[89]. Мы понимаем масштаб личности Вергилия. Однако Данте, будучи поэтом, хотя и не во всем был согласен с богословием, все же не мог поместить Вергилия на небеса. Поэзия не обязана во всем соглашаться с богословием, но использует всё, наработанное доктриной; в некотором смысле, можно сказать, что, если бы доктрины не было, Данте пришлось бы ее создать. А иначе думать не получится, потому что тогда мы не поймем истинной сущности Вергилия.
Образа Беатриче достаточно, чтобы показать: для Данте Утверждение не имеет предела. Между прочим, глаза Беатриче на протяжении всей поэмы остаются глазами человека, хотя сама она к этому времени уже далеко не только и не столько человек. Но поскольку существует бесконечное Утверждение, также должно существовать и бесконечное Отрицание. «Это также Ты, но и это не Ты». Ни Утверждение, ни Отрицание не существуют друг без друга. Образ Вергилия стал собирательным образом поэта, но и в нем мы видим образ Отрицания, или, по крайней мере — стремление к обособлению, к отказу от самого главного. Стенания, которыми наполнен воздух Лимба, это и наши стенания при мысли о том, что рано или поздно нам придется отказаться от всего и навсегда. Но ужасные на первый взгляд слова Беатриче, сказанные Вергилию: «Меня такою сделал царь вселенной, // Что вашей мукой я не смущена» (II, 92), означают тот самый отказ, который предстоит пережить. Этот сильный тезис придется обосновать.
Вергилий — это сама поэзия, и величайший из европейских поэтов знал о ее ограниченности. Поэзия может быть «духовной», как опрометчивые почитатели привыкли именовать ее. Но раз уж она «духовная», значит, имеет характер тех видений, от которых предостерегают мудрые, говоря о Пути Отрицания. Поэзия — не благотворительность, в ней нет смирения. Поэтому она представлена образом Вергилия, безупречным, если бы не одно «но»: отсутствие крещения, а следовательно, не способным к бесконечному милосердию и бесконечному смирению. В первой части поэмы Вергилию недостает благодати, и это оправдано, ведь иначе он слишком походил бы на Беатриче. В «Энеиде» много рационального, но мало любви, как и у ее автора.
И все же образ Вергилия выбран точно. Беатриче просит его отправиться на помощь Данте. Она не может приказать поэту, точно так же как религия не может повелевать поэзией — великое искусство всегда независимо. Голос Вергилия — его собственный голос. Главной своей задачей он считает укрепление авторитета Императора (как в «Энеиде») или избавление людей от страданий (как в «Комедии»); однако решать эти задачи он будет только на своих собственных условиях. Нам бы очень повезло, если бы служители религии и поэзии всегда разговаривали друг с другом так вежливо. Вергилий обращается к Беатриче практически так же, как обратился бы сам Данте:
Единственная ты, кем смертный род
Возвышенней, чем всякое творенье,
Вмещаемое в малый небосвод,
Тебе служить — такое утешенье,
Что я, свершив, заслуги не приму;
Мне нужно лишь узнать твое веленье.
Вергилию нет места в раю по причинам поэтическим, а не богословским, хотя на первый взгляд его собственные слова указывают именно на формальные причины:
Царь горних высей, возбраняя вход
В свой город мне, врагу Его устава,
Тех не пускает, кто со мной идет.
Однако стоит отметить, что в самом конце «Рая» по просьбе Беатриче появляется другой бывший человек, старец славный и обходительный — святой Бернард. Вряд ли Вергилий мог страстно обратиться к славе Девы-Матери, вместо него это делает святой Бернард. По ходу повествования необходимо моление о том, чтобы дать поэту прозорливое зрение, подобное глазам Беатриче. Повторяю, Вергилий не может быть у верховного престола, не может обращаться к Деве-Матери, но ему на смену является не сама Беатриче, но некто, выполняющий ту же роль, которую играл Вергилий у императорского престола. Последнее появление мужчины в самом конце поэмы очень напоминает первое появление Вергилия в самом ее начале.
Данте и не собирался делать образ Вергилия исключением, хотя с богословской точки зрения оно было допустимо. Образ Вергилия становится исключительным только за счет поэтической силы Данте, а те, кто раз за разом сожалеет об отсутствии у Вергилия пропуска на небеса, просто не понимают тех чисто технических сложностей великого искусства, с которыми столкнулся автор.
В разговоре между поэтами Вергилий заявляет, что «славный нагрянет Пёс» и заточит волчицу в аду, «откуда зависть хищницу взманила». Как правило, комментаторы считают, что Пёс — это «Кан гранд делла Скала, наместник священнейшей власти кесаря», то есть образ, в любом случае имеющий политический смысл. Но в той ситуации, в которой оказался Данте к началу поэмы, наместник кесаря едва ли поможет. Для поэта есть только один путь — это созерцание принципа вселенной в трех ее великих формах. Ему надлежит, во-первых, увидеть «древних духов» и услышать их «о новой смерти тщетные моленья»; во-вторых, «тех, кто чужд скорбям среди огня», и наконец, в-третьих, — «блаженные племена».
