Муреммы и Сардиньи и в одной
Сгрудить дыре, — так этот ров поганый
Вопил внизу, и смрад над ним стоял,
Каким смердят гноящиеся раны.
Обитатели этого мучилища «вдоль по дну слепому // То кучами томились, то вразброд». Они лежат, ползают, взбираются друг на друга, рвут ногтями запаршивевшую кожу. Здесь подвергаются мучениям фальшивомонетчики и алхимики, грешившие подделкой металлов. Вергилий говорит одному из погибших:
Я с ним, живым, иду
Из круга в круг по темному простору,
Чтоб он увидел все, что есть в Аду.
Мучения предыдущих кругов меркнут перед здешними ужасами, где «Суровая карает Правота // Поддельщиков, которых числит строго».
А дальше поэты видят еще больший ужас животной страсти, представленной образом Мирры, пытавшейся урвать хоть немного плотской близости с отцом, переодевшись в чужое платье. Теперь здесь она рвет зубами всех, до кого может достать. Последние трое из тех, о которых говорит Данте — жена Потифара[112], Синон[113], предавший Трою, и фальшивомонетчик Адам из Бреши[114], — снова показывают извращение самой сути Любви и Города. Ссора Синона и Адама напоминает собачью свару. Это все еще можно понять, но это — последнее понятное в аду. Данте увлеченно слушает их перебранку, причем непонятно, что вызывает его любопытство — чувство справедливой мести, непристойность взаимных оскорблений? — но он «вслушивался в звуки этих слов, пока Вергилий не прикрикнул на него: «Что ты нашел за диво? // Я рассердиться на тебя готов» (XXX, 130–132). Вергилий во второй раз запрещает Данте смотреть на происходящее. В первый раз это была Горгона, но на сей раз речь идет о довольно вульгарной сваре. Странная задержка Данте, вызвавшая практически гнев Вергилия, похожа на любопытство уличного зеваки, если не помнить о том, что дело происходит в аду. Это начало проникновения ада в низшие этажи сознания Данте. Он сразу же следует за учителем, но момент-то был. Он проявляет воспитанность, ему стыдно, но он не раскаивается в своем преступном любопытстве. Дурацкий спор обитателей адской бездны не предназначен для слуха человека. Вергилий извиняет его, но в последней строке песни все же произносит: «Позыв их слушать — низменный позыв». Не обсуждая далее эту тему, в сумерках «спиной к больному рву, мы шли равниной», и тут на них обрушивается звук рога, «который громче был любого грома». То, что издали Данте принимает за башни города, оказывается строем гигантов, наполовину вросших в скалу последнего рва. Это Немврод кричит и дует в свой рог. Дальше они встречают Эфиальта и Антея. Антей помогает им спуститься на дно пропасти. «Ведь вовсе не из легких предприятий — // Представить образ мирового дна», — говорит Данте и надеется на помощь Муз, «чтоб в слове сущность выразить сполна» (XXXII, 7–13).
Здесь все совсем не так. Во-первых, очень холодно. Во-вторых, тихо, и в тишине слышен (во всяком случае, так кажется автору) лишь один звук — стук зубов на холоде, похожий на стук клювов аистов. После адского шума пройденных рвов тишина падает на странников подобно обвалу, и в ней слышен голос: «Шагай с оглядкой! // Ведь ты почти что на голову нам, // Злосчастным братьям, наступаешь пяткой!». Огромное ледяное озеро простирается перед поэтами. Ледяное поле противопоставлено жгущим огням и гомону тех, кто извратил самые основы Любви. Здесь пожинают плоды своих прегрешений предатели всех мастей. Здесь все пропитано ненавистью. Ледяной Коцит делится на четыре области, различающиеся мерой врастания грешников в лед: это Каина, Антенора, Толомея и Джудекка. Данте мимоходом отмечает их различия. Основной грех всех, пребывающих здесь, — предательство, но еще и жестокость, поскольку предатель всегда жесток. Различаются разные виды предательства: предатели родных; предатели родины; предатели гостей и друзей; предатели лордов и благодетелей. Ни слова не говорится о личном мнении предателей, оно, конечно, имеет значение, но выглядит относительным по сравнению с долгом и надлежащим порядком, с правильной согласованностью вещей. Беатриче — это свет по благодати, но можно обойтись и без нее, а вот без образа города обойтись нельзя. Беатриче здесь как бы гостья. Последним предательством для нее (и всего, что она символизирует) была бы утрата души прежде смерти.
Здесь, в Толомее, так заведено,
Что часто души, раньше чем сразила
Их Атропос, уже летят на дно.
