Ночью с семнадцатого на восемнадцатое декабря 1664 года, в то время как ростовский митрополит Иона служил раннюю обедню в качестве недавно назначенного на патриарший престол, совершенно неожиданно появился Никон с многочисленною свитою в указанной церкви и занял патриарший трон. «Он вскочил на трон, как собака», – говорит одна из его биографий, составленная раскольником. Властный голос, которого давно уже не было слышно, прервал чтение псалтыря, требуя заменить его молитвою «Тебе Бога хвалим» и другими подобающими песнопениями. Взяв крест Петра Целителя, Никон обошел храм, совершая обычное поклонение иконам и мощам, а потом согласно ритуалу предложил присутствующим принять его благословение. Никто не протестовал, и сам Иона склонился под протянутою рукою великого «воскресшего».
Но Алексей не являлся. Не теряя еще своего обладания, Никон приказал предупредить государя. Последний слушал заутреню в церкви Св. Евдокии и, по сообщению разных очевидцев, в Кремле, где помещается эта церковь, как и Успенский собор, волнение было так сильно, что можно было подумать о нашествии татар на Москву.
Что же произошло на самом деле? Не боролся ли царь, как и шесть лет назад, между тайными симпатиями и противоположными наветами бояр? Кремль не выдал этой тайны. Трудно между тем допустить, чтобы Зюзин явился орудием простой мистификации, в которой, не имея видов на удачу, он рисковал бы своею головою. Мы точно знаем, что даже был созван поспешно совет из светских и духовных чинов и что на нем восторжествовало мнение Паисия Лигарида, смысл которого для нас совершенно ясен. Возможно также предположить, что оно даже было противоположно августейшей воле, которая и на этот раз не могла настоять на своем.
Во всяком случае, как и прежде, вместо столь ожидаемого «особого друга» к Никону опять появился его непримиримый враг, князь Никита Одоевский, с новым приказом о немедленном отъезде.
Бывший патриарх отчаянно боролся против этого крушения своих надежд. Он начал возражать, говоря, что вернулся, желая положить конец разрушительной войне, в которую был вовлечен царь, лишенный его советов; потом, прибегнув довольно глупо к той же уловке, которая удалась ему в Новгороде, он заявил, будто бы его поведение было вызвано чудесным видением. Он хотел сообщить о нем государю и требовал ответа на посланное им письмо. Это послание отправили по назначению, но ответ на него был таков, как он и мог предвидеть, т. е. простым повторением прежде отданного приказа. Бывший патриарх должен был повиноваться.
С посохом Петра Целителя в руках Никон направился к дверям церкви. Бояре его остановили. – Оставь посох! – Возьмите его у меня силою, если посмеете. – И он вышел.
Солнце еще не всходило. Комета, о которой упоминает Гевелий в своем «Prodromus» 1690 года [знаменитый звездный атлас «Уранография», основанный на каталоге Яна Гевелия], блистала на небе. Садясь в сани, бывший патриарх сделал жест, будто отряхнул прах со своих ног. – Мы выметем эту пыль, – сказал стрелецкий полковник отряда, сопровождающего бывшего патриарха. – Бог скорее выметет вас этой метлою, – сказал Никон, указывая на комету.
На дороге к нему подъехали два посланца от государя, князь Долгорукий и сам Артамон Матвеев, выполняя на этот раз поручение, поразившее его: Алексей просил благословения у того, с кем поступил так грубо, просил у него прощения. Зюзин мог несколько усилить смысл тайных бесед и, вероятно, рассчитывал внезапным ударом победить нерешительность царя.
Но, без сомнения, он не выдумал всего. Другие знатные бояре последовали, однако, за первыми по дороге к Новому Иерусалиму и, проговорив с ними с пяти часов утра до одиннадцати вечера, Никон пытался довольно жалким путем спасти хоть что-либо от гибели: он соглашался условно на благословение, отдал требуемый посох и выдал даже несчастного Зюзина, предъявив его корреспонденцию. Взамен, теперь лучше осведомленный о том, чего ему можно было ожидать от Вселенского собора, Никон просил, чтобы его не созывали. Соглашаясь на окончательное назначение ему преемника, он просил, чтобы обращались с ним как с равным, а не как с подчиненным, требовал назначения ему соответствующей пенсии и свободы наездов в Москву для паломничества и свиданий с царем.
Он ничего не добился, отдал Зюзина на долгую пытку, после которой последовало осуждение на смерть. По милости Алексея последнее было заменено ссылкою, и бояре, одержав победу по всем пунктам, поторопились созвать суд, решения которого бывший патриарх стал не без основания бояться.
4. Процесс патриарха
История, думается нам, не дает второго примера двух людей в аналогичном положении, появляющихся перед судом, противополагающих друг другу в лице своем два разных мира идей, чувств и интересов и самостоятельно себя защищающих, ибо Алексей готов был отвечать сам за себя. Охотно предоставляя решение другим, он любил самостоятельно наносить решающий удар, и, раз уже нужно было вести дело, отказался от адвоката. Никону удалось при этом задеть его за живое: были перехвачены его послания, в которых он пытался расположить в свою пользу будущих судей, а царь был наделен крайне оскорбительными замечаниями. Алексей заполнил поля документа гневными примечаниями и приготовился к возражению.
Осенью 1666 года прибыли два восточных патриарха. Один из них только что был смещен в Александрии, и Никон не преминул тотчас же этим воспользоваться, чтобы отвергнуть его компетенцию. Вселенский собор обращался, таким образом, в единоличный, так как бывший патриарх продолжал отвергать простых епископов, «своих подчиненных», как он всегда говорил, и некоторых еретиков, как, например, Лазаря Барановича, который, однако, защищал его, но он вступил с ним в полемику догматического характера.
Опираясь на такие доводы, он не ответил на первый вызов, но не осмелился не повиноваться второму, составленному в более угрожающих выражениях. Но зато, несмотря на запрещение, он собрал вокруг себя многочисленную свиту: ему предшествовал дьякон с огромным крестом по обычаю верховных первосвященников во время их переездов. С таким конвоем и с соответствующим церемониалом он явился первого декабря на заседание суда, принудив, таким образом, всех присутствовавших и даже самого царя встать. После чего, определив, таким образом, позицию, которую думал занять, он склонился три раза перед государем, дважды перед восточными патриархами и выпрямился с вызывающим видом. Когда Алексей пригласил его сесть, указывая ему место на скамье епископов, он гордо покачал головою: «Я не вижу здесь подходящего для меня сиденья, и так как я не принес его с собою, то останусь стоять, пока мне не скажут, почему меня призвали».
Алексей не дал возможности никому поднять перчатку. Раз решившись, и не без труда, на такое испытание, он поспешил этим воспользоваться и излить наконец свое сердце, весь гнев и отвращение, которые накопились в нем за семь лет невозможных и возмутительных дрязг. Оставив тотчас же свой трон и встав перед патриархами как обыкновенный истец, он говорил долго и с большим воодушевлением. Никон возражал с таким же жаром и так же подробно. Таким образом, создались жаркие прения, раскрывавшие всю историю конфликта с самого его начала и касавшиеся самых незначительных его подробностей.
Это первое излияние красноречия не послужило на пользу бывшему патриарху. Желая документально оправдать факт уничтожения Коломенской епархии, в котором он дал ясное доказательство произвола, и ссылаясь по этому поводу на документ, касающийся этого дела, Никон нарвался на замечание, что документ этот не существовал, так как эта мера была принята помимо всякой канонической процедуры.
На следующий день во втором заседании споры приняли другой оборот. Неизвестно каким образом – официальные протоколы процесса ничего не говорят об этом, – прения были перенесены на почву, на которую Никон тщетно до сих пор хотел стать. Мы не слишком ошибемся, если предположим, что присутствие восточных прелатов и их очевидная враждебность к обвиняемому повлияли на эту перемену. Неожиданно личность Никона как-то стушевалась, и остался только священнослужитель, боровшийся со светской властью, причем последняя апеллировала к иностранцам – к этим грекам, обыкновенно посещавшим Москву в качестве просителей, а теперь явившимся оказать поддержку боярам с целью задушить главу национальной церкви!
С. Д. Милорадович. Суд над патриархом Никоном
Испорченная мусульманским господством, восточная церковь склонялась к рабству и к унизительным услугам. По просьбе Алексея ему было передано из этого источника, при посредстве двуличного Мелетия, мнение, документально опиравшееся на шестой параграф великого Номоканона и решавшее спор в пользу главенства государства. Но Третий Рим еще не дошел до этого, и национальная гордость, смешанная с столь могучим в этой стране религиозным чувством, вызвала во всем собрании чувство возмущения и растерянности. Сбитые с толку бояре молчали. Даже самые активные из тех, которые до того работали в целях навлечь немилость на бывшего патриарха и которые, подобно Семену Стрешневу, совсем непочтительно учили своих собак подражать жестам патриарха, – ни один из них не пытался уже теперь дать показание против него. Все до того старались стушеваться, что даже вызвали у Алексея крик отчаяния: «Вы хотите, значит, предать меня этому человеку?! Разве я вам надоел?!»
Епископы волновались, не решаясь еще высказать свое мнение, но не умея скрыть своего смущения. Наконец вынужденный объясниться вызванный судьями Лазарь Баранович обронил следующую фразу: «Как бы я мог говорить против правды?»
Тогда языки развязались. Крутицкий митрополит Павел первый осмелился прямо поставить вопрос о соперничестве двух властей и, поддержанный рязанским архиепископом Илларионом, вологодским епископом Симеоном и еще другими, в первый и в последний раз в России до наших дней попытался дать этому спору полноту, которая требовалась интересами дела. Был даже момент, когда он мог себя льстить надеждой, что дал восторжествовать, по образному выражению Никона, тезису: церковь-солнце и государство – его спутник, простое