е «почтовый ящик».
Но ничего этого он своим коллегам, разумеется, не сказал. Он чувствовал себя виноватым перед ними. Им пришлось позориться, участвовать в этом шабаше, а он, виновник и главный герой позорного представления, скоро помашет им всем ручкой из международного вагона и станет иностранцем. Ему будет хорошо…
А потом те же коллеги пили и плакали на проводах, просили прислать джинсы, лекарства и много всяких красивых импортных мелочей. Додик Розенблат лез целоваться, рыдал, как дитя, и попросил передать с оказией хотя бы штук двадцать хороших презервативов. С усиками.
На перроне Белорусского вокзала, перед поездом Москва-Вена, нестройным пьяным хором спели песню Окуджавы «Возьмемся за руки, друзья».
Да, смешно и глупо все это вспоминать через двадцать лет, особенно здесь, в бедуинской палатке, под дулом автомата.
Он сел на циновке, потянулся, скрестил ноги по-турецки. Рядом беспокойно заворочалась немка. Эта Железная, страшно вежливая девка не оставляла его ни на минуту. Немец, который отлично говорил по-русски, исчез. Остались арабы и главный сторож – девка. Фрейлейн Инга. Ее автомат всегда наготове.
Бренер щелкнул зажигалкой. В кромешной темноте мелькнуло белое лицо Инги, закрытые глаза. Она спала на спине, крепко прижав к груди автомат. А что, если?.. Нет, глупо. Зачем? Рядом, в соседней палатке, спят арабы, он не успеет пробежать и нескольких метров. Да и куда бежать? Пустыня…
И все-таки он осторожно протянул руку, сам не зная зачем.
– Вы хотите выйти, господин профессор? – она вскочила и схватилась за свою пушку.
– Я хочу покурить, фрейлейн.
Вспыхнул фонарик, она протянула ему сигареты.
– А куда делся ваш любезный шеф?
– Не ваше дело, – произнесла она быстро и как-то очень уж грубо.
– Это не праздный интерес, фрейлейн. Я хотел бы знать, долго еще мне придется торчать в этой вонючей палатке? Я пожилой и не слишком здоровый человек. Я привык принимать душ каждое утро и каждый вечер. Эта ваша бандитская романтика меня вовсе не восхищает.
– Вам придется потерпеть, профессор. – Инга приоткрыла полог палатки, закурила.
В лицо брызнул мелкий колючий дождь.
– У вас, вероятно, возникли проблемы? – спросил Бренер сочувственно. – Вы ведь тоже торчите здесь в пустыне не ради романтических впечатлений. Ваш шеф…
– Заткнитесь, профессор, – рявкнула Инга.
– А почему, собственно, я должен заткнуться, фрейлейн? Я пожалуюсь вашему шефу, или как он там у вас называется? Лидер банды? Партайгеноссе? Он отлично говорит по-русски. Мне было бы приятно с ним побеседовать. Я, знаете ли, соскучился здесь по родному языку, русский звучит для меня как музыка, даже когда говорят с немецким акцентом.
Натан Ефимович сам не понимал, что на него нашло. Ему нравилось злить эту железную девку. Ему показалось забавным, что простой вопрос и упоминание о главаре вызвали столь бурную реакцию. Наверняка она еще и любовница его, а не просто боевой товарищ. Любопытно, как у них, у бандитов, строятся отношения такого рода? Похоже это на дешевые напыщенные страсти, которые разыгрываются в американских боевиках? Или все иначе? Они ведь тоже люди, хоть и бандиты.
– Израильтянки очень красивы, – произнес он задумчиво и пожалел, что не видит в темноте лица Инги, – как вам кажется, не завелась ли у вашего шефа здесь случайная подруга, ведь миром правят не только деньги и бредовые идеи. Еще и любовь. Очень забавно, если…
Он запнулся. Дуло автомата упиралось ему в грудь. Глаза Инги светились нехорошим голубым огнем, как у разъяренной сиамской кошки.
– Еще слово, и я пристрелю вас, профессор, – тихо сказала она.
Глава 14
За дверью визгливо загавкала собачонка. Потом послышалось тяжелое шарканье, и старушечий голос прошамкал:
– Машенька, ты опять ключи, что ли, забыла? Цитрус не успел ответить. Дверь распахнулась.
Крошечная лохматая собачонка кинулась на него из теплой, душной темноты прихожей.
– Чапа! Нельзя! Вы к кому? – Старушка лет восьмидесяти, худенькая, во фланелевом халате и в огромных валенках, удивленно глядела на Цитруса сквозь толстые линзы очков.
– Здравствуйте, – он широко улыбнулся, – вы Марусина бабушка? Меня зовут Авангард Цитрус.
– Как, простите? – старушка склонила голову. – Я плохо слышу.
Собачонка гавкала невыносимо и пыталась вцепиться Цитрусу в штанину. На пороге кухни возник огромный, под два метра, мужик, толстый, рыхлый, почти лысый, в майке и в широких ситцевых трусах. Цитрус заметил, что дышит он с астматическим присвистом.
– Добрый вечер, – пробасил мужик вполне миролюбиво, – чем обязаны?
«Вот он, злодей-папашка, – подумал Цитрус, оценивающе оглядывая мощную фигуру, – ну что ж, попробуем договориться…»
– Меня зовут Авангард Цитрус, – он шагнул навстречу и протянул руку, – а вы, как я понимаю, Петр Алексеевич, Марусин папа?
– Он самый, – кивнул мужик, – очень приятно. – Ответное рукопожатие было крепким, можно сказать, дружеским.