О мой поэт, — ему я речь повел, —
Молю Творцом, чьей правды ты не ведал:
Чтоб я от зла и гибели ушел,
Яви мне путь, о коем ты поведал.
Здесь Путь Отрицания переплетен с Путем Утверждения, но чтобы подчеркнуть выбор Пути Утверждения, Данте повторяет: «Ты мой учитель, вождь и господин!» (Ад, II, 140).
Договорившись так, они вскоре приходят к великим вратам. Надпись на них гласит:
Я увожу к отверженным селеньям,
Я увожу сквозь вековечный стон,
Я увожу к погибшим поколеньям.
Был правдою мой зодчий вдохновлен:
Я высшей силой, полнотой всезнанья
И первою любовью сотворен.
Древней меня лишь вечные созданья,
И с вечностью пребуду наравне.
Входящие, оставьте упованья.
Сразу вслед за призывом Вергилия отказаться от недоверия, перед Данте возникает призыв отказаться от всякой надежды. Он смущен. Он стоит перед выбором. Если есть Бог, если есть свобода воли, тогда ведь человек может выбрать и противоположность Богу. Сила, Мудрость, Любовь дали человеку свободную волю; но те же Сила, Мудрость и Любовь создали врата ада и саму возможность ада. Позже мы увидим место в аду, где сделавшие злой выбор упрямо настаивают на своем. Раз люди в состоянии рассуждать, значит, они могут и не рассуждать. Именно поэтому Вергилий говорит:
Я обещал, что мы придем туда,
Где ты увидишь, как томятся тени,
Свет разума утратив навсегда.
С этими словами он протягивает Данте руку, ту самую, которой написана «Энеида», и берет поэта за руку, которой написана «Комедия», «И обернув ко мне спокойный лик, // Он ввел меня в таинственные сени».
Если по скудоумию еще простительно называть Данте бесчеловечным, или сверхчеловеком, то никак недопустимо читать «Ад», не понимая, как Данте хотел бы, чтобы его читали. Войдя в ворота Ада, поэт напуган, так же как и мы. Некоторым из нас нравится, что Данте признается в своей слабости. Он то и дело обращается к Вергилию за помощью и ободрением, а встретив флорентийцев, он даже говорит:
Будь у меня защита от огня,
Я бросился бы к ним с тропы прибрежной,
И мой мудрец одобрил бы меня;
Но, устрашенный болью неизбежной,
Я побоялся кинуться к теням...
Вергилий бестрепетно смотрит на врата ада. Но спокойствие и сосредоточенность — это вовсе не то чувство защищенности, на котором в определенный момент ловит себя Данте, за что, собственно, и упрекают его многие недалекие читатели. В лице Вергилия мы видим силу мастера Пути Утверждения, силу белого мага и его превосходство над обитателями мира перед порогом и за ним. Данте заплутал в лесу; будь он один, он ни за что не вошел бы в ворота, если бы не был тем, кого ведут собственная воля и Божественный промысел. Дикий лес представляет собой окаменевшую модель извращенных добровольных утверждений, а круги ада содержат то, что осталось от образов, после добровольного отказа от водительства разума.
Долгое время тишину леса нарушали только три звука — голоса двух поэтов и звук шагов Данте. Теперь тишина нарушена. За аркой они попадают в безвременье, темный, не меняющийся мир. Здесь сразу становится понятно, что означает «навсегда» и «никогда». Когда мы произносим эти слова, какими бы горькими они ни были, мы уверены, что чувства со временем ослабевают, значит, страдание становится не таким сильным. В аду это не приносит облегчения; осознание «навсегда» длится вечно; осознание «никогда» не несет в себе никакой надежды. Здесь нет времени. Без этого понимания невозможно настоящее прочтение поэмы Данте. Что бы ни происходило здесь, оно происходит вечно и неизменно. Хаос звуков, сменивший для двух странников по иномирью тишину перед порогом, ошеломляет.
Там вздохи, плач и исступленный крик
Во тьме беззвездной были так велики,
Что поначалу я в слезах поник.
Открывшаяся перед ними страна наполнена воплями, хриплыми голосами, «плесканьем рук», и вся эта какофония включилась вдруг, как только Вергилий взял Данте за руку. Но кто бы и о чем бы не скорбел здесь, все бесполезно. Заключенные в первом круге отвергли Бога, они «прожили, не зная, // ни славы, ни позора смертных дел», и теперь их снедает зависть. Их сознание не хотело ни утверждать, ни отвергать; поэтому теперь, терзаемые осами и шершнями, они вечно бегут за вечно убегающим от них стягом: «И я, взглянув, увидел стяг вдали, // бежавший кругом». «Они не стоят слов, — пренебрежительно бросает Вергилий, — взгляни — и мимо!» (III, 51). «Кровь между слез, с их лиц текла струями. // И мерзостные скопища червей // Ее глотали тут же под ногами» (III, 67–69).