жественной деятельности, а какова же судьба музеев — вопрос из вопросов, скорее всего, они, как и музеи XIX столетия, явятся памятниками самим себе, а возможно, будут подвергаться модернизации, подверстываясь под вкусы будущего, становящегося, как всегда, реальностью.
Тем не менее, не ограничиваясь кругом риторических вопросов, которые так легко множить, тем более что конец постмодернизма к ним невольно располагает (ведь и весь постмодернизм в каком-то отношении — лишь серия подобных вопросов без ответа), музеи современного искусства, следя за пополнением искусства из десятилетия в десятилетие, приобретали новые работы в свои коллекции. Так они создали в целом художественный образ XX столетия (учтем, что они активно включают в свои собрания не только картины, графику, статуи и «объекты», но и архитектурные проекты, дизайн и фотографию). При этом данный образ лишен противоречий и смотрится едино. Так что и сам музей выполняет определенную функцию (не только социальную) создавать художественные образы, кроме того, более цельные, чем сами отдельные произведения. Тем не менее надо отдавать себе отчет в том, что сам успех музеифицирования современной художественной культуры — определенный симптом этой же культуры. И значение этого процесса еще, быть может, не до конца оценено.
Музеи нейтрализуют активность авангарда, и он уже становится, несмотря на все свои декларации, объектом дистанционного и безобидного созерцания. Искусство обещало быть средством активного воздействия, а здесь, в музейных пространствах, оно становится пассивным. Более того, легко заметить, что все наиболее активные измы XX века были окружены лавиной текстов, манифестами, декларациями, предисловиям к каталогам и т. п.; тут же отдельные произведения представлены «голыми», вне объяснений, и потому порой выглядят несколько «сиротливо», а сам музей похож в таком случае на приют для беспризорных бродяг, став некой «эстетической ночлежкой».
Но в таком случае открывается, правда, иное, а именно что музей, который начинает активно заботиться о своем образе, что видно в тех эффектных сооружениях, в которых он представляет себя публике, сам является произведением искусства не только внешне, но и внутренне. Он становится прибежищем концептуализма, который в своем стремлении (одном из них) все каталогизировать и как бы объяснять (чего только стоят в этом отношении «краткие экспликации», имеющиеся в залах!) выстраивает свои ряды согласно определенной «эстетике». Сам музей — эстетический объект, и в какой-то степени он островок той неосуществленной Атлантиды — мира, переделанного согласно эстетике XX века (так, по крайней мере, обещал авангард).
Возможно, попытка выйти к области медиальных технологий, столь решительная, коснется и характера репрезентации истории искусства, и в первую очередь XX века. Музей создает ауру эстетического благополучия, и пока репродукционные системы ее распространяют. Изменится ли такая ситуация, покажет будущее. Репродукции заменяют обязательность присутствия в музее... но посещение музея является определенным социальным ритуалом, и вряд ли в ближайшее время он будет изменен. Музеи соответствуют тем общественным практикам, которые направлены на стабилизацию социальных организмов и укрепляют дух коллективизма (как публики, так и тем фактом, что разные художники, порой конфликтующие между собой, тут собраны под одну крышу). Иллюзорность историзма уже давно музеям прощена, а груда артефактов, путем манипуляций с нею, превращается в новую эстетическую данность, реальную уже потому, что обладает своим предметным миром в определенном пространстве. Музеи XX века производят новое искусство, собирая искусство. XXI будет наслаждаться искусством музеев...
Время перемен. Истоки
Это «время перемен» было ожидаемо. Художники, родившиеся в 1860-е, решили создать новое искусство, которое бы дало поколениям, разочаровавшимся в социальном прогрессе, веру в то, что не следует ждать неведомого будущего, а надо творить теперь, сейчас, каждый новый день, творить жизнь через «эстетику». Программы и произведения последовали лавиной, обгоняя друг друга, утверждая прекрасное и идеи социальной гармонии в обществе, которое на самом деле жило накануне катастроф, их подготавливая и тем не менее их же и не ожидая.
XIX столетие накопило такие противоречия, которые не могли бы сами по себе мирно разрешиться. Чего бы они ни коснулись. Парижская коммуна 1871 года, потопленная в крови, с тысячами, отправленными на каторгу, вызвала шок во всей Европе. Символизм и импрессионизм, вызревавшие в 1860-е годы, этим событием были отодвинуты в тень как неактуальные. Богемствующее декадентство призывало разрушать устаревшие каноны. Поэт и эстет Теофиль Готье в предисловии к бодлеровским «Цветам зла» писал, что декадентство — «род болезни духа», тоска по идеалу. Художники и поэты хотели предупредить, пытаясь убедить неверующих, что опасности близки, но им не вняли. Человечество так и не научилось читать свое будущее «по искусству», хотя это не такая уж и сложная наука, какой она может показаться на первый взгляд. Тем более что временами оно стремилось создать «успокаивающие модели бытия», самой впечатляющей из которых и стало ар нуво. Собственно, это новое искусство (буквальный перевод этих слов) стало ответом на социальные вопросы, поставленные 1871 годом, их эстетическо-реформаторский вариант. В 90-х годах XIX века в Европе стал складываться новый стиль — модерн. Определилась программа нового искусства. Его идеолог А. ван де Вельде писал в 1894 году: «...художники, слывшие до сих пор «декадентами», превратились в борцов, которые кинулись в поток новой, многообещающей религии».
