Утратить, если ближний вознесется;
И неприязнь томит его, как страсть;
Иной же от обиды так зажжется,
Что голоден, пока не отомстит,
И мыслями к чужой невзгоде рвется.
Иногда кажется, что на земле нам предоставлена только иллюзия выбора, а на самом деле выбора нет. Мы не верим в нашу собственную свободу. И так действительно бывает, но лишь тогда, когда душа уже пребывает в аду, а ее место в теле человека занял демон.
Слова «diletto» — «наслаждение» и «cagion di mal diletto» — причина тяги к дурным наслаждениям» возвращают нас к началу поэмы. «Но что же к муке ты спешишь назад? — спрашивает Вергилий при первой встрече, — Что не восходишь к выси озаренной, // Началу и причине всех отрад?»
Теперь становится яснее, что гора, у подножия которой состоялась их первая встреча, это путь постепенного очищения духовной любви до степени природной. Данте не мог начать подъем, устрашенный рысью, львом и волчицей, из-за хаотичной тяги к вещам второстепенным. Три причины, перечисленные выше, предстают в начале в образах трех зверей. Они вынуждают человека не соблюдать завет Творца. Известно Золотое правило нравственности: «поступай с другими так, как ты хотел бы, чтобы поступали с тобой»[137], но в земном граде ему противостоят три главных источника ненависти. Первый — это желание преуспеть за счет ближнего. Здесь корень ненависти — в гордыне: если мое положение выше, значит, другие хуже. Второй источник — нежелание делиться чем бы то ни было, и боязнь утратить власть, благодать, честь, репутацию и пр. — то есть нечто такое, что человеку нравится, то, что он любит. Отсюда рождается неприязненное недоумение: как это человеку может нравится то, что не нравится мне? Эти два вида вожделений хотя и опасны, но не «смертельны». А вот ненавистник третьего типа, обиженный и гневливый, присваивающий себе право на справедливость и потому оправдывающий любую месть, сразу напоминает дым шестнадцатой песни. Он «голоден, пока не отомстит», то есть пока не причинит вред другому. Вот это тройственное искажение духовной любви и оплакивается на трех пройденных ярусах Чистилища.
И все же, даже если душа очистится от этого тройственного зла, она еще не может считаться совершенной в любви, ибо кроме правильного направления любовь нуждается еще и в правильной «скорости»: и здесь, на этом ярусе, «ленивая» любовь учится поторапливаться. «Но если вас влечет к общенью с ним (с благом) // Лишь вялая любовь, то покаянных // Казнит вот этот круг, где мы стоим».
Еще есть благо, полное обманных,
Пустых отрад, в котором нет того,
В чем плод и корень благ, для счастья данных.
Не творить вреда мало. Добро слишком пассивное, равно как и слишком активное, нуждается в дальнейшем исправлении. На следующих трех ярусах Данте увидит, как это происходит. Ошибаются те, кто считает, что всякая любовь достойна похвалы только потому, что она — любовь. Как бы ни был великолепен образ Беатриче, он еще не оправдывает любовь, которую он вызывает.
Ты видишь сам, как истина чужда
Приверженцам той мысли сумасбродной,
Что, мол, любовь оправдана всегда.
Пусть даже чист состав ее природный;
Но если я и чистый воск возьму,
То отпечаток может быть негодный.
Тут многое зависит от любящего. Это ему необходимо держать свою любовь под контролем. Любящий выбирает, как ему поступить со своей любовью. Свобода выбора влечет за собой ответственность, человеку нужна сила, чтобы сдерживать неблагие страсти. Это начало великого союза необходимости и той благородной добродетели, которой наделена Беатриче. Любовь и воля неразрывны. Но Данте недоумевает: если любовь дается человеку извне, значит, не он отвечает за выбор. И тут же получает ответ:
Итак, пусть даже вам извне дана
Любовь, которая внутри пылает, —
Душа всегда изгнать ее вольна.
Вот то, что Беатриче называет
Свободной волей: если б речь зашла
О том у вас, пойми, как подобает.
На все остальные вопросы Данте слышит: «Жди Беатриче, и обрящешь свет».
В полуночном небе плывет луна, напоминающая сверкающий котел. Данте осмысливая ответы Вергилия, «стоял, как бы дремотой обуянный». Но тут набегает толпа теней. Огибая склон, несутся «те, кто благой любовью уязвлен». Двое бегущих впереди кричат:
Мария в горы устремила шаг,
И Цезарь поспешил, кольнув Марсилью,
В Испанию, где ждал в Илерде враг[138].
«Скорей, скорей, нельзя любвеобилью
Быть вялым! — сзади общий крик летел.
Имена Богоматери и Императора определяют два образа: Церкви и Государства. Вергилий надеется выяснить у спешащих душ дорогу, но слышит только «Иди за нами и увидишь вход». Последние двое выкрикивают упреки самым показательным задержкам и в делах веры, и в делах империи: они называют израильтян, убоявшихся расступившихся морских волн и умерших в пустыне из-за недостатка веры, и тех троянцев, которые не последовали за Энеем в Рим по той же причине. Толпа торопливых душ исчезает, а Данте, утомленный размышлениями, все-таки засыпает окончательно.
