмом: в общие и заранее всем заданные ценности уже не верят, и они в сущности не нужны, как только оказывается, что личность вполне владеет собой и своим, что она суверенна — теперь она вправе выносить свои решения, причем ее «совестливая мысль» может не иметь ничего общего с каким-либо пафосом отрицания, с имморализмом, с демонстративным попранием общепринятых норм, с чем-то показным и с чем-либо «собственно» негативным; негативность и «ниги-листичность» — это тут давно уже произведенные «акты», которые утратили какую-либо актуальность, а «посюсторонняя» личность порождена и уже «поставлена на себя». Значит, Ничто таких ценностей, которые вот сейчас и здесь отрицались бы, — для нее лишенное всякой актуальности и хорошо забытое прошлое. Теперь осталось только одно — отвечать за себя и выносить свои решения. Как беспринципность тотального и «равнодушного» отрицания, нигилизм для такого персонажа, как Эберхард Отт, вообще уже не существует. «Отрицание» же, как, скажем, выражение некоторой социально-критической позиции, для него возможно и всегда конкретно. В такой личности прежний нигилизм совершенно расточился, а новый, вторичный, отразился в практичности интересов. Все положительные качества такой личности — это исключительно ее качества, и на той же почве может существовать личность с совершенно иными качествами, равным образом возросшими на до конца взятом «внутрь» нигилизме.
Очень любопытно в рассказе Гуцкова то, что в его (основательно проваленной) сцене суда и для обвинителя, и для ответчика Бог выступает не как, собственно, то, во что они веруют, но как имя для того непонятного, что совершается в истории как посюстороннем. «Бог потряс самые основания исторической жизни и самый мозг наших костей» (прокурор — 265: 40–41); «Кто хранит затвор, кто отпирает и запирает его, как не божество <…>?» (Вингольф — 267: 13–14). Бог — это и отсылка к другому языку, и, „на новом языке, знак са'мого непонятного, и не более того. Третий же оратор, Отт, ссылается на внутреннюю «исчерпанность» (268: 23), или утомленность, как на фундамент того нигилизма, который выявляется уже через различные дифференциации новой общей — нигилистической в своей подоснове — позиции.
Короче говоря, Гуцков в своем рассказе сообщил много ясного и неясного о нигилизме, но все его повествование в целом — это беллетри-стически-публицистическое свидетельство современника о превращающемся нигилизме — о том, который на глазах своего наблюдателя обретает новую (обобщенную) сущность и вместе с тем уходит глубоко внутрь личностно-человеческого. Такие свидетельства, при всех их недочетах, — они никогда не бывают ведь всей правдой — на вес золота.
К сожалению, в некотором предварительном рассмотрении гуцков-ских «Нигилистов» пришлось отвлечься от фабулы повествования, от роли в ней символа «кольца», от связи фабулы и рассуждений, от соединения двух пластов повествования и т. п.
Надо заметить, что Гуцкову не пришлось пользоваться словами «нигилизм» и «нигилист* слишком часто, — весь его текст стоит под знаком «нигилизма» как анализируемого явления[21].
Феномен нигилизма обрисован у Гуцкова весьма многогранно. Сейчас я перечислю некоторые из проявившихся у него смыслов нигилизма:
1) «нигилизм» как свободное самоопределение человека (которое может вступать в противоречие с реальностью жизненных отношений между людьми и в этом отношении выступать как абстрактный принцип);
2) «нигилизм* как самоутверждение — во что бы то ни стало;
3) «нигилизм» как демонстративное заявление своей позиции — перед обществом, перед большинством, — иногда с намерением шокировать окружающих;
4) «нигилизм* как идея (женской) эмансипации;
5) «нигилизм» как отражение определенного научного сознания — с просматривающейся а) материалистической и б) естественнонаучной основой;
6) «нигилизм» как сведение высшего к низшему, животному, к рефлексу (морали, веры и философии — к «абдоминальным рефлексам»);
7) «нигилизм» как естественность поведения — вопреки нормам и конвенциям;
8) «нигилизм» как система поведения, — в частности, с маркированными признаками поведения, отличающегося от нормы; в качестве одного из таковых выступает курение (189: 1; 188: 40; см. также 252: 11–14: «Она [Фрида] вырывала из рук мужчин сигары, чтобы пеплом их прималевывать усы маленьким божкам из известняка, расставленным кое-где среди клумб»);
9) «нигилизм» как утверждение нового в противовес старому и отжившему и своего рода культ нового («Для этих счастливчиков все старье! Даже Амур!» — «Вообще все, что думает, прежде чем действовать!» <…> «Мы все для них старье* <…> «Мне оно теперь очень хорошо известно, это самомнение нигилизма!» — сказала она [Герта]*, 252: 18–23).
