Третий момент связан со статусом ученого. В Средние века почти все ученые люди, начиная со студентов и заканчивая докторами, имели статус священнослужителей, быть образованным означало быть клириком. В Новое время, когда наука стала обособленной отраслью общественного производства, производством знаний и к ней стали прилагаться требования экономического и рыночного характера, статус ученого сохранил свой в той или иной степени привилегированный характер (в зависимости от страны и положения человека), но ученые стали рассматриваться как слуги общества или государства, а не слуги Бога.
Ренессанс в силу своего двойственного характера и промежуточного положения во всех трех указанных отношениях не порывал резко с прошлым, а вырастал из него как бы естественным образом.
Применительно ко второму моменту, номенклатуре наук, он не заменил божественное рвение (studia divina) человеческим (studia humana), а поставил второе наряду с первым. Можно сказать, что второе отделилось от первого: если раньше человека рассматривали исключительно в соизмерении с Богом, то теперь такие вещи, как этика, история, литература, язык, приобрели самодовлеющее значение. То есть это еще не был поворот к прикладному знанию, вытекающему из изучения и наблюдения за явлениями природы. Знание строилось по-прежнему на чтении авторитетов и текстов, но теперь это были образцовые тексты античной классики и касались они преимущественно человеческих дел в земном мире.
В первом отношении, статуса знания, оно по-прежнему считалось божественным, и, более того, знание стало средоточием высшего и абсолютного блага, синонимом блага вообще. Имелось в виду, конечно, высшее знание о возвышенных предметах, таких как назначение человека, его благое и блаженное состояние, как говорили древние, bene beateque vivendum. Отсюда вытекали темы, связанные с потребностями общей жизни, все, что связано с обществом.
Наконец, в третьем отношении гуманисты и типологически и практически примыкали к средневековым священникам и монахам.
Они очень часто имели церковный сан, позволявший более или менее безбедно существовать за счет бенефициев, то есть доходов с владений или должностей, которые оставались главным источником материальных благ (в их числе был, например, Лоренцо Валла, который разоблачал константинов дар. Критика пороков монахов и церковников была общим местом, но это была критика изнутри, критика злоупотреблений, перегибов). Конечно, многие были и секретарями влиятельных лиц (особенно прелатов) или чиновниками, пытались зарабатывать литературным трудом или другими способами, но наиболее надежными были пожалования с доходных мест.
Типологически описания занятий наукой эпохи Возрождения во многом напоминают идеал, к которому должны были стремиться духовные лица в Средние века. В частности, хотя ученым (litterati) никто не предписывал безбрачия, на практике семья рассматривалась как препятствие к занятиям чистой наукой. Вообще, несмотря на то что герои Возрождения представляются людьми универсальными и открытыми земным радостям, что справедливо, существовали и такие представления, которые сближали культ знания со своего рода аскетизмом. Начиная с Просвещения, складывался образ Ренессанса как эпохи, подготовившей будущих «героев и мучеников» науки, как писали в старых книгах, но не столько в смысле людей, готовых отдать жизнь за истину, – в этом смысле таких людей было больше среди верующих[393]. Гуманисты скорее формировали образ ученого, отталкиваясь, вольно или невольно, от средневекового идеала подвижника, который отказывается от земных благ ради поисков истины, в их случае это были «человеческие науки» и прежде всего словесность, litterae, свод «образованности», особенно светской, и в общем всех наук. Они жертвовали карьерой, удовольствиями, даже семьей ради своей возвышенной страсти. Это напоминает такую же увлеченность ренессансных художников поисками новых средств[394]. Подобный героический образ рисует и биография (автобиография, начало 1440‑х гг.