Функция Императора настолько же естественна, насколько естественны все наши земные привычки. Во исполнение функции через Императора излилась Вера. Вера повлекла за собой надежду на то, что и так смутно подозревалось — на вечную жизнь. В мир пришли вера... надежда... милосердие. Эти теологические добродетели ведут к вечной жизни. Души всех, кто, как и Ланселот, и Гвидо из Монтефельтро, принадлежат к духовному ордену, находятся в центре божественного света. «Бог — это разумный свет», сказал святой Фома; этот незримый свет поглощается, а затем исходит от вполне зримой девушки; его лучи направляются с обеих сторон великими фигурами Императора и Папы (иначе говоря — государством и Церковью); а потом они снова встречаются в Боге, предопределившем всё. Все образы у Данте движутся к Богу, в союзе с Ним, светясь отраженным светом. Или, если, отказаться от образа круга, который Амор использовал в «Новой жизни», придется снова обратиться к четырем значимым образам. Теперь это будут образы Беатриче, Императора, Папы и Бога. Все они присутствуют в душе, так что сама душа находится не столько в центре круга, сколько в самом круге, включающем их всех. Это в некотором смысле союз центра и окружности, поскольку нет такой части окружности, по которой движется душа, которая не была бы связана с тем или иным из этих образов или, через все эти образы, с центром. «Я подобен центру круга, по отношению к которому равно отстоят все точки окружности, ты же — нет» …
Тогда еще — нет. Но потом опыт, обретенный во встречах и мыслях о Беатриче, после ее смерти дополнила Дама Окна. Данте действительно собирался написать о Беатриче так, как никто еще не писал ни об одной женщине. Об этом своем намерении он никогда не забывал. Но со временем его мысли заняли два других великих образа. Не сразу, но поэт понял их неистинность. Он видел отступничество Папы; он видел неразумные действия Императора и копил, копил опыт. Флоренция изгнала своего самого верного сына, город предпочел порок добродетели, да еще противопоставил себя императорской власти, но, что еще хуже, город противопоставил себя божественному образу Императора. «Вы, — писал Данте властям Флоренции, — вы, ненавидя свободу, поднялись против власти правителя римского, короля всего мира и избранника Господнего, и вопреки предписанному вам отказались от проявления должной любви и предпочли покорности путь безумного восстания? О единодушные в злых начинаниях! ... И, будучи слепыми, вы не замечаете, что именно владеющая вами жадность обольщает вас ядовитыми речами, и помыкает вами при помощи безумных угроз, и насильно втягивает вас в грех, и мешает вам руководствоваться священными, основанными на природной справедливости законами, соблюдение которых, когда оно в радость и по доброй воле, не только не имеет ничего общего с рабством, но, по здравому рассуждению, является проявлением самой совершенной свободы. А что такое свобода, если не свободный переход (который законы облегчают каждому, кто их уважает) от желания к действию? Следовательно, если свободны только те, кто охотно подчиняется законам, то какими считаете себя вы, которые, притворясь, будто любите свободу, противитесь всем законам и составляете заговор против главного законодателя?»[77]
Флоренция предала природную справедливость; Папа предал сверхъестественную справедливость. Флоренция и Папа оказались одинаково жадными до денег и власти. Жизнь Христа, бывшая «формой» Церкви, предана и искажена. Император (Генрих Люксембургский) отложил свое прибытие, а когда он приехал в 1310 году, все пошло не так. Данте, кажется, видел его лично и сохранил надежду. В 1312 году Император был коронован в Риме; затем он осадил Флоренцию, но во время осады заболел и 24 августа 1313 года скончался. Армия Императора ушла из Италии и ее вторжение оказалось бесполезным. Два или три года спустя Данте написал другу во Флоренцию. Это важное письмо, тяжкий вздох человека, для которого крушение жизненных убеждений вытеснило Любовь, и которому теперь едва ли удастся подняться, чтобы созерцать Славу Божию. Он уже согласился с тем, что на земле единое существует лишь разделенным, он уже перенес нарушение «в самом единстве». Поэтому здесь оно приводится полностью. Это двенадцатое из писем.
«Внимательно изучив Ваши письма, встреченные мною и с подобающим почтением, и с чувством признательности, я с благодарностью душевной понял, как заботитесь Вы и печетесь о моем возвращении на родину. И я почувствовал себя обязанным Вам, поскольку редко случается изгнанникам найти друзей. Однако, если ответ мой на Ваши письма окажется не таким, каким его желало бы видеть малодушие некоторых людей, любезно прошу Вас тщательно его обдумать и внимательно изучить, прежде чем составить о нем окончательное суждение.
Благодаря письмам Вашего и моего племянника и многих друзей вот что дошло до меня в связи с недавно вышедшим во Флоренции декретом о прощении изгнанников: я мог бы быть прощен и хоть сейчас вернуться на родину, если бы пожелал уплатить некоторую сумму денег и согласился подвергнуться позорной церемонии. По правде говоря, отче, и то и другое смехотворно и недостаточно продумано; я хочу сказать, недостаточно продумано теми, кто сообщил мне об этом, тогда как Ваши письма, составленные более осторожно и осмотрительно, не содержали ничего подобного.