Во сне он видит уродливую кособокую женщину, но под его взглядом стан ее распрямляется, а лицо облекается «в такие краски, как любовь велела». Может, это и совпадение, только мне в него плохо верится, но сначала женщина во сне поэта бледна так же, как Беатриче и Дама Окна. Сирена — сонное мечтание Данте в круге нерадения. Видение обретает голос, в песне она сама признается, что является сиреной, чье сладкоголосое пение совратило Улисса и его моряков. В чем же здесь пример? Стоит ли сравнивать Улисса со многими святыми женами, которых вскоре предстоит увидеть Данте? И надо ли вспоминать: «Взгляни смелей! Да, да, я — Беатриче»? Может быть, и не стоит. Но задача очищения, происходящего с любовью на горе Чистилища, как раз и состоит в том, чтобы таких, как Беатриче, стало в мире много. Но если человек нерадив в любви, Беатриче теряется в Сирене, этом романтическом образе в псевдоромантическом мираже. Сирена возникает в середине Чистилища (во сне Данте, конечно), как Герион возникает в середине Ада. Сирена — олицетворение Чувственного Удовольствия, но это (как кажется) не весь ее смысл. В своей песне Сирена обещает полное удовлетворение; в ней слышатся вздохи всех мужчин о несовершенстве своих земных возлюбленных, все стихи, рожденные неудовлетворенными мечтами (или наоборот), все разочарования — все это песня сирены. Ее плоть, цвет и музыка порождены ленивыми ночными грезами.
Я, — призрак пел, — я нежная сирена,
Мутящая рассудок моряков,
И голос мой для них всему замена.
Улисса своротил мой сладкий зов
С его пути; и тот, кто мной пленится,
Уходит редко из моих оков.
Цезарь и Богородица не знали ее, но Папы и императоры жили с ней. Внезапно во сне возникает другая женщина, святая и усердная. Возможно, это Лючия. Сначала она призывает Вергилия, а потом «она ее схватила с грозным взглядом, // и ткань порвав, открыла ей живот». Данте просыпается от невыносимого смрада. Похожий запах уже возникал, когда поэт видел льстецов в восьмом круге ада, погруженных в экскременты. Льстецы и сирена не очень-то похожи; сирена намного опаснее, потому что она оживает во снах нерадивых из-за простого невнимания души. Итак, Данте разбудил запах, а Вергилий говорит, что трижды пытался разбудить его. «Вставай, пора идти! Отыщем вход».
Из трех следующих грехов ближе всего сирене алчность, поскольку суть этого греха в удовлетворении ленивых мечтательных вожделений. Два других — воздержание и разврат. Здесь мы как бы идем в обратном направлении адским кругам. Это подчеркивается и тем, что луна и планеты движутся в противоходе. От момента встречи с сиреной и до появления Беатриче тяжесть того или иного греха варьируется в зависимости от его основы. Воздействие сирены целиком лежит в органической области. Жадность почти целиком сосредоточена на неорганическом золоте. Обжорство и пьянство неотделимы от еды и вина — веществ вполне органических. Для разврата важна внешность и гендерное различие. Для сферы Беатриче все это не имеет никакого значения. Таким образом, эта область Чистилища представляется очищением и восстановлением внешнего образа. Когда достигнута определенная степень чистоты, то есть в Раю, потребности в еде и питье удовлетворяют реки Лета и Эвноя, в душе происходит обновление представлений о добре, а ее внутренние устремления настраиваются по звездам.
Вступая в пятый круг я увидал
Народ, который, двинуться не смея,
Лицом к земле поверженный, рыдал.
(XIX, 70–72)
Скупые души не могут подняться; они просто лежат на земле ничком, но одна из жадных душ все же ответила Данте на его вопрос, пожаловавшись при этом, что «на всей горе нет муки столь нещадной».
Как там подняться не хотел наш взгляд
К высотам, устремляемый к земному,
Так здесь возмездьем он к земле прижат.
При внимательном прочтении «Комедии» становится заметно, что страдания, которые испытывают души в Чистилище, временами даже превосходят ужасы Ада. Разве что в Аду они намного более длительны, чем в Чистилище. Лицемеры в восьмом круге Злых Щелей вечно кружат в своих свинцовых плащах, а гордецы на первом ярусе Чистилища хотя и страдают, но в их страданиях есть уже отголосок радости осознания того, что они все же в Чистилище, а не в Аду. Сказывается и близость Небес. Ад выписан Данте с ужасающими подробностями, но винить в этом автора — все равно что ставить ему в вину то, что он вообще описывает Ад. Гений Данте сделал его таким и показал, что наше «здесь» мало отличается от описанного им «там». Просто мучения не годятся для замысла Данте, — они должны быть настолько отвратительными, насколько в состоянии вместить эту отвратительность сознание читателя. А в Чистилище к боли должна примешиваться радость; и чем более реальным становится для нас Рай, тем в большей степени в страдания Чистилища проникает его свет.