Повисла долгая, неловкая пауза, заполненная визгливым собачьим лаем. Было ясно только одно: никто его душить-убивать пока не собирается.
– А где Машенька? – вдруг забеспокоилась бабулька. – Она ведь на ваше собрание пошла. Ох, может, с ней что случилось? Вы лучше сразу скажите, не тяните.
– С ней все в порядке, – ответил Цитрус, – она действительно была на собрании и скоро должна вернуться.
– Ну и слава богу, – закивала старушка, – да что же мы вас на пороге-то держим? Вы раздевайтесь, проходите, я чайку поставлю. Ботиночки снимать необязательно. У нас все равно тапок-то нет. Чапа все сгрызает.
– Да, проходите, пожалуйста. Авангард Иванович, – Устинов отступил в кухню, – присаживайтесь. Вы извините, я в таком виде.
«Наверное, при бабульке не хочет выяснять отношения, – догадался Цитрус, ладно, посмотрим, что будет дальше».
Он скинул на руки бабульке свою теплую кожанку.
Кухня выглядела довольно убого. Мебель образца шестидесятых, безнадежно загаженная плита, старый, рычащий и прыгающий холодильник «Север».
«При такой бедности только и остается, что кропать заявления в прокуратуру», – хмыкнул про себя
Цитрус, осторожно присаживаясь на трехногую табуретку.
Старушка поставила чайник на газ и, шаркая, удалилась.
– Скажите мне честно, Авангард Иванович, – произнес Устинов, откашлявшись, – Машка моя набедокурила, что ли? Я знаю, она может, она у нас с характером. Вы только не выгоняйте ее из вашей организации.
Цитрус ошалело вглядывался в тусклые отечные глаза, пытаясь понять, издевается над ним этот громадный папашка, блюститель дочерней чести, или… Что вообще происходит?
– Она себя иногда ужасно ведет, я знаю, – продолжал между тем Устинов, – а у вас дисциплина, порядок. Это ведь главное – дисциплина и порядок. Я видел, как они у вас маршируют. Блеск! Чистенькие все, подтянутые, и спортивная подготовка опять же, для молодого организма очень важно. А то сейчас, сами знаете, наркотики, разврат всякий. Долго ли красивой девочке вляпаться в какую-нибудь дрянь? Без матери растет, я сам инвалид второй группы, бабушка старенькая. У меня астма сильнейшая, знаете, и желудка нет. Вырезали. Так, иногда подрабатываю на дому, кому приемник старый починю, кому ботинки залатаю. Но все одно копейки. В общем, живем на две пенсии, мою и бабулину. У нее по старости, у меня по инвалидности. Получается триста пятьдесят в месяц. Маловато на троих.
«Вот, – напрягся Цитрус, – началось. А ты, я вижу, дипломат, товарищ Устинов».
Сам Цитрус дипломатом не был. Его поэтическо-пролетарская душа жаждала прямоты и правды. Ему надоело нытье этого стукача, моралиста, который жалуется на бедность, глядит своими грустными оплывшими глазенками, а сам уже накропал заявление в прокуратуру. Между прочим, аппетиты у этого инвалида ничего себе.
Закипел чайник. Бабулька так и не вернулась на кухню. Наверное, уснула уже.
«И правда поздно, – подумал Цитрус, нетерпеливо взглянув на часы, – пора закругляться. Однако где, интересно, загуляла наша с вами красавица, а, товарищ папа? Должна бы уже доехать до дома».
Товарищ папа между тем тяжело поднялся с табуретки, выключил газ, стал чай наливать.
– Вам как, Авангард Иванович, покрепче? Вот сахарок, сушки. Вы уж извините, не ждали такого гостя, к чаю ничего особенного нет. Вот еще вареньице малиновое.
«Точно. Издевается, – понял Цитрус, – не так он прост, как кажется».
– Конечно, говорят разное про вашу партию, – продолжал между тем Устинов доверительным хриплым полушепотом, – и в газетах пишут, и по телевизору… Но я человек простой, в политике не разбираюсь. Сейчас все вроде разбираются, а я вот нет. Приемник починить могу. Сантехнику всякую тоже. А чего не знаю, того не знаю. Мне главное, что девчонка не торчит в подъезде, по улицам не шастает, не пьет, не колется, ну и все такое. Вы там люди взрослые, серьезные, наверное, знаете, как лучше. И название хорошее: «Русская победа». Вы вот писатель, поэт. Я, правда, ваших книжек не читал…
Все. Цитрус устал от этой бодяги.
– Петр Алексеевич, давайте по-честному, – произнес он и чуть прищурился, вы мне – заявление, я вам две тысячи долларов. Я ведь тоже не миллионер.
– Что, простите? – растерянно улыбнулся Устинов.
– Маруся изложила мне ваши условия. Я готов, учитывая…
– Какие условия?
Цитрусу на миг показалось, что его собеседник глух и слеп, так напряженно он вглядывался в лицо Гарика своими отечными глазками, так резко подался вперед всем своим тяжелым корпусом.
– Петр Алексеевич, я все понимаю, – Цитрус тяжело вздохнул, – но мы с вами взрослые люди. Вам, кажется, теперь неловко. Но заявление-то вы написали, на это храбрости хватило, и собираетесь нести его в прокуратуру. Давайте договоримся по-хорошему. Две тысячи. Больше у меня просто нет. Ну и потом, согласитесь, получается как-то некрасиво. Я ведь к Марусе отношусь очень серьезно, мы любим друг друга, и с моей стороны…