И чтоб тебе еще приятней было
Снять у меня стеклянный полог с глаз,
Знай, что едва предательство свершила,
Как я, душа, вселяется тотчас
Ей в тело бес, и в нем он остается,
Доколе срок для плоти не угас.
Душа занимает тело словно комнату для гостей, приглашенных на жизнь, и тот, кто приглашает гостя, черен изнутри настолько, что Данте уже не находит (да и не ищет) для него вежливых слов. Трудно поверить в ад, но Данте сказал, что дно ада — самое трудное место для описания; и нам придется с этим согласиться.
Автор рассказывает историю Уголино[115]. Рассказ уместен здесь по многим причинам, но одна из них заключается в том, чтобы показать грех по мере его развития. Ужасной картине, нарисованной Данте, предшествовали события, происходившие на земле. Зло, совершенное графом Уголино в жизни, обернулось злом в посмертии и стало произведением искусства, а также духовного контраста. Руджиери предал гостя. Он отомстил? Это доставило ему удовольствие? Он, как и Уголино, получил то, что заслужил, в том числе и за смерть невинных детей.
Мы шли вперед равниною покатой
Туда, где, лежа навзничь, грешный род
Терзается, жестоким льдом зажатый.
Там самый плач им плакать не дает,
И боль, прорвать не в силах покрывала,
К сугубой муке снова внутрь идет;
Затем, что слезы с самого начала,
В подбровной накопляясь глубине,
Твердеют, как хрустальные забрала.
Здесь Данте ощущает легкое дуновение ветра.
«Учитель — я спросил, — чем он рожден?
Ведь всякий пар угашен здесь навеки».
И вождь: «Ты вскоре будешь приведен
В то место, где, узрев ответ воочью,
Постигнешь сам, чем воздух возмущен».
Серые железные скалы остались позади. Вокруг — ледяная равнина и души, полностью вросшие в лед. Похоже, поэт пал духом. Он прошел всеми адскими кругами и обозначил свой Путь. Начался он с того момента, когда его воображение замерло в неустойчивом равновесии в Лимбе, а затем, не заметив первого компромисса, отправился дальше, туда, куда звали его личные амбиции. К этому времени Любовь уже оставила его, а дальше ждала неизбежная ненависть ко всем этим падшим душам, не устоявшим перед соблазнами. Затем пришел гнев, и гнев сохранил его, породив ненависть не только к любым оправданиям, но и ко всем прочим вещам под солнцем. Теперь оставался только уход из мира живых к его собственным кипениям души. После этого он становится упрямым; в первом круге он ставит под сомнение собственную целостность, поскольку в ней кроется признание чего-то большего и отличного от себя; это приводит к интеллектуальному и моральному еретическому упрямству.
Поначалу упрямство вынужденное, но оно недолго помогает ему сохранить душевное равновесие. Данте все глубже погружается в многообразие грехов, испятнавшее весь мир, а ведь никакого другого мира, из которого он мог бы черпать свое поэтическое вдохновение, нет, так что ему приходится довольствоваться этим единственным. Что он и делает. Он неизбежно попадает в места, где жгут, калечат, где души мучимы всеми мыслимыми болезнями, и все они похожи на него, все жили когда-то в его мире. Иногда он превращается в них, иногда — нет, но в любом случае у него нет других сил изменить положение дел, кроме его поэтической силы. Однако воля его больна, и это чувствуют там, наверху, откуда была послана ему помощь. В конце концов, поэт становится жестоким, он даже способен на предательство, как и те, кто его окружает.
Он встречает душу, одну из многих, неспособную излить свои страдания слезами сквозь ледяную корку, покрывающую лицо. Боль от мучений не позволяет осознать свое горе и подумать о раскаянии. Душа несчастного оказалась здесь еще до смерти тела, в котором теперь хозяйничает адский дух. Он остался один на один с этим стылым пространством, где никто не говорит, никто не слышит, никто не поможет. Есть только холод, превращающий слова жалоб в едва заметное дуновение. И Данте, пообещавший убрать лед с его глаз в обмен на рассказ о грехах бывшего инока Альбериго[116], «рукой не двинул, // И было доблестью быть подлым с ним».
Вергилий предупреждает подопечного: «Vexilla regis prodeunt inferni» — «Приближаются знамена царя Ада»[117]. Наконец поэт увидит то, к чему стремился. Он все время знал, что небеса нельзя обмануть. На всем пути искажения одного образа за другим его наказание шаг за шагом сопровождало его. Он сам выбрал его, и теперь оно перед ним. Поэт пытается укрыться от жестокого ветра за спиной Вергилия, его единственного убежища, олицетворяющего культуру, благородство и все высокое, что может быть на земле. Но что может Вергилий перед лицом Дита?