дела. Это не н а м непонятно — мы бы, наверное, прочитали Пиндара и в точном воспроизведении его метрики — но язык этого не хочет, а греческий язык этого хотел. И это было возможно, и было осуществлено в единстве танца, музыки и пения, то есть слова поэтического (ибо исполнение пиндаровских од невозможно для грека иначе, как в единстве танца, музыки и пения), потому что стихи поются и танцуются одновременно. Потому что, даже когда речь идет о монодической лирике, она тоже не читалась так, как мы представляем себе чтение поэзии, когда на сцену или на эстраду выходит поэт, пусть даже с лирой в руках, — и замирает в той возвышенной позе, к которой мы привыкли в риторической традиции, и начинает, пусть скандируя, пусть подчеркивая ритмику и метрику этих стихов, читать их перед всеми. По-видимому, в Греции ничего этого не было, а сам метр стихов понуждал к некоторым движениям. А когда речь идет о хоре, то эти движения все организованы, они не совершаются как попало, они устраиваются и далее инсценируются. Им нужен режиссер. Пусть сам поэт — но все равно, он берет на себя ту роль, которая принадлежит современному режиссеру.
Вакхилид. О Вакхилиде я вам говорил, что он был открыт нам в 1896 году, потому что до этого года почти ничего из Вакхилида не было известно. А что касается Пиндара, то, может быть, примерно одна четвертая или одна пятая из написанного им дошла до нас. В следующий раз, который будет четырнадцатого декабря, и когда нам надо будет закругляться, несмотря на то, что это, наверно, не самое лучшее из того, что мы можем сделать, о Пиндаре я скажу очень мало, а нам надо будет приводить в порядок некоторые вещи и думать о последующем.
Сейчас же хочу повторить одну вещь: страшно сложные строфические построения, которыми пользовался Пиндар и которые действительно очень сложные, — как я предполагаю, все-таки все держатся на музыке, потому что, прибавь к этим строфическим построениям музыку, и для нас эта поэзия стала бы гораздо более очевидной, чем она остается до сих пор. Ведь Пиндар — это представитель самого что ни на есть темного стиля. Это всем было очевидно с самого начала, начиная с эпохи самого Пиндара и по наше время. Пиндар — это представитель сознательно темного стиля. Поэзия ведь отнюдь не всегда стремилась к ясности и простоте, иногда она стремилась и к, темноте. Я вам говорил о том, что Гёльдерлин в конце XVni — начале XIX века в Германии, да и во всей европейской поэзии — это поэт, который как никто понял изнутри, чего хотел Пиндар. Это несмотря на то, что Гёльдерлин греческим языком владел весьма несовершенно — но он лучше всех знал, чего хотел· Пиндар. Он хотел восславить весь мир в его позитивности, в его конеч
ной утвердительности и несомненности. И верил в то, что есть такой мир в этом мире, который без изъяна совершенен. Но дойти до этого совершенства без изъяна — значит воспарить в своей поэзии и взять на себя все то, что брал на себя Пиндар в своих запутанных, тёмных и непроглядных стихах.
Эти стихи темные. Музыка, видимо, немножко просветлила бы их, но и музыка не совсем бы сделала это, потому что здесь мы должны напомнить себе о том, о чем мы говорили: Пиндар — это достаточно ранний европейский поэт, за ним встают другие фигуры, но их немного — и вот он делает в своей поэзии то, что вообще, в принципе, характерно для европейской культуры: он создает некую метрическую схему. Сама метрика есть своего рода произведение искусства, сама строфика есть некоторое творение искусства тоже, и тем не менее, когда поэт начинает думать о том смысле, который он доносит до слушателя или до читателя, то оказывается, что смысл должен, как волны морские, перетекать через границы этой строфики и метрики.