Таковы девять смыслов нигилизма. Разумеется, новый, вторичный, обобщенный «нигилизм» не находится в ряду этих девяти, так как относится к иной перспективе рассмотрения самого феномена. Как нам уже известно, в этой, исторической, перспективе в рассказе различаются «предреволюционный» нигилизм, сохраняющий некоторую «идеальную» установку (отрицание во имя чего-то), и нигилизм «послереволюционный», — отрицание, «проваливающееся» внутрь личности и во всяком случае не спрашивающее ни о каких «ценностях».
Однако, по всей видимости, самое любопытное, что можно сказать о нигилизме в рассказе Гуцкова, заключается в следующем, — в нем отсутствует ясная память об исконном нигилизме, о нигилизме рубежа веков, о нигилизме в его фихтеански-жан-полевской фазе. Едва-едва в одном риторически-отмеченном месте (268: 6) всплывает старый мотив «творения из ничего», который сопровождал историю «нигилизма». Такое забвение первоначального нигилизма есть свидетельство внутреннего саморазвития нигилизма. Он перешел в практическую фазу и плохо помнит свою историю.
В романе Гуцкова «Рыцари Духа» («Die Ritter vom Geist»)[22], находим такое же новое понимание «нигилизма» при тех же рудиментах прежнего (т. 1, гл. 1, 1850): речь идет о «политическом нигилизме» — «<…> мне политический нигилизм все-таки приятнее лицемеров, скользких как угри, приятнее филистеров-доктринеров <…> Но и нигилизм никуда не годится <…> Из ничего не бывает ничего. И нигилист приводит мир в хаос, как и эгоист-фразер». Если же спуститься еще на 15 лет, то в романе Гуцкова «Валли» мы застаем совсем иное состояние проблемы: героиня, которой по чисто умозрительному замыслу писателя пришлось заняться также и критикой религии, создает такой текст о Ничто, который отражает в себе разные линии традиций, — и линию жан-по-левского экзистенциального отчаяния, и линию фихтеанского «нигилизма», и еще многое иное (в духе протестантской неологии), чем счел возможным обременить его писатель, — и, следовательно, хорошо помнит о своих началах:
«Мне было бы легче с уверенностью размышлять о понятиях божественного, если бы я только могла удерживать некоторое представление
о Ничто. Это невозможно. Я и прежде много страдала, отчаиваясь в том. В детстве мне хотелось порой отмыслить все, что я могла видеть и мыслить, — Европу, Азию, Африку, Землю, небо, все творение, и тогда мне всякий раз казалось, будто я с неизмеримой высоты падаю куда-то вниз, в пустоту, не задерживаясь нигде. Теперь я сказала бы, что стала нагру-женнее впечатлениями и что мне труднее прежнего далось бы зафик-
сировать такое представление о Ничто. Пустопорожний и широкий хаос, это тупая пустота, в которой нет ничего и в которой все незримо дремлет! А Бог, который и есть само это Ничто, а именно то самое Ничто, какое позднее загадочным образом сделалось чем-то! Бог, который существует в этом Ничто и который никак не может содержаться в этом что-то, потому что последнее значило бы, что мы обожествляем мир! Идея пантеизма претит мне, и я полагаю, что женщины никогда не смогут разделять ее, потому что они сами собою уже привыкают к тому, чтобы все делить на активное и пассивное. Наши идеи всегда останутся антропоморфными, и христианство поддерживает нас в том. Представление о Демиурге, который восседает на своем престоле над всеми нами, — это для женской фантазии потребность, которая не преминет заявить о себе. Все иное, ах! все, все навеки скрыто от нас»[23].
Вот такие странные перегруженные тексты поручал Гуцков своим юным героиням, и тут невозможно удержаться от такого наблюдения: видимо, мыслимо и такое философствование, которое осуществимо лишь при условии переноса его внутрь беллетристического произведения, где ответственность за философскую мысль берет на себя самый неподходящий для этого, во всех отношениях, персонаж. В ал ли из романа Гуцкова воплощает в себе и «нигилизм» самополагания, самоопределения, самоутверждения, эмансипации (см. выше пункты 1, 2, 4), но для нас сейчас самое любопытное — то, что этот текст заметно ближе к духовной ситуации 1800 года и что многое из «предоснов» нигилистического мировоззрения тут еще не забыто.