Стиль модерн рождался в атмосфере глубокой неудовлетворенности существующим искусством. Романтизм, некогда обещавший так много, остался лишь прекрасной эстетической утопией: на самом деле из грандиозных проектов создания искусства будущего, о чем так страстно говорили его теоретики, мало что воплотилось в жизнь. Постепенное осознание этого факта вело к кризису романтических идей, ставшему особенно заметным в середине века. Художникам открылись иные горизонты: и реализм, и натурализм, и импрессионизм, бурно развивавшиеся в изобразительном искусстве и литературе, привлекли внимание наиболее одаренных мастеров. Однако по-прежнему хаос господствовал в архитектуре, глубокий упадок наблюдался в области прикладных искусств, да и синтез искусств оставался проблематичным. Чувство неблагополучия не покидало многих, и не случайно «Ревю женераль де л'Аршитектюр» в 1868 году задался вопросом: «Как вывести наши искусства из той трясины, в которую они погружаются все глубже и глубже?».
Позитивистской эстетике, принявшей как должное и реализм, и эклектику, на этот вопрос было трудно найти ответ. Только умы, обуреваемые чувством «исторического», хотели нового. Тут вспоминаются пророческие мысли Г. Земпера, Э.Ж. Виолле ле Дюка, Д. Рескина, У. Морриса, Э. Фромантена. Эти интеллектуалы-диссиденты решительно выламывались из своей «викторианской эпохи» (каждая европейская страна пережила ее), предлагая свои увлекающие стратегии обновления. Земпер видел в технических и тектонических искусствах эффект памяти, когда одна форма сохраняла след предшествующей. Виолле ле Дюк поднял вопрос о значении конструкций в деле формообразования (на примере готики). Рескин, запутавшись между апологией творчества У. Тернера и прерафаэлитами, этикой и эстетикой, рвался к красоте жизни, ее объявляя критерием всего сущего. Моррис, поэт, социальный утопист и инициатор возрождения ремесел и книжного дела, дал вдохновляющие примеры возможности нового стилеобразования. Наконец, Фромантен в книге «Старые мастера» (1876; точнее ее название стоит понимать как «Другие мастера»), полагая, что реализм и импрессионизм — «ошибка» XIX столетия, предлагал развивать романтизм. Р. Вагнер, авторитет которого был достаточно силен, напоминал, что еще не все потеряно и мечта об универсальном синтезе искусства может осуществиться в будущем. Сочинения этих авторов, включая, конечно, и великого Шарля Бодлера, сказавшего о возможности «современной красоты», стали библиями новых душ, рвущихся к переменам.
В таком «духовном» климате и рождался модерн — стиль, который словно был призван осуществить то, что обещал романтизм; и он действительно активно проявил себя в областях, которые остались романтизму недоступны: в архитектуре, в синтезе искусств, в обновлении декоративно-прикладных ремесел. Казалось, задача будущего искусства проста: соединить эстетические программы с практическими завоеваниями промышленного столетия. Однако удивительно сложной стала реализация такой задачи, да и возможность ее решения часто ставилась под сомнение.
Модерн — особый тип искусства, поставивший своей целью перевернуть сложившуюся еще со времен Возрождения традицию европейского искусства. По мысли многих ведущих теоретиков стиля модерн, Ренессанс и последующие этапы искусства были ошибкой, после чего художественная культура пошла по «ложному» пути. Они декларативно объявляли «смерть» такому искусству и культуре, призывали начать все сначала, говоря о собственном «Ренессансе», который должен был заменить старый, «ложный» Ренессанс. Позиция их, вызывающая порой лишь ироническую улыбку, становится понятнее, если вспомнить, что они были свидетелями и неоренессанса, и необарокко, и неоклассицизма, и «второго» рококо. Говорилось, что эпоха Возрождения породила манию стилизаторства, которая погубила или могла погубить прошлый век. Следовательно, предполагался поиск более «органичного» развития искусства, который бы игнорировал реальный исторический процесс. Для осуществления этого была необходима громадная концентрация идей и творческих сил.
Идеи А. Бергсона, З. Фрейда, Ф. Ницше, Т. Липпса, русского «философского Ренессанса», М. Достоевского и Л. Толстого, прихотливо перемешанные, создавали своего рода «интеллектуальный динамит». Хотя дело не только в избранном числе имен «властителей дум», их выборе и степени понимания. Своеобразие заключалось в том, что ар нуво само являлось или хотело быть «художественной философией», выраженной несколько запутанным языком символизма. Краткая эпоха рубежа веков богата теоретическими манифестами, призывавшими к «тотальному обновлению искусств».