14 декабря 1993 г
Мы должны с вами поговорить сегодня о хронологии, о которой давно забыли, и о планах на будущее, которые, может быть, осуществятся не так, а как-то иначе, но это будет зависеть отчасти не от меня. Можно действовать по этому плану, но у нас с вами вечная репетиция, о которой я вам рассказывал: музыканты все время меняются, поэтому нет традиции никакой, сказанное сегодня не передается по наследству, так сказать. И в этом беда. Может быть, следует сделать антракт в будущем и не читать этих лекций. Такая возможность есть. И может быть, надо ею воспользоваться, потому что возникает инерция своего рода и привыкание к самому себе. Это тоже плохо… Я не очень тороплюсь начинать, потому что есть некоторые хронически опаздывающие слушатели, причем опаздывание их происходит не от субъективно-психологических причин, а от того, что они где-то заняты и приходят позже. Но сегодня этого не будет, потому что другое время, время перед началом сессии, и все переключились на другое. Вот такие-то дела, милостивые государи…
Я не хожу на концерты. У меня свой концерт дома. Я каждый вечер что-нибудь слушаю, хоть немножко, и редко пропускаю. И могу вам сказать, что в последнюю неделю так получилось по стечению внешних обстоятельств, что она была посвящена слушанию того нового, что из Римского-Корсакова оказалось в пределах досягаемости, и я послушал «Ночь перед Рождеством», «Царскую невесту» и «Кощея бессмертного». Три оперы. У меня был оперный сезон. Это большая радость, и вот что удивительно: обязательно должно что-нибудь открыться заново. И открывается в Римском-Корсакове необыкновенный мастер формы, то
есть расчета целого внутри некоторых эпизодов. Римский-Корсаков строит свою форму не так, как Вагнер, то есть целое воспринимает совсем иначе, и там многое могло бы заменяться другим. Поскольку форма не льется, как у Вагнера в «Тристане», а состоит из частей, завершенных в себе, и вот эти части, в принципе, можно было бы заменлть, если бы ему пришла в голову эта мысль. Но некоторые части построены настолько совершенно внутри себя, что это совершенство напоминает и об эпохе классической музыки конца XVIII века. Это удивительно красиво. И хорошо, что новые записи появились. «Ночь перед Рождеством» записана под управлением Юровского, а «Царская невеста» и «Кощей бессмертный» — под управлением Чистякова, из Большого театра. Мне когда-то говорили, что он неважный дирижер, но это обстоятельство меня как-то здесь не смущает, потому что оказывается, что он все-таки исполнил это, и исполнил целиком, то есть без всяких купюр, без того, что делают в театре. Это очень важно, надо ничего не пропускать, и тогда все будет на своем месте. Очень хорошо. И поют хорошо. Я слушатель не критичный, и поэтому был очень доволен. Вот так.
Теперь мы с вами давайте все-таки перейдем к нашему плану, который надо осуществить. Из всех поэтов греческих, которых я мало упоминал в прошлый и в позапрошлый раз, остался Феогнид, о котором можно несколько слов сказать. Скажу вам с самого начала, что был такой замечательный петербургский философ-классик Аристид Иванович Доватур, умерший не так давно: он оставил тексты, которые составили книгу, Она называется «Феогнид и его время», была издана после его смерти его учениками[72]. Это замечательная книга, и если её прочитать, можно многое узнать и получить большое удовольствие. Феогнид писал элегическим дистихом, а произведение, которое он нам оставил, оно как бы бесконечно, потому что это поучения или наставления, которые можно бесконечно умножать или сокращать. Его поучительное дидактическое сочинение, которое могло бы быть очень длинным, а могло бы — и очень коротким, обращено к некоему Кирну, которого он поучает. К книге Аристида Ивановича Доватура приложен полный прозаический подстрочный перевод этого произведения. Кроме того, есть переводы поэтические — полные и неполные. Здесь полнота — дело очень условное. Этого Кирна поучают мудрости — видимо, это поэтический прием. И из книги А. И. Доватура я узнал, что этот текст Феогнида сохранился как бы в виде такой черновой тетради. И это очень хорошо соответствует самому жанру. Произведение, в котором строки — вернее, двустишия — могут заменяться легко, нетрудно представить себе в виде заготовки, которая составляется из разных строф, бесконечно варьируемых. Отсюда и некоторая как бы недоработанность его в оригинале[73]. А переводчик не может эту недоработанность передать, поэтому он передает более или менее нейтрализованный поэтический текст. Тексты эти очень простые и отчасти напоминают библейские тексты из Ветхого Завета, в ко
торых наиболее общие вещи рассказываются. И поэтому я прочитаю вам только несколько фрагментов. Вот одно из мест начинается так (это перевод Вересаева):
С умыслом добрым тебя обучу я тому, что и сам я,
Кирн, от хороших людей малым ребенком узнал.
И дальше следуют вещи совершенно очевидные:
Будь благомыслен, достоинств, почета себе и богатства Не добивайся кривым или позорным путем.
Вот что заметь хорошенько себе: не завязывай дружбы
С злыми людьми, но всегда ближе к хорошим держись.
С этими пищу дели и питье, и сиди только с ними,
И одобренья ищи тех, кто душою велик.[74]
Это написано так, как будто обращаются к нашему времени, то есть текст настолько общий, что подойдет к любой ситуации. Одновременно он наверняка напомнит тем, кто читал псалмы, какие-нибудь из них — по смыслу.
Ну а между тем встречаются такие вещи, которые, как известно, древние греки повторяли и варьировали на все лады:
Лучшая доля для смертных — на свет никогда не родиться
И никогда не видать яркого солнца лучей.
Если ж родился, войти поскорее в ворота Лида
И глубоко под землей в темной могиле лежать.[75]
Насколько я знаю, и в Ветхом Завете есть эта тема. Греки её неустанно варьируют, и потом она переходит в европейскую поэзию и доживает до XVUI по крайней мере века. А в XIX веке поэты сочли, что варьировать такие заигранные темы не стоит. И они встречаются в каком-то не таком уже общем виде. Оказывается, что есть поэзия, которая устроена достаточно просто, и в то же время это то самое место, где греческая поэзия внутренне встречается с поэзией библейской. Так что нужно было бы принести Ветхий Завет, и сравнить, и читать параллельные места. И вот такое место, которым возмущались иногда историки литературы, относя его на счет аристократизма Феогнида, приобретает некоторую многосмысленность. Сейчас я вам прочитаю в переводе того же самого Вересаева: