1.5.1. Этническая ситуация в Восточной Европе накануне создания Древнерусского государства
Данные археологических исследований позволяют уточнить происходившие в восточнославянском обществе этнические, социально-экономические и даже политические процессы.
Накопленный археологическими исследованиями материал позволяет достаточно четко представить этническую карту в пределах ареала расселения восточных славян.
К IX в. этническая ситуация в Восточной Европе относительно устоялась: массового, тотального перемещения населения, как в ходе Великого переселения народов или Великой славянской миграции, уже не наблюдалось. Тем не менее миграционные процессы, как увидим, продолжались. Огромное значение в складывании этнического состава славянского населения южной части Восточной Европы сыграли носители Черняховской культуры (III–V вв.). Археологами выяснено, что наиболее активную роль в ареале этой культуры играли славяне, в среде которых постепенно растворялся ираноязычный (скифо-сарматский) компонент[251]. Данные палеоантропологии свидетельствуют, что значительная часть населения Южной Руси Х–ХII вв. (для нее характерна мезокрания при относительной узколицести) восходит именно к группе носителей Черняховской культуры, сложившейся в условиях ассимиляции скифо-сарматских племен[252]. Именно к черняховцам относится известный из письменных источников этноним анты.
Черняховская культура трансформируется в Пеньковскую (V–VІІ вв. или даже конец IX в.)[253], которая охватила большую часть территории современной Украины (кроме степного региона и западной ее части) и области далее на восток (включая побережье Дона и Донца). Ее носителями было славянское население — анты, в среду которых проникли переселенцы из более северных земель (киевская культура)[254]. О том, что носителями Пеньковской культуры были именно славяне, доказывает прямая преемственность ее керамики с глиняной посудой славян VІІІ–ІХ вв. (горшки со слабопрофилированным верхним краем и овально-округлым туловом)[255]. В ареале Пеньковской культуры, которая постепенно трансформировалась в сахновскую[256], выделяют несколько локальных групп: верхнеднестровскую (хорваты), среднеднестровскую (тиверцы), южнобужскую (бужане?), днепровско-тясминскую и днепровско-орельскую (ранние уличи)[257]. Этнографических различий между перечисленными регионами археологи не отмечают. В рамках уже сахновской культуры эти локальные группы трансформировались в отдельные племенные группы. С конца IX в. на территорию расселения тиверцев проникают тюркские кочевники, в результате в X в. славянские поселения в южной части Поднестровья были покинуты. В то же время кочевниками были заняты днепровско-орельский и днепровско-тясминский регионы уличей[258].
Севернее ареала Пеньковской культуры в бассейнах Сейма и Десны до рубежа VII и VIII вв. проживало население, которое характеризуется колочинской культурой. В это время сюда с восточных областей (?) переселились большие массы нового населения, оказавшегося более активным. Пришлое население, а это были славяне, которые когда-то (в результате гуннского нашествия) заселившие земли Среднего Поволжья, ассимилировало прежних жителей. На рубеже VІІ–VІІІ вв. «поволжские» славяне по неизвестной причине[259] покинули места своего обитания. Возникает новая археологическая культура — волынцевская (VIII в.). Она охватывает главным образом Подесенье с бассейном Сейма и верхние течения Сулы, Пела и Ворсклы, но проникает также и на правый берег Днепра. В ранних материальных следах, оставленных носителями волынцевской культуры, еще присутствуют Пеньковские и колочинские материалы. Но эти элементы очень быстро стираются, и маркеры новой волынцевской культуры становятся доминирующими[260]. Это прежде всего специфическая керамика (гончарные лощеные сосуды с высоким прямым верхом, выпуклыми плечиками и усеченно-коническим низом). Вполне определенно носители волынцевской культуры — это известные по летописи северяне.
На юго-востоке (верхнее течение Северного Донца) ареал волынцевской культуры соприкасался с территорией салтово-маяцкой культуры (хазары). При этом археологи прослеживают довольно активные контакты между носителями этих культур: большое количество салтовских вещей обнаруживается на славянской территории, в волынцевская керамика проникает в степные районы[261]. Волынцевское население проникает в район Верхней Оки, где постепенно инфильтруется в среду проживавших здесь племен мощинской культуры (балты — голядь?)[262]. Археологами выявлено проникновение носителей волынцевской культуры также в бассейн воронежского течения Дона. Вследствие прилива новых групп славянского населения на обозначенных территориях появляется новая археологическая культура — боршевская (VIII–ІХ вв.; названа по исследованному в селе Борщево Воронежской области городищу). Верхнеокская группировка славян являлась основой летописных вятичей. В ее формировании основное значение имело переселение славян из Днепровского левобережья, поэтому не имеет никакой реальной основы летописная запись: «радимичи бо и вятичи от ляхов»[263]. Пограничное положение славянских поселений в Подонье обусловило значительное внимание, которое было уделено их укреплению. Некоторые поселения были основаны на старых, скифских городищах, немало из них располагались на островах, городища были укреплены одним или двумя земляными валами с деревянными конструкциями[264]. Этноним проживавшего здесь населения не сохранился: когда составлялась летопись, славяне из этих мест под давлением кочевников (печенеги) уже вынуждены были переселиться в Рязанское Поочье[265].
В конце VIII в., в том числе и в связи с переселением на Днепровское левобережье части населения с запада[266], возникает роменская культура (ІХ–Х вв.). В ареале роменской культуры наряду с селищами, не отличающимися от поселений предшествующего периода, обнаружено множество городищ. При этом на территории Подесенья неукрепленные селения часто располагались независимо от городищ и отличались большими размерами, чем те, которые обнаружены на юге и юго-востоке. На границе со Степью наблюдалась более высокая концентрация укрепленных городищ. Эти обстоятельства, видимо, обусловлены наличием реальной или потенциальной опасности со стороны соседей[267].
В целом же во всех основных элементах волынцевская и роменская культуры совпадают. В то же время в роменском ареале распространяется новая погребальная обрядность — вместо захоронений в грунтовых могильниках в ІХ–Х вв. постепенно распространяется курганный обряд[268]. Связано это было с миграцией населения с запада, из ареала луки-райковецкой культуры[269].
Лука-райковецкая культура, охватившая лесостепную часть Правобережной Украины (от верхнего течения Западного Буга до правобережья Киевского Поднепровья), отмечается с начала VIII в. на территории, ранее характеризовавшейся пражско-корчакской культурой. Поселения, возникшие в рамках новой культуры, не отличаются от более ранних, но наблюдается рост их численности. Основным типом остаются неукрепленные поселения, но появляются городища торгово-ремесленного и, возможно, административного характера[270]. С VIII в. в ареале луки-райковецкой культуры начинает возрастать процент курганных захоронений, к X в. они полностью вытесняют захоронения в грунтовых могильниках[271].
В ареале расселения носителей луки-райковецкой культуры (их связывают с летописными дулебами) на протяжении VIII–IX вв. наблюдается становление отдельных племенных образований. Археологами выделены четыре крупных региона концентрации памятников, отдаленные друг от друга незаселенными лесными или болотистыми пространствами: 1) верховья рек Буга, Стыри и Горыни (волыняне); 2) бассейны рек Тетерева и Ужа (древляне); 3) среднее течение Припяти, вокруг будущего Турова (дреговичи); 4) киевское поречье Днепра с Ирпенью и устьем Десны (поляне). Но для всего ареала луки-райковецкой культуры характерно этническое единство, подтверждаемое, в частности, находками в курганах волынян, древлян, полян и дреговичей полутораоборотных височных колец (небольшие проволочные кольца, концы которых на пол-оборота или несколько больше заходят на кольцо так, что получается полутораоборотная спираль)[272]. Как отмечалось, полянам принадлежала совсем небольшая территория, ничто не указывает на их доминирующее положение в регионе южной части Восточной Европы. К тому же, по свидетельству археологических материалов, на рубеже VII и VIII вв. территория полян оказалась затронутой миграцией средневолжских славян и стала частью территории волынцевской культуры[273].
В X в. и роменская, и лука-райковецкая культуры трансформируются в древнерусскую культуру.
До определенного времени этнические процессы в лесной полосе восточноевропейской равнины происходили независимо от лесостепья Восточной Европы. До середины 1-го тыс. н. э. северные земли от побережья Финского и Рижского заливов на западе до Северного и Среднего Урала на востоке были заселены финно-угорскими племенами. Их экономика была основана на присваивающих формах хозяйственной деятельности, и в целом их развитие протекало относительно спокойно[274]. Ситуация в рассматриваемом регионе радикально меняется с V в. Здесь формируются совершенно новые археологические культуры, связь которых с предшествующими не прослеживается[275]. Так, в районе озер Ильменя и Псковского прекращает развитие культура текстильной керамики, появляется новая культура псковских длинных курганов. В названии данной культуры отразилась наиболее характерная для них погребальная обрядность, причем она не была принесена новым населением, а зародилась уже на севере Восточной Европы[276].
Переселенческий импульс исходил с территории Повисленья, но вместе со славянами в формировании культуры псковских длинных курганов приняли участие и западные балты, а также местные прибалтийские финны. Археологами прослежена значительная этническая пестрота в ранних псковских курганах, тем не менее славянский компонент оказался более активным. Однако однозначной трактовки культуры псковских длинных курганов как славянской в исторической литературе нет.
Достоверно славянской являлась сменившая ее культура новгородских сопок (VІІІ–ІХ вв.), возникшая в результате притока нового населения (ильменских словен) в восточной части ареала псковских длинных курганов. Нерешенным остается вопрос об исходной территории расселения носителей новой культуры (словен). Долгое время господствовавшее мнение о переселении славян в бассейн Ильменя с юга, из Поднепровья, не находит подтверждения. Данные археологии (наземное срубное домостроительство, конструкции оборонительных сооружений) свидетельствуют о связях Ильменского региона с Польско-Поморским. Близость ильменских словен с балтийскими славянами подтверждается и антропологическими данными. Однако нет данных об уходе из Повисленья населения в восточном или северо-восточном направлениях в VII в. или на рубеже VІІ–VІІІ вв. В. В. Седов предполагает, что племенная группа, известная позднее как словене новгородские, обрела новую родину на северо-западе Русской равнины в более раннее время, мигрируя в общем переселенческом потоке с начала V в.[277] В ІХ–Х вв. культура сопок постепенно трансформируется в древнерусскую культуру Новгородской земли[278].
Несколько отличалась ситуация в Полоцком Подвинье, Смоленском Поднеровье и в более восточных областях. Здесь пришлое население, появившееся одновременно с новым населением бассейнов озер Псковского и Ильменя, в основном не создавало новых поселений, а подселялось на уже существующие. Появление нового небалтского населения на обозначенной территории (тушемлинско-банцеровская культура)[279] доказывается находками браслетообразных височных колец. Височные кольца совершенно не характерны для женских головных убранств балтских племен, поэтому их присутствие может служить маркером присутствия иноэтничного населения, для Восточной Европы — определенно славянского. Особенностью территории Смоленского Поднепровья и Полоцкого Подвинья было сравнительно более плотное (в отличие от Ильменско-Псковского региона) заселение ее балтскими племенами. При этом археологические данные свидетельствуют, что балты не покинули мест своего обитания в связи с появлением нового населения. В итоге в рамках тушемлинской (банцеровской) культуры наблюдался славяно-балтский симбиоз[280].
Уже в VII в. славянское население (обнаруживаемое по браслетообразным височным кольцам) проникает в Волго-Окское междуречье. Эта территория была заселена несколькими волжско-финскими племенами (прежде всего, мерей). В VII в. здесь происходит принципиальное изменение в системе расселения. На смену небольшим городищам приходят неукрепленные поселения более крупных размеров; возрастает численность и плотность населения, ведущую роль в экономике начинает играть земледелие. Позднее, в ІХ–Х вв., носители браслетообразных височных колец распространяются на еще большую территорию, на севере проникая до южных берегов Белого озера. Этноним данного населения не сохранился. Не исключено, что на него было распространено название финно-угорского племени — мери[281]. Остается открытым вопрос о месте первоначального проживания носителей браслетообразных височных колец. Только некоторые фрагментарные находки в отдельных памятниках III–IV вв. позволяют предположить, что это регион бассейна Вислы[282].
В VІІІ–IХ вв. на будущих Смоленской и Полоцкой землях формируется новая культура, наиболее характерной чертой которой было распространение длинных и удлиненных курганов. Появление и развитие здесь курганного обряда захоронений было обусловлено перемещением населения из ареала псковских длинных курганов. В свою очередь, это переселение было вызвано давлением со стороны носителей культуры новгородских сопок (словен): именно в начале VIII в. они занимают значительную часть области культуры псковских длинных курганов. Таким образом, культура длинных курганов охватила территории трех будущих древнерусских земель — Псковской, Смоленской и Полоцкой. Из письменных источников известно, что здесь расселился наиболее крупный восточнославянский племенной союз кривичей[283]. Смоленско-полоцкие курганы все же сильно отличаются от псковских длинных курганов, значительно отличается и содержащийся в них инвентарь. Поэтому ареал смоленско-полоцких длинных курганов выделяют в отдельную культуру. В свою очередь, внутри этого ареала выделены лишь незначительные отличия, не имеющие принципиального значения[284].
Итак, расселившиеся на территории Восточно-Европейской равнины славяне к IX в. составляли четыре крупных племенных образования: северное (кривичи, словене, славяне-меря); юго-западное (волыняне, поляне, древляне и дреговичи), южное (хорваты, тиверцы, уличи), восточное (северяне, вятичи, радимичи, донские славяне)[285]. Каждую эту группу характеризует общность происхождения и сходство основного набора бытового инвентаря, женских украшений, жилищ, погребального обряда, т. е. тех признаков, которые определяют археологическую культуру. Объединение славянского населения Восточной Европы в рамках одного государства способствовало в дальнейшем складыванию единой древнерусской народности.
К IX в. территория Восточной Европы уже была хорошо освоена славянами, но и в это время здесь появляются новые переселенцы. Многочисленные находки женских украшений, гончарной керамики, железных ножей особого типа и т. д. говорят о крупной волне миграции славян ІХ–Х вв. из Среднего Подунавья. К бесспорно дунайским предметам относятся найденные в южнорусских могильниках IX — начала XI в. украшения из серебряных и бронзовых проволочных колец с подвеской из полых шариков в виде грозди винограда и расположенных симметрично розеточек, также составленных из шариков зерни. Считается, что дунайское происхождение имели и ранние лучевые височные кольца, послужившие прототипами семилучевых и семилопастных украшений радимичей и вятичей, а также трапециевидные подвески с точечным узором по нижнему краю. Последние хорошо представлены в ареале расселения смоленско-полоцких кривичей (Верхнеднепровско-Двинский регион) и в бассейне среднего течения Оки. На всей территории расселения восточных славян обнаружены типичные для подунайских славян ножи с волютообразными завершениями на рукоятях (видимо, предметы жреческого языческого культа) и крестики с изображением распятия моравского типа (еще до распространения христианства!). Дунайское происхождение имели и ряд других одиночных находок. Появление этих и других предметов является результатом не торговых операций, а именно миграций населения из Дунайских земель (прежде всего ремесленников — гончаров, ювелиров). Отток населения из Подунавья наблюдался и в более раннее время, в частности в связи с активизацией романского населения (волохов). В IX же веке славяне вынуждены были уйти из Подунавья в связи с разгромом венграми Великоморавской державы. В это время, по свидетельству археологии, славяне оставили все крупные поселения предгородского типа и более половины аграрных селений Великой Моравии[286].
Из рассмотренной выше этнической ситуации в Восточной Европе накануне и в IX в. уже становится ясна значительная роль балтского и финно-угорского субстрата. Славяне не были автохтонным населением Восточной Европы. Большую ее часть еще до прихода славян заселили летто-литовские (балтские) и финно-угорские племена. Еще в бронзовом веке балтские племена, представленные культурой шнуровой керамики, расселились на территории от юго-восточного побережья Балтийского моря на западе до Среднего Поднепровья и верховьев Оки на юге и востоке[287]. Появившиеся начиная с V в. на этой территории славяне довольно быстро ассимилировали днепровских балтов. При этом процесс поглощения одним этносом другого, видимо, проходил мирным путем. На территории Смоленского Поднепровья и Полоцкого Подвинья в рамках тушемлинской (банцеровской) культуры наблюдался славяно-балтский симбиоз с общим домостроительством, керамическим материалом и погребальной обрядностью[288]. Именно влиянием балтского населения обусловлено появление диалектных различий в языке кривичей псковских и кривичей смоленско-полоцких. Если в этническом развитии первых большую роль сыграл прибалтийско-финский субстрат, то для вторых было характерно тесное взаимодействие с балтами. В итоге смоленско-полоцкий диалект первых веков 2-го тыс. н. э. стал основой севернобелорусского говора[289].
Материалы гидронимии и памятники раннего железного века, характеризующиеся текстильной керамикой, позволяют очертить ареал расселения финно-угорских племен: на юге он достигал верховьев рек Великой, Ловати, Западной Двины и Волги, охватывая основную часть Волго-Окского междуречья[290]. Отношения пришлого, более активного славянского населения с различными финскими народами было неравнозначным, как неодинаковым был и уровень развития различных финских этнических групп (чудь, меря, весь, мурома, черемись, мордва, пермь, ямь (емь), либь (ливы), угра (югра)). В экономике лесных аборигенов Севера — чуди заволочской и ее соседей — господствовал охотничье-рыболовецкий образ жизни при незначительной роли подсечного земледелия. Большое значение в хозяйстве финно-угров Поволжья имело скотоводство, которому сопутствовали охота, рыбная ловля, бортничество и другие лесные промыслы. Плотная сеть сельских поселений на благоприятных для обработки почвах побережий озер Неро и Плещеево косвенно свидетельствует о переходе летописной мери к пашенному земледелию. Земледелие и скотоводство составляли основу хозяйства населения северо-западных окраин будущей Новгородской земли. В то же время ремесло, прослеживаемое по археологическим находкам в ареалах расселения веси, мери и муромы, частично еще оставалось в рамках домашнего производства[291].
В конце 1-го тыс. н. э. некоторые финские группировки Восточной Европы втягиваются в систему международных торговых связей. Это обусловило появление имущественной дифференциации населения, хорошо прослеживаемой археологическими исследованиями. Так, присутствие в могильниках Приладожья и Муромщины мужских погребений с оружием и конским снаряжением наряду с дорогими престижными привозными вещами свидетельствуют о выделении зажиточной прослойки и военизированной племенной знати. Международные торговые артерии способствовали и консолидации населения. В конце IX в. в Приладожье возникает яркая курганная культура, носителями которой, видимо, была летописная чудь. Стимулом для развития этой культуры послужило проникновение в этот регион скандинавских торговцев — выходцев из Ладоги. В это же время торгово-ремесленные поселения возникают в Ярославском Поволжье (о них позднее). К международной торговле подключается и меря: на мерянском племенном центре — Сарском городище появляются скандинавские вещи. Материалы поселения Крутик конца IX — третьей четверти X в. говорят о вовлечении в систему международной торговли и веси[292].
Финно-угорское население сыграло определенную роль в формировании антропологического состава населения Северо-Восточной Руси. Более того, по мнению Т. И. Алексеевой, основу средневековых обитателей Волго-Окского треугольника «составляли ославяненные финно-угорские племена», при этом славянский элемент в их физическом облике был очень невелик[293]. Современные исследователи не разделяют этого мнения, указывая на справедливость вывода Алексеевой только по отношению к периферийному населению. Как бы то ни было, несмотря на региональные особенности в характере, динамике и интенсивности межэтнических контактов между славянами и финно-уграми, в результате произошла полная либо частичная ассимиляция старожильского населения[294].
1.5.2. Скандинавское присутствие в Восточной Европе
Археологические исследования древностей IX в. дают массу свидетельств скандинавского присутствия в Восточной Европе.
Следы скандинавов хорошо прослеживаются в так называемых курганных некрополях второй половины IX — начала XI в. Среди них, безусловно, самым известным является Гнездовский комплекс, расположенный на Днепре возле современного Смоленска. Его составляют десять могильников, в которых насчитывается около четырех (пяти?)[295] тысяч курганных насыпей[296]. На долю курганов второй половины IX — начала X в. приходится 6 %, большинство же курганов (57 %), причем наиболее крупных, относится к середине X в. В ранних курганах наиболее отчетливо проявляется полиэтничность гнездовского населения. По заключению исследователей Гнездовского комплекса, выходцы из Северной Европы здесь появляются во второй половине IX в. Несомненно скандинавскими являются погребение умершего в ладье, остатки погребального костра с железной гривной с молоточками Тора, захоронение в убранстве с парой скорлупообразных фибул. Но постепенно культурные различия в гнездовских курганах нивелируются, даже трупосожжение в ладье из этнического (скандинавского) превращается во второй половине X в. в социальное, становясь привилегией элитного слоя[297]. Насколько весомым было присутствие скандинавов в округе Гнездово, свидетельствуют следующие данные, приводимые российскими исследователями: среди 950 раскопанных захоронений скандинавскими можно считать примерно 50. Тем не менее археологические раскопки вполне определенно показали, что скандинавы в Гнездове появлялись не только как проезжие воины и купцы, но и как постоянные жители. К последней четверти X в. типичные элементы скандинавской культуры почти полностью исчезают[298]. В Гнездове обнаружено и большое торгово-ремесленное поселение (долгое время считалось, что это лишь некрополь Смоленска, расположенного на современном месте). Многолетние исследования Гнездовского комплекса позволили сделать вывод, что он был важным торгово-ремесленным и дружинным центром на важнейшем в стратегическом отношении отрезке днепровского пути и принадлежал к кругу европейских торговых поселений типа «виков»[299].
Аналогичный Гнездовскому комплекс обнаружен в Ростовской земле — это поселения и курганы Тимерево близ Ярославля[300]. Тимеревский комплекс, датируемый тем же временем, что и Гнездовский, состоит из обширного могильника, двух курганных групп и двух поселений (одно превышает 10 га). К IX в. относится 15 % исследованных насыпей; захоронения в них (по обряду кремации) бедны вещевыми находками. Обнаруженные в ряде курганов конструкции в виде круга, сложенного из камней, имеют параллели в Скандинавии. В погребениях X в. скандинавские вещи встречаются часто, однако, по мнению В. В. Седова, северноевропейские черты обрядности уже исчезают[301]. Из наиболее интересных найденных в Тимереве вещей — серебряные ажурные биконические бусины из рубчатой проволоки. Их аналоги известны из погребений Северной Европы (Бирка, Аландские острова, Дания), обнаружены они также в кургане урочища Плакун около Старой Ладоги. Ярославские экземпляры — самая восточная находка этих бус. Датируются они IX в., возможно первой половиной[302].
Весьма интересны исследованные археологами женские погребения ІХ–Х вв. В центральной части Тимеревского могильника в ходе экспедиции 1984–1985 гг. раскопано парное женское погребение. Близ деревянной камеры, в которой, собственно, размещалось погребение, найдены сожженные доски ладьи с заклепками, к востоку от ямы открыты остатки ладьевидной вымостки из камней. Довольно богатое захоронение женщины 30–45 лет находилось в южной части камеры (ему сопутствовали серебряная подковообразная фибула со спиральными концами, остатки золотого шитья от одежды, железные пружинные ножницы, бусы из горного хрусталя и т. д.). Во втором погребении девочки 11–13 лет, находившемся в северной части камеры, найдены две скорлупообразные овальные фибулы, дирхем-привеска с ушком, бусы и др. предметы, а также остатки отрубленной лапы медведя, на фалангу которой был надет перстень. Последнее обстоятельство связывают с обрядом обручения с медведем, широко известным у народов Северной Европы[303]. Погребение датируется второй-третьей четвертью X в., что вынуждает пересмотреть вывод, сделанный В. В. Седовым. На протяжении ІХ–Х вв. в Тимеревском центре население было смешанным, в нем обнаруживаются славянский, финно-угорский и скандинавский этнические компоненты; и только на втором этапе (ХІ–ХІІ в.) налицо сложившийся этнический древнерусский массив[304]. Археологические материалы не дают оснований для вывода о том, что «в некрополе Тимерева, вероятно, похоронены в основном люди скандинавского происхождения, хотя находки, сделанные в некоторых могилах, говорят о том, что с женщинами финно-угорского происхождения пришельцы очень рано начали вступать в связь»[305]. Не может использоваться для доказательства то обстоятельство, что процент могил с трупосожжениями, в которых найдены черепаховидные фибулы, в Тимереве больше, чем в Бирке. Однако современный шведский историк Ингмар Янсон усматривает в кажущемся равномерном распределении скандинавских погребений Тимерево показатель отсутствия полиэтничности его населения[306].
Еще один значительный некрополь с прилегающим поселением исследован в окрестностях Чернигова. Это могильник Шестовицы, функционировавший в X — начале XI в. (другое мнение — 900–960 гг.)[307]. Значительное число находок здесь скандинавских предметов дает основание некоторым исследователям видеть в поселении у некрополя Шестовицы лагерь скандинавских воинов и купцов[308]. О неоднородности этнического состава погребенных свидетельствуют предметы скандинавских типов, срубные гробницы, захоронения с конями. Несомненно, в некрополе Шестовиц, как и Гнездово и Тимерево, были погребены представители формирующегося дружинного сословия, в составе которого присутствовал скандинавский элемент, а также представители разных племенных образований славян, финно-угров, балтов, жителей Степи. Археологические материалы также подтверждают мысль об активном участии воинов-дружинников в международной торговле. 34 % древнерусских курганных захоронений с торговым инвентарем сопровождались предметами вооружения[309].
1.5.3. Происхождение восточнославянских городов
Складыванию государственной структуры сопутствовал процесс урбанизации. В науке существует несколько теорий происхождения восточнославянских городов: теория племенных центров, «замковая теория», теория «протогородов-виков»[310]. При этом важно дать определение самому понятию города. Признается, что невозможно дать унифицированного определения этой достаточно дифференцированной дефиниции, имеющей в реальности множество преломлений. Индивидуальность города определялась множеством факторов, при этом в зависимости от времени или места могли преобладать те или иные его функции или их сочетание. Среди функций города выделяют следующие: политико-административно-правовые (города — центры властных структур), военные (особенно важно для лесостепного пограничья), культурные, с учетом и религиозных и светских начал, ремесленные торговые, коммуникационные (возникающие на важнейших путях сообщения города поддерживают межобластные и международные связи)[311].
Собственно, о городах восточных славян исследователи говорят только применительно к периоду существования Древнерусского государства — начиная с X в. Для начального периода урбанизации были характерны протогорода. По мнению В. В. Седова, протогорода «стали центрами кристаллизации нарождающегося военно-дружинного и торгового сословий, а также пунктами становления древнерусского ремесла». Основу населения протогородов, по мнению ученого, составляли главным образом представители того племени, на территории которого они возникли[312]. Протогорода отличаются от сельских поселений наличием укреплений, сосредоточением различных видов ремесел, социальным расслоением, участием в межплеменной и международной торговле, полиэтничностью[313]. Наряду с превращением в города протогородов, являвшихся племенными центрами, исследователи обнаруживают и другие варианты развития городов из: 1) укрепленных станов, погостов, административных центров волости; 2) порубежных крепостей; 3) единовременно построенных по инициативе государственной власти центров[314].
Еще один возможный путь возникновения городов в Восточной Европе рассматривается в рамках уже упоминавшейся теории «протогородов-виков». В последние десятилетия особое внимание обращено на ряд топографически и функционально близких поселений, само существование которых было обусловлено участием в международной торговле и, что оказывается очень тесно связанным, в грабительских походах. Эти своеобразные торговые «фактории» по ряду признаков (расположение на пограничье, устройство на важнейших торговых путях, наличие укреплений, значительная площадь поселения, мобильность и полиэтничность населения, находки кладов куфических монет-дирхемов и импортных предметов роскоши) сближают с центрами, которые принято называть германским термином «вик». К числу наиболее известных виков относят Хедебю в Дании, Бирку на озере Меларен в Швеции, Колобжег и Волин на южном побережье Балтики и др.[315] В свою очередь вики оказали определенное воздействие на общественно-политическое развитие региона, в котором основывались. О ранних поселениях на Балтийско-Волжском пути современный российский исследователь Е. А. Мельникова писала: «Они возникают как стоянки для купцов и места торговли и обмена, которые притягивали к себе местную знать, заставляя ее сосредоточиваться в этих пунктах… Даже достаточно скромное по объему включение в крупномасштабную международную торговлю и перераспределение ценностей служило мощным источником обогащения знати и создавало условия для ее дальнейшего отделения от племени. Потребность в местных товарах для их реализации в торговле усиливала роль даней: изъятие прибавочного продукта требовалась теперь в количестве много большем, чем было необходимо для внутреннего потребления. Увеличение собираемых даней влекло за собой усложнение потестарных структур в регионе и соответственно усиление центральной власти»[316].
Несомненна активная роль в создании виков на территории Восточной Европы выходцев из Скандинавии. Более того, в отдельных случаях наблюдается скандинавская колонизация, при этом на севере Восточной Европы норманны опередили славян. Так, первыми поселенцами древнейшего русского города — Ладоги — были выходцы из Северной Европы. По археологическим данным, Ладога была основана в начале 750-х гг., а импульс продвижения славян в этом регионе дал себя знать только к концу 760-х гг.[317] Природные условия района Ладоги-Волхова, способствовавшие сохранности органических остатков, позволяют с помощью дендрохронологии достаточно точно датировать историю поселения. Развитие Ладоги не раз прерывалось какими-то бедствиями, видимо, связанными с борьбой за обладание этим ключевым пунктом в системе связей Скандинавии с Востоком между славянами, местным финно-угорским населением и скандинавами. За первый век существования Ладоги в ней трижды (в 750, ок. 840 и ок. 860 г.) полностью или частично менялось население[318]. Около 860 г. в Ладоге появляется небольшая группа постоянно проживающих выходцев из Скандинавии, оставивших расположенный на противоположном берегу Волхова обособленный курганный могильник (13 насыпей). Сам город при этом делится на детинец и предградье. Позднее, на рубеже ІХ–Х вв., в Ладоге сооружается древнейшая на Руси каменная крепость, тогда же появляется регулярная уличная застройка и целый ремесленный квартал[319]. Уже на первом этапе своего развития (750–800-е гг.) «Ладога становится международной пристанью, важнейшим пунктом караванной и местной торговли и сама выступает в роли организатора этой торговли»[320]. Об этом свидетельствуют полиэтничный состав населения Ладоги, выявленный уникальный производственный комплекс, а также обнаруженные клады монет (четыре клада куфического серебра и один — западноевропейских монет, в том числе древнейший на Руси клад дирхемов, младшая монета в котором чеканена в 786 г.)[321].
Значительной проблемой является локализация летописного Новгорода. Древнейшие слои, исследованные археологами на месте современного Новгорода Великого, датируются второй четвертью X в. Только в середине X в. появляются уличные настилы, Новгород приобретает устойчивую усадебную застройку и системы уличного благоустройства, что позволяет называть его городом. Но в более раннее время Новгорода не существовало[322]. Возникновение самого термина «Новгород» относят к 1044 г., когда были сооружены дубовые укрепления детинца. Новое укрепление получило название в противовес предшествующим городкам, которые обзавелись своими локальными укреплениями. По мнению В. Л. Янина, на месте Новгорода первоначально располагалось три разноэтничных поселения, которые позднее превратились в три новгородских предела — Людин, Неревский и Славенский концы[323]. Но какой же Новгород имели в виду летописцы, рассказывая о событиях ІХ–Х вв.? По мнению Е. Н. Носова, при описании этих событий «летописцы лишь проецировали новый топоним, появившийся в середине XI в.» на какое-то другое поселение. Общепризнано, что таким поселением являлось так называемое Городище, или Рюриково Городище[324]. Известно, что позднее, в ХII–ХV вв., в нем находилась резиденция князя, приглашаемого в Новгород. Археологические исследования Е. Н. Носова показали, что активное заселение Городища началось в середине IX в., когда появившиеся здесь жилые комплексы с самого начала приобрели явно выраженную аристократическую окраску и характеризовались наличием очевидной «скандинавской вуали». При том, что в наиболее ранних слоях собственно Новгорода находки скандинавских вещей незначительны, в Городище скандинавские предметы прямо указывают на присутствие выходцев из Северной Европы (амулеты с руническими заклинаниями).
Заметное затишье в жизни Городища наблюдается в начале XI в., затем в последней четверти XII в. происходит бурный расцвет[325]. Из письменных источников известно, что как раз в начале XI в. Ярослав Владимирович перенес княжескую резиденцию в город на торговую сторону на свободное место в Славенском конце, где возникло Ярославово дворище[326].
Из городов, в которых, согласно летописной «Варяжской легенде», сели приглашенные князья, вполне определенно существовал в середине IX в. лишь Изборск. Долгие годы раскопки Изборского городища осуществлял В. В. Седов. По заключению ученого, Изборск в течение VІІІ–IХ вв. являлся «племенным центром одной из групп кривичей»[327]. Археологические исследования позволили выделить три этапа в истории Изборска: первый датируется VII/VIII — серединой X в.; второй начинается с середины X в., когда здесь создается детинец со стеной из двух рядов бревенчатого частокола; на третьем этапе с конца XI в. — это уже каменная крепость[328]. Уже на раннем этапе своей истории Изборск не был рядовым поселением, что доказывается наличием площади, служившей, вероятно, для вечевых сборов и культовых празднеств. Поселение явно выполняло административно-политические функции, являясь племенным центром одной из крупных группировок кривичей. Важно, что на раннем этапе в Изборске ни в домостроительстве, ни в культурных элементах, ни среди вещевых материалов не обнаружено признаков скандинавского присутствия[329].
Что касается Белоозера, то нижняя хронологическая граница его городского центра определяется X в., хотя среди обнаруженных в ходе раскопок на городище (в 18 км от современного Белозерска) вещей ряд из них относится к более раннему времени[330]. Выяснено, что в IX в. Белоозера еще не было, археологически город прослеживается только с X в.[331]
Советскими и современными украинскими археологами хорошо изучены древности Киева, тем не менее единого мнения по вопросу древнейшей истории столицы Древнерусского государства не существует. Поселение на Старокиевской горе возникло еще в VI в., его основали носители пражской культуры. Именно его считали историческим ядром города. Однако в этом поселении отсутствуют черты, выделяющие его из числа обычных земледельческих поселков. Здесь не обнаружены ни ремесленные, ни дружинные комплексы. Поэтому, учитывая подсечный характер земледелия, поселение ожидал в скором времени перенос на новое место. Видимо, еще в VI в. это поселение прекратило существование. Исследователями зафиксированы отдельные следы жизнедеятельности славянского населения конца VII — начала VIII в. вне будущей площадки городища, но и они прерываются с появлением под Киевом кочевников. В VIII в. на площадке городища возникает поселение волынцевской культуры, основанное переселенцами с Левобережного Днепра. Но в первой трети IX в. волынцевское поселение сгорело (погибло в результате штурма?). Только в конце IX в. небольшая группа носителей роменской культуры заняла террасу на склоне Старокиевской горы, ниже городища. К IX в. относится появление на соседней Замковой горе поселения, относящегося к луки-райковецкой культуре[332]. По мнению некоторых исследователей, именно на Замковой горе располагался в X в. княжеский град. С конца IX в. начинает формироваться древнерусский курганный могильник на Старокиевской горе. В центре древнейшего городища было возведено языческое требище (Перуну?), предположительно с сооружением которого было связано строительство новой ограды по периметру городища[333]. В конце IX в. заселяется и киевский Подол. Крайне интересен тот факт, что для древнейших слоев Подола характерны исключительно срубные постройки с глиняными печами, аналогичные домостроительству Новгорода, Старой Ладоги, Полоцка. Эти черты проявляются уже в древнейшем обнаруженном срубе (дендродата 887 г.). Привнесенный новый тип наземных срубных жилищ позволил заселить территорию Подола, ежегодно заливаемую селями и паводками. Свидетельства раннего освоения Подола доказывают его важность как торгово-портового (видимо, сезонного) поселения на ключевом пункте пути «из варяг в греки»[334].
Чрезвычайно интересны зафиксированные археологами следы военного конфликта первой трети IX в., в результате которого было уничтожено старокиевское городище (волынцевской культуры). В киевском рву был обнаружен скелет с наконечниками стрел в теле, пожары с человеческими жертвами обнаружены на Битицком городище, недавно найден клад и два обгоревших человеческих черепа в волынцевских жилищах Андрияшевки. Эти события связывают с началом проникновения в Среднее Поднепровье скандинавов-русов и образованием Русского каганата[335].
В западной историографии относительно значения Киева в IX в. существует представление, что это время для будущей столицы является одним из наименее интересных периодов в истории этой издревле заселенной местности. «Урбанистический» этап истории Киева датируется 880-ми гг. Только к середине X в. Киев превращается в важный городской центр. Важно также отметить полное отсутствие в Киеве и на всем Среднем Поднепровье скандинавских находок ранее X в.[336]
С загадочной Арсой мусульманских источников часто связывают обнаруженное около Ростова так называемое Сарское городище. Это городище первоначально возникло как племенной центр финно-угорского племени меря, затем в период активного славянского освоения края стало протогородом и в итоге превратилось в феодальный замок, уступив ведущую роль в регионе Ростову. В ходе раскопок на Сарском городище была обнаружена богатейшая коллекция вещей. Многие из этих вещей (датируемые VII–IX вв.) прикамского происхождения, но в большинстве все же являются продукцией сарских ремесленников литейщиков-ювелиров. С IX в. прослеживаются связи этого региона со Скандинавией, в X в. они достигают своего пика. Находки на Сарском городище предметов северноевропейского и восточного происхождения позволили исследователям сделать вывод, что «торговая роль пункта перерастала узкоместное значение: купцы северогерманского Запада везли сюда оружие, украшения и разного рода мелочь… Вряд ли меньшее значение имела торговля с Востоком…»[337]. На Сарском городище обнаружен уникальный франкский меч, на котором обнаружено клеймо и надпись «LUN FECIT», т. е. «Лун сделал». Эта и другие находки подтверждают роль Сарского городища как опорного пункта в системе Великого Волжского пути[338]. Даже западные исследователи признают, что в Сарском городище норманны (русы), в отличие от Тимерева, составляли только очень небольшую часть населения[339]. Лишь две находки, датируемые VIII — первой половиной IX в., имеют скандинавское происхождение. Но они не дают возможности сделать вывод, связаны ли они с первым проникновением скандинавов в земли Волго-Окского междуречья или же являются результатом торговых контактов[340].
