так светлая звезда мне полюбилась,
и радостно прощенье может дать
она моей судьбе. Здесь не наскучит,
хоть вашим грубиянам не понять.
Она прощает себя (воды Леты и Эвноэ помогают забыть о прегрешениях, коль скоро человек раскаялся), и ее радость остается спокойной. То, что Куннице полюбились третьи небеса, та снисходительность, с которой она относится к себе, могут показаться обидными для тех, кто еще не проник в свойства настоящей Любви, не достиг глубин ума.
Следующий дух-собеседник Данте на третьих небесах, обладатель еще более неожиданной судьбы, чем земная судьба Кунницы, о котором Данте говорит:
Другая радость тут же мне явилась,
блиставшая средь дорогих вещей,
как тот рубин, в котором солнце билось.
Там, наверху, блеск радости живей
красот земных, внизу их тень мрачнеет,
как память грустная ушедших дней.
Этот новый свет — Фолько Марсельский, бывший трубадур, затем — цистерцианец, епископ и предводитель в войне против альбигойцев (именно ему иногда приписывают слова: «Убивайте всех, Господь узнает своих»). Он подтверждает сказанное Кунницей:
Но здесь не скорбь, а радость обрели мы —
Не о грехе, который позабыт,
А об Уме, чьей мыслью мы хранимы.
Вот как выглядит грех на небесах. Души помнят грех как потенциальную любовь. Это возможно и на земле для влюбленных, хотя и на короткое мгновение, но они, как правило, не задумываются о сверхъестественном. Они ошибаются, и ошибка становится для них причиной радости, если она была осознана.
Обращаясь к Фалько, Данте произносит интересные слова:
Я упредить вопрос твой был бы рад,
Когда б, как ты в меня, в тебя мог влиться.
Это сильно сказано, и наверняка важно по смыслу. В «Раю» Данте часто пользуется префиксами, то ли случайно, то ли в соответствии с замыслом. Это заметно только в оригинале, но везде преследует одну цель — показать, что на небесах радость является не наведенным чувством, а образом жизни. «Мы так полны любви...». Это определение для всех небес, но особенно для тех, описание которых последует далее. Но сейчас речь о взаимопроникновении, известном и земным влюбленным, когда они говорят: «Я — это ты». Правда, на земных влюбленных это накладывает моральный долг: погружаясь с любовью в жизнь друг друга, они обмениваются силой противостояния искушению, силой отвергать и утверждать, очищаться и молиться. Люди часто повторяют слова: «Я буду молиться за тебя», но еще лучше было бы: «Я буду молиться в тебе». Так было бы намного ближе к природе молитв, которые возносят светлые души на горных террасах Рая. Собственно, это и составляет здесь жизнь душ.
Незадолго до того, как покинуть эти небеса, Данте видит «солнечный в прозрачных водах свет». Это Раав. Она занимает здесь высшую ступень, поскольку в земной жизни укрывала разведчиков Иисуса Навина и помогла войскам Израиля овладеть землей обетованной[172]. Это, в некотором смысле, личная позиция Данте. Он многое потерял и бывал неверен; но в «Новой жизни» и «Пире» он неизменно защищал позиции посланцев небесного царства. На третьих небесах могла бы оказаться и Таис Афинская, действуй она из благородных побуждений. Но этого не случилось[173]. Фолько сравнивает бывшую блудницу на небесах с прелюбодейным Папой Бонифацием VIII на земле и предрекает очищение Церкви после окончания его власти.
С быстротой мысли Данте и Беатриче переносятся на четвертое небо, «в недра солнца», где царит «не цвет, а свет!» (Х, 42). Эти небеса лежат уже за пределами тени земли. Это солнечный рай. Беатриче говорит:
«Благоговей
Пред Солнцем ангелов, до недр плотского
Тебя вознесшим милостью своей».
Разумеется, Данте подчиняется со всем рвением.
Ничья душа не ведала такого
Святого рвенья и отдать свой пыл
Создателю так не была готова,
Как я, внимая, это ощутил;
И так моя любовь им поглощалась,
Что я о Беатриче позабыл.
Поэт забыл о Беатриче, а она смеется! Это важный момент.
Она, без гнева, только улыбалась,
Но так сверкала радость глаз святых,
Что целостная мысль моя распалась.
Беатриче понимает, как действует на него здешнее великолепие. Ее образ побуждает поэта к Добру, но сейчас забыт и образ, зато его разум работает с огромной интенсивностью. Поэтому Беатриче не обращает внимания на то, что Данте забыл о ней. Подобная неверность здесь, на четвертых небесах, не имеет значения. Однако ее улыбку вызывает не только растерянность поэта. Улыбка флорентийки, забытой на время перед великолепием небес Солнца, настолько же проста и естественна, насколько сверхъестественно то, что их окружает. Мы как бы слышим, как смеется простая девушка на улицах своего города. Она просто вывела своего возлюбленного из восторженного созерцания, привела его ум в должное состояние, помогла выполнять функцию — познавать и запоминать.
Теперь нам будет проще наблюдать за их общим движением. Теперь все происходящее происходит в Боге. Глаза Образа продолжают освещать Путь, который, в свою очередь, подтверждает и углубляет красоту глаз Образа. Возрастающая красота Беатриче является обязательной частью поэмы. Это ее собственная красота, но знаем мы о ней благодаря поэту: он видит эту красоту, он поклоняется ей, как отображению Высшего Образа, и поклонение его постоянно растет. И все идет в соответствие с Высшим замыслом. Небесная любовь Беатриче и Данте пропитана бесконечной благодарностью Создателю. И эта благодарность увеличивается пропорционально растущим знаниям.
Духи обретают славные имена. В этой новой жизни с Данте говорят Фома Аквинский (XIV, 6)[174]; кардинал Бонавентура (XII, 124)[175]. Это подведение итогов всего того, что было сделано святым Фомой при жизни, всего того, что привнес в мир Бонавентура. В первых девяти строках четырнадцатой песни Данте связывает то, что мы знаем о жизни святого Фомы Аквинского, с тем, что можно было бы назвать житием Беатриче. Звук их голосов движется, как вода в круглой чаше, от центра к окружности и от окружности к центру, в зависимости от того, ударили по чаше снаружи или изнутри. Речи философа, восхваления святых Франциска[176] и Доминика[177], переплетаются с голосом Беатриче, оба они свидетельствуют об одном: о том, как ум, соединенный с мудростью, гармонично движется через море бытия. Фома Аквинский прославляет жизнь Франциска Ассизского, а святой Бонавентура — жизнь святого Доминика. И тот и другой были мастерами Пути Отрицания, хотя прославляют мастеров Пути Утверждения. Данте называет множество других имен — Альберта Великого, Дионисия и Боэция, Исидора и Беды, Сигера Брабантского и Иоахима Флорского, Гуго Сен-Викторского и царя Соломона (XII). Именно царь Соломон «голосом благочестным, как, верно, Ангел Деве говорил», объясняет Данте по просьбе Беатриче, что будет с душами после воскресения плоти. Это ответ на вопрос, который у поэта еще не сформировался, но который уже ясен Беатриче. Данте хотел спросить:
Свет, который стал цветеньем
Природы вашей, будет ли всегда
Вас окружать таким же излученьем?
И если вечно будет, то, когда
Вы станете опять очами зримы,
Как зренью он не причинит вреда?
то есть будет ли при воскресении тела плоть препятствовать духовному зрению?
Соломон объясняет:
Окрепнет свет, которым божество
По благости своей нас одарило,
Свет, нам дающий созерцать Его;
И зрения тогда окрепнет сила,
Окрепнет пыл, берущий мощность в нем,
Окрепнет луч, рождаемый от пыла.
Но словно уголь, пышущий огнем,
Господствует над ним своим накалом,
неодолим в сиянии своем,
Так пламень, нас обвивший покрывалом,
Слабее будет в зримости, чем плоть,
Укрытая сейчас могильным валом.
И этот свет не будет глаз колоть:
Орудья тела будут в меру сильны
Для всех услад, что нам пошлет Господь.
Именно из-за того, что пророчество касается воскрешения плоти, голос Соломона так же тих, как голос Ангела Благовещения, говорящего о Божественной Плоти; именно поэтому вопрос вместо Данте задает Беатриче, заметившая, что в подсознании поэта этот вопрос связан и с ее божественной плотью. Сам Данте еще не осознал этого, но рано или поздно обязательно осознал бы и задался вопросом: что будет с этой сияющей «духовной плотью потом?». Как только Соломон прекращает говорить, весь хор окружающих духов возглашает «Аминь!»[178], как бы утверждая сказанное.
Казалось бы, поэмой уже описано все мыслимое совершенство, но Данте и Беатриче устремляются дальше, в еще менее постижимые пятые небеса. Пятое небо являет алый крест, сложенный светоносными душами. Этим крестом освещается Христос, или Христос освещает Собой крест; и как это происходит, Данте не уточняет. Он просто говорит: «тот блеск, пылающий Христом». В небесах Марса крест символизирует единство, согласие всех начал. Крест ослепляет Данте, «Здесь память ум мой победила вмиг, // и я не знаю, как писать достойно, // что на кресте Христа лучился лик» (В.Маранцман. 103–105). Однако поэт обращается к своей вожатой: