Характерно, что Малевич обращается к импрессионизму и пишет, несколько возрождая свою раннюю манеру, целую серию пейзажей с белыми домами и деревьями. Более того, чтобы укоренить такой импрессионизм, художник на ряде работ 1930 года ставит даты «1908 г.». Ему важно все свое творчество замкнуть в «круг земли», с ее пленэрно трактованной воздушной средой, простыми радостями бытия. Пройдя школу астрального бытия, человек, обновленный, вновь осваивает землю, радостно и плодотворно. Насколько коммунизм, как полагал Малевич, несет вражду, нарушение покоя, уничтожение всякой мысли (рисунок «Где серп и молот, там смерть и голод»), настолько «его мир», который является моделью возможного существования (не менее утопичной), полон тишины, покоя и благости.
Малевич создает тот импрессионизм, о котором нам писал поэт Осип Мандельштам 3 мая 1932 года:
Художник нам изобразил
Глубокий обморок сирени
И красок звучные ступени
На холст, как струпья, наложил.
Он понял масла густоту —
Его запекшееся лето
Лиловым мозгом разогрето,
Расширенное в духоту...
Мандельштам, который знал Малевича по встречам в «Бродячей собаке», потом по квартирным встречам с историком искусства и критиком Н. Пуниным (женой которого была А. Ахматова), следил за творческой эволюцией мастера, и слова «запекшееся лето», «лиловым мозгом разогрето», «расширенное в духоту» прямо говорят о концепции художника тех лет. Импрессионизм, пришедший на смену супрематизму, являлся не свидетельством кризиса, а сменой идеологий, каждая из которых у мастера выражалась в своем «изме».
Все больше и больше проникаясь «вкусом земли», приближаясь к позиции Франсуа Милле и перенося ее из XIX века в XX, Малевич утверждал, что созидательный труд облагораживает. У него снова появляются «строители», теперь «плотники» (ГРМ). В серии мужских фигур можно наблюдать, как первоначально безрукие и яйцеголовые существа стали обретать земную плоть, а моделировка лика со схематичным обозначением глаз, носа, рта и бороды переходила в лепку лиц.
Одновременно появляется серия пейзажей с домами, с одним («Красный дом», ГРМ) или несколькими (ГРМ). Некоторые из них затем перемещаются в композиции с фигурами («Сложное предчувствие. Торс в желтой рубашке», ГРМ). В этой серии пейзажей с домами одна картина (ГРМ) привлекает тем, что реконструирует вид на поместье Жа де Бюффан в Эксе (по фотографии), где работал Поль Сезанн, а вдали виден силуэт горы Сент-Виктуар, столь часто позирующей для пейзажей этого «отца современного искусства». Такое прямое указание на Сезанна весьма симптоматично, ибо, как и многие, Малевич вел родословную нового искусства от его творчества. И если в период становления супрематизма Малевич оперировал формулой «представлять мир посредством простых геометрических форм», будто бы сезанновской (на самом деле это весьма вольное переложение одной фразы мастера из Экса), то теперь ему стала импонировать больше другая: «исправлять природу посредством Пуссена». Неоклассицистические тенденции непосредственно начинают присутствовать в картинах Малевича. Тот порядок, вкус к которому был привит в заоблачных высотах, теперь мастер обнаруживает на земле.
Мистицизм, как и во всем творчестве мастера, имеет прикрытый характер. Однако, если взглянуть на некоторые рисунки 1920-х годов («Стоящая фигура», Амстердам, Государственный музей), то видно, как, происходя из геометрических структур, они несут на себе, наподобие супрематических стигматов, на теле своем, на голове, руках, ногах, знаки креста с двойной перекладиной, которые появились еще в живописи конца 1910-х годов. Картина «Супрематизм» (1920-е, Амстердам, Государственный музей) представляет красный овал (потом его можно встретить в фигурах крестьян в качестве их первоначальных ликов) с крестом перед ним. В рисунке 1930 года Малевич показывает, как написано им на самом листе рядом с изображением, «религиозное преображение». В эскизе «Бегущий человек» (нач. 1930-х, Париж, Национальный музей современного искусства, Центр Ж. Помпиду) между домами, красным и белым, меч, острием опущенный вниз, пронзает полосатую будку, а большой красный крест превращается в телеграфный столб. В другом эскизе за человеком показана белая лошадь — символ бед («Человек и лошадь», там же).