По вопросу возникновения восточнославянских городов в исторической науке давно существует теория «парных» центров. К числу «парных» центров относят Рюриково городище и Новгород, Гнездово и Смоленск, Тимерево и Ярославль, Шестовицы и Чернигов, Сарское городище и Ростов. Второй город в таких «парах» находится недалеко от первого и, в отличие от него, хорошо известен по летописным источникам. Первоначально историками «парность» понималась как прямая преемственность, как «перенос» города. Позднее крупные поселения возле древнерусских городов стали восприниматься как особые лагеря варяжских отрядов, вмещавшие и купцов, и нанятых варяжских воинов. В последние десятилетия распространено мнение, что «пары» состоят из торгово-ремесленных поселений (трактуемых как протогорода), ориентированных на внешние связи, и «новых» городов (упоминаемых в летописи), опирающихся на местную экономическую основу и являющихся центрами тянущихся к ним сельских территорий. При этом характерно параллельное существование на определенном отрезке времени двух составляющих «пары». Этому явлению находят и североевропейские параллели. Согласно другой точке зрения «пары» состояли из «погостов» («станов для князя и княжеской дружины, наезжавшей для собирания дани») и «племенных центров». «Рядом с племенными центрами, где сильна была местная знать, на жизненно важных для Древнерусского государства путях, привлекавших разноплеменных воинов, торговцев и ремесленников, появляются новые центры, ориентированные на обслуживание внешних связей Руси, феодализирующейся дружины, на сбор дани и т. д.»[341]. Но археологические материалы не позволяют считать «племенные центры» древнее «княжеских погостов»[342].
1.5.4. Археологические данные о внутриполитической ситуации в Восточнославянском регионе
Археологические материалы дают возможность дополнить и соотнести с ними данные письменных источников по внутренней истории восточнославянских предгосударственных образований. Так, раскопки в Старой Ладоге показали, что сильный пожар разрушил этот город приблизительно в 860 г. Этот пожар российские историки стали рассматривать в связи с междоусобными войнами, последовавшими согласно ПВЛ после изгнания варягов[343]. Новейшие археологические исследования позволили уточнить дату пожара: оказалось, что это бедствие в Ладоге произошло между 863 и 870 гг. Соответственно, дата призвания Рюрика была историками отодвинута на несколько лет. Примерно в то же время пожар уничтожил и Рюриково городище, причем в истории Городища это был поворотный пункт. Первоначально (с середины IX в.) Городище представляло собой укрепленное поселение, расположенное на вершине холма, становящегося островом в разлив Волхова. Позднее расширяется площадь поселения, изменяется планировка. Обнаруженный археологами маленький клад из семи аббасидских монет, тронутых огнем, и другие данные позволили датировать пожар временем немного позднее 867 г. (с помощью углерода-14 — ок. 880 г., плюс-минус 20 лет). Следы разрушений обнаружены и на других поселениях в бассейне Волхова и Ладоги: в Городище на Сясе, Холопьем Городке, Новых Дубовиках, Любшанском городище, некоторые из которых не были восстановлены, а другие значительно сократили площадь. Таким образом, разрушения коснулись всех поселений региона Ладоги-Рюрикова городища[344].
Археология дает ценную информацию об обстоятельствах развития юга будущей Руси. Кроме уже рассмотренных данных, важной представляется информация о построенных на границе с ареалом славянской волынцевской культуры хазарских крепостей. О строительстве византийскими инженерами Саркела известно и из письменных источников. Археологическими исследованиями выяснено, что в 30–40-х гг. IX в. по берегам реки Тихая Сосна (правый приток Дона) и в верховьях Северного Донца было построено еще семь крепостей (это городища Алексеевское, Верхнеолыпанское, Верхнесалтовское, Колтуновское, Красное, Маяцкое и Мухоудеровское). Эти крепости имели отчетливую геометрическую планировку, а по периметру — стены, сложенные из обработанного камня или кирпича. К этому же типу принадлежал и Саркел. Как выяснено исследователями, эти крепости не имеют генетической связи с местным фортификационным строительством. В то же время на северо-западных рубежах Хазарского каганата были существенно реконструированы и некоторые старые укрепленные пункты (например, Дмитриевское городище). Некоторые обстоятельства (в руинах каменной стены обнаружен глиняный сосуд, не свойственный местной культуре) позволяют утверждать, что в строительстве и реконструкции крепостей участвовали пришлые мастера[345]. Таким образом, все отмеченные факты укрепления границы Хазарией свидетельствуют о серьезной опасности, которую каганат видел со стороны северо-запада, а именно со стороны волынцевской культуры. Именно ареал волынцевской культуры рассматривается некоторыми исследователями в качестве гипотетического «Русского каганат». В то же время ареал волынцевской культуры VIII–IX вв., синтезировавшей славянские и степные традиции, совпадал с территорией племен, которые, согласно летописи, платили дань хазарам и были освобождены обосновавшимся в Киеве Олегом[346].
Итак, археологические материалы существенно дополняют данные письменных источников. Тем не менее они не застрахованы от произвольной интерпретации в угоду той или иной концепции. Только комплексное использование равзновидовых источников, при учете всех имеющихся фактов (а не игнорировании неугодных, не вписывающихся в схему данных) возможно наиболее объективное освещение происходивших в восточнославянском обществе процессов государственного строительства. При этом наиболее сложной проблемой, на которую продолжают оказывать влияние вненаучные факторы, остается роль скандинавов в политическом развитии Древней Руси. В последнее время вслед за западными исследователями несколько пересматривается роль скандинавов. Шведский историк Ингмар Янсон следующим образом выразил свою мысль на этот счет: «Скандинавам часто приписывалась ограниченная роль либо торговцев, либо воинов, княжеских дружинников, или же тех и других. Когда где-либо среди археологических находок обнаруживались изделия скандинавского образца, они рассматривались как свидетельство полиэтничности данного места, связанной с полиэтничностью государства. По-моему, археологические данные говорят о более многочисленной группе скандинавов и об их вовлеченности в значительно более широкую сферу деятельности, чем указывалось выше. Таким образом, есть все основания называть движение скандинавов не только на запад, но и на восток переселением»[347]. Но даже если и признать значительную роль скандинавского переселения (в какой-то мере оно, несомненно, присутствовало), нет оснований видеть в норманнском элементе решающую роль в складывании государственных институтов на славянской территории Восточной Европы.