Таковы, выходит, милостивые условия, на которых Данте Алигьери приглашают вернуться на родину, после того как он почти добрых три пятилетия промаялся в изгнании? Выходит, этого заслужил тот, чья невиновность очевидна всему миру? Это ли награда за усердие и непрерывные усилия, приложенные им к наукам? Да не испытает сердце человека, породнившегося с философией, столь противного разуму унижения, чтобы по примеру Чоло и других гнусных злодеев пойти на искупление позором, как будто он какой-нибудь преступник! Да не будет того, чтобы человек, ратующий за справедливость, испытав на себе зло, платил дань как людям достойным тем, кто свершил над ним беззаконие!
Нет, отче, это не путь к возвращению на родину. Но если сначала Вы, а потом другие найдете иной путь, приемлемый для славы и чести Данте, я поспешу ступить на него. И если не один из таких путей не ведет во Флоренцию, значит, во Флоренцию я не войду никогда! Что делать? Разве не смогу я в любом другом месте наслаждаться созерцанием солнца и звезд? Разве я не смогу под любым небом размышлять над сладчайшими истинами, если сначала не вернусь во Флоренцию, униженный, более того, обесчещенный в глазах моих сограждан? И конечно, я не останусь без куска хлеба!»
Глава седьмая. Работа над «Комедией»
Некоторые из тех, кому не хватило сил, отказались от Пути Утверждения. Но отвергнув образы, они открыли свое истинное призвание. К таким людям следует отнести в первую очередь Раймунда Луллия[78] и Игнатия Лойолу[79]. Лойола основал Орден, именовавшийся «Обществом Иисуса», и тем узаконил Путь Отказа вместо не столь явного Пути Утверждения, который, наверное, тоже можно было бы назвать именем Иисуса. Однако Данте и не думал отказываться от своих давних обетов. Его лишили возможности действовать на общественном поприще, но в действиях на своем личном поле он оставался свободен. Единственная возможность, которой его никто не мог лишить — исполнение своей функции, реализация замысла, ради которого он жил. И тогда он принял решение создать свою «Божественную комедию».
Так он понимал свой долг на Пути Утверждения Образов. Говорят, что таким образом он восполнял утрату Беатриче и родного города, создавая в сознании еще более благородные их образы. Ну что же, в таком подходе можно найти определенное самоутешение. Для читателя это своего рода оправдание: да, мы не можем писать так, как Данте, но у него же были резоны, совершенно отличные от наших. Если «Комедия» компенсировала утрату Беатриче, а в «Новой жизни» Беатриче и вовсе умерла, то все эти писания не имеют никакого отношения к нашим собственным любовным историям или к нашим собственным предметам обожания. Сэр Томас Браун[80] писал, что он замирает в благоговении перед «O altitudo!»[81]. Перед лицом любой высоты у нас есть возможности либо не обращать на нее внимания, либо исследовать ее, либо испытывать к ней благоговение. Данте выбрал третий вариант.
Парадоксально, что смерть Беатриче и изгнание еще раз убедили его в некоей взаимосвязи возлюбленной и родного города. Но это факт. Мы можем не придавать значения этому повторному утверждению, можем иронизировать над побудительными причинами появления «Комедии». Ирония — хорошее подспорье в некоторых рассуждениях, но никак не годится на роль жизненной функции. Испытания, выпавшие на долю Данте, не оставляют места иронии. В словах, обращенных к поэту: «Взгляни смелей! Да, да, я — Беатриче!» слышится только призыв поверить в свои силы. И Данте внял этому призыву. Не внять означало бы отказаться от Пути Утверждения.
Тем не менее, общество более склонно уважать иронический подход, чем спиритуалистический. Здесь я не имею в виду любителей аллегорий, то есть тех, кто анализируя «Комедию», полностью отрицает реальную личность Беатриче и стремится перевести обсуждение целиком в область богословия, усматривает в образе реальной девушки из Флоренции только лишь Божественную Милость или что-то еще. Ее улыбки для них всегда метафоричны; ее гнев абстрактен, в ней вообще отсутствуют признаки реальной земной женщины. Она — существо возвышенное, но, по крайней мере, остается определенной. А вот у спиритуалистов ее образ становится настолько тусклым, что место живой женщины занимают некие флюиды души, туман, поднимающийся из глубины сердца. Очевидно, что очень немногих молодых влюбленных заинтересуют подобные построения. И в «Чистилище», и в «Раю» они едва ли найдут для себя что-нибудь интересное, поэтому и не пойдут дальше «Ада», где Беатриче почти не упоминается. Примерно такое же жалкое одухотворение сотворили в мифе о Галахаде, полностью проигнорировав сведения о том, что он являлся внебрачным сыном сэра Ланселота. По общему мнению, «Рай», высшее выражение истинного романтизма, очень сложен для начинающих романтиков. Но полное одухотворение, перевод Беатриче из числа земных женщин в разряд небесных созданий, перевод в псевдоромантизм в критике очень напоминает смертный грех. Я выскажу предположение, что «Рай» для непорочных натур дает пример нормального развития человеческой романтической любви; и, таким образом, даже для нашей падшей природы должен оставаться предметом пристального изучения. «Славная и святая плоть» является ее воплощением. Это наша истинная форма, видимая в в отраженном свете Второго Круга. Путешествие через небеса «Рая» — это история Любви, невозможной для мужчин и женщин падшего племени, но вполне понятной «благородному интеллекту», то есть уму благородной жизни. Это простые и естественные отношения любых двух влюбленных, благополучные, если они подчиняются разуму, и обреченные на неудачу, если они к нему не прислушиваются.