Если в пейзаже среди полей человеческие фигуры материально оплотняются быстрее, обретая облик и одеяния крестьян, то их путь в естественную, а не окультуренную трудом природу намного сложнее. В «Купальщицах» (ок. 1930, ГРМ) видно, что их тела среди ликующей природы фантомны, астральны, их оболочки полны неземного света, у них (в отличие от жниц в поле) нет тени, падающей на землю. Им предстоит еще свой путь воплощения-материализации. Малевич, который, зачеркивая изображение леонардовской Моны Лизы, боролся с чувственной плотью, тут понимает, что «будущее за Моной Лизой», за Венерами. Характерно, что его три фигуры могут представлять сюжет для суда Париса. Здесь сезанновские темы «купальщиц», которыми явно вдохновлялся Малевич, обретают некую вновь оживающую, мифологическую подоснову. В корреспондирующей им композиции «Купальщики» (ГРМ) есть также оглядки на аналогичные картины Сезанна, с их грубоватыми фигурами, несколько гротесково-экспрессивной анатомией. Тут, правда, показывается, как эти белые тела начинают приобретать земную плоть, на лицах отрастают бороды. У центрального персонажа она красная, да и контур фигуры также обведен красной линией. Сами же бороды возникают, как видно из темной моделировки овалов ликов, когда они начинают превращаться в лица. Чтобы увидеть это, достаточно сравнить «Голову крестьянина» (начала 1930-х, ГРМ) с другой «Головой» (там же).
Еще один поворот в стилистике мастера наметился в 1932 году. Он замысливает картину «Соцгород», пишет к ней портретные этюды, включая «Краснознаменца», «Кузнеца», возможно, некоторые портреты членов своей семьи (все — ГРМ). Плюс ко всему им задуман был и ряд из портретов, в центре которого могла быть «Работница», а к ней, как к центральному персонажу, обращается сам художник («Автопортрет), расположенный от нее слева, и жена художника и Н.Н. Пунин, чьи портреты помещались бы справа. Характерны некие «вопрошающие жесты» у тех, кто обращается к образу «Работницы», которая трактуется как новая святая в предполагаемом деисусном чине воображаемого алтаря. Художник стремится к «Супро Натурализму» (надпись на обороте холста «Две фигуры», ГРМ), который стал бы еще одним «измом» в его творчестве вослед «супрематизму» (о нем напоминают значки «черного квадрата», которые мастер ставит на холсте и на обороте его). Сами ренессансные черты этого нарождающегося «изма» возникали как бы сами по себе, без нарочитой стилизации. Художнику понадобились «говорящие» жесты, традиционные для классического искусства, некоторые приемы нарочитой репрезентации фигур, чтобы сообщать им дух величавости.
Собственно, известно только одно произведение Казимира Малевича, связанное напрямую с советской действительностью, — картина «Красная конница», показанная в 1933 году на выставке «Художники РСФСР за XV лет». Эту фантазию на тему 1918 года (внизу стоит именно эта авторская дата) художник, судя по надписи на обороте холста, называл «Скачет красная конница из октябрьской столицы, на защиту советской границы». Само это зарифмованное название напоминает по своему духу те наивные стихи, которые помещались под цветными литографиями издательства «Сегодняшний лубок», которые были выпущены в начале войны 1914 года и над которыми работал тогда же, наряду со многими художниками, Малевич (например, лист «Скоро, скоро будем в Краков / — Удирайте от казаков»). Именно подобную лубочность Малевич и соединил в своем полотне с параллельными полосами земли. Поскольку такие полосы обозначали у него землю, воспринимаемую в движении, это могло увеличивать впечатление от стремительности всадников, как мираж промелькнувших на горизонте.
Тот синдром теоретичности, который характерен для развития европейского авангарда, не обошел и Малевича. Понятно, что ему надо было пояснять свои позиции, учить последователей, создавая школу. Стоит заметить, что тексты 1910-х годов, которые говорили о возникновении супрематизма, затемняли теософскую основу, представляя его возникновение чисто эволюционным путем, когда он сперва выходил из кубизма (текст брошюры «От кубизма к супрематизму. Новый живописный реализм», два издания, 1916 г.), а потом уже, позже, — из Сезанна (брошюра «От Сезанна до супрематизма. Критический очерк», 1920 г.). К 1920 году кубизм уже не являлся актуальностью, в то время как все больше и больше устанавливался культ Сезанна. Правда, наследие Сезанна в интерпретации Малевича претерпевает сильные корректировки, становясь формульным, теряя живое обаяние реальности, которое имелось у картин мастера из Экса (ведь он был все же художником XIX века).
С большей откровенностью Малевич открывается в статьях 1920-х годов. И наконец, предельно открыт в записях тех же лет, которые являлись неким конспектом лекций для своих последователей (рукописи в Архиве Малевича в Государственном музее, Амстердам). Он набрасывает всю теософскую концепцию своего творчества, говорит о новой религии, о храмах и о пути из Египта (как из места рождения всех эзотерических знаний), о понимании пространства и времени, прогрессии. Многие слова в этих текстах, столь схожих с нынешним бытовым употреблением, у него имели другое значение. И об этом нельзя забывать.
Здесь собраны все сокровища его внутренней духовной жизни. Их знать необходимо, так как они дают ключ к пониманию того, что волновало его всю жизнь. Собственно, они также часть его творческого наследия, которое мы только лишь по инерции своего восприятия делим на живописное, графическое или текстовое. Для художника — они едины. При всей своей самостоятельности они составляют одно целое. Сюда же включаются и его опыты на сцене, в зодчестве, в поэзии.