[395]) Леон Баттиста Альберти, который прославился в исторических трудах как одна из универсальных личностей Возрождения, архитектор и гуманист. Занятия науками, ночные бдения подорвали его здоровье настолько, что он должен был прервать их, чтобы восстановить зрение. «Иногда буквы текстов, которыми он так наслаждался, казались ему цветущими и благоухающими почками, и тогда ни сон, ни голод не могли оторвать его от книг; иногда же эти буквы начинали множиться в его глазах, напоминая скорпионов, так что он не мог ничего видеть, а не то что читать»[396]. Подробнее Альберти рассуждал о пути ученого в своем раннем произведении «О достоинствах и недостатках занятий науками» (De commodis litterarum atque incommodis)[397]. Надо сказать, что буквально слово litterae следовало бы перевести на русский как словесность, но в данном случае речь идет как раз о специфике тогдашнего понимания науки (scienza): сегодня оно распространяется и на гуманитарное знание, часто с оговорками, а в эпоху Возрождения litterae также можно было распространить на все отрасли знания, включая и прикладные, и можно убедиться, что и в своем раннем трактате Альберти использует это слово в его широком значении[398]. Следуя по стопам известного исследователя творчества Альберти С. Грейсона, посвятившего этому произведению отдельную статью, нужно сказать несколько слов об особенностях жизненного пути Альберти, которые на первом этапе должны были питать в нем ощущения изгоя. Он, как и его брат Карло, которому посвящен трактат, родился вне официального брака, в изгнании, в Генуе, и хотя они были окружены очевидной любовью и заботой отца, с благоговейных упоминаний о котором Баттиста начинает свои сочинения этого времени (рассматриваемый трактат, а также позднее «Книги о семье»), тот так и не позаботился при жизни их узаконить, и для того чтобы Баттиста в дальнейшем смог стать священником, потребовалась папская диспенсация. Причины этого до конца неясны, хотя можно выказывать различные гипотезы[399]. Отец оставил средства на образование сыновей, так что Баттиста получил степень доктора права и решил посвятить себя словесности, несмотря на некоторое противодействие опекунов, предпочитавших, чтобы он, как и брат, занялся семейным делом, торговлей. Обоснование выбора науки, которое строится почти целиком на противопоставлении житейских выгод и удовольствий высокому призванию ученого (letterato), присутствует и в рассматриваемом трактате.
С одной стороны, это произведение напоминает упражнение на заданную тему, во многом носящее риторический и односторонний характер. Автор показывает невыгодность выбора ученой карьеры для индивида, ее непопулярность и даже в известном смысле бесполезность для общества. В отличие от большинства писателей, говорит Альберти, он по молодости считал занятия науками высшим призванием, дающим знание, славу и почет, но со временем ощутил, что они подорвали его здоровье и лишили всех житейских благ[400]. Отсюда главный тезис трактата: «Я посчитал, что мы должны быть настолько увлечены научными занятиями, чтобы все блага фортуны казались нам ничтожными по сравнению с познанием высочайших вещей и мы довольствовались одной лишь мудростью»[401].
Далее подробно излагаются все тяготы, связанные с выбором учености. Большинство доступных людям наслаждений сделавшему этот выбор противопоказано. Для них требуются богатство и досуг, они развивают качества, чуждые ученому, который корпит над книгами в уединении, посвящая ему все свое время. Он не может тратить его на путешествия, он должен избегать игр и празднеств, пиры и любовные утехи будут отвлекать его от занятий и затуманивать ум, да и сам этот книжный червь мало пригоден для веселого общения. Некоторое удовольствие могут дать разве что отмщение обид (vindicanda iniuria, возможно, это намек на юридическую практику) и успехи в соперничестве с другими учеными, которое тем не менее полно подводных камней. Сама по себе погоня за знанием, казалось бы, внутренне таящая удовольствие поиска, изнуряет силы. (Здесь можно заметить некоторую искусственность такого диалектического построения доказательства, вполне применимого – и применявшегося в том числе и тем же Альберти – к вещам, здесь фигурирующим в качестве наслаждений, в частности, к любовному недугу.) В общем, «замысловатая вещь – ученый человек»[402].
Самый большой раздел трактата посвящен вопросу о том, совместимы ли наука и богатство. Если и встречаются богатые ученые мужи, то источник их богатств – не наука, которой тяга к наживе чужда, ибо «мудрость и добродетель не позволяют ввергать ясный ум в пучину преходящих вещей»[403]. Само длительное обучение требует постоянных и больших расходов со стороны родителей будущих ученых, но навряд ли эти расходы когда-либо окупятся. Если же люди ученых профессий – юристы и врачи богатеют благодаря своим занятиям, то это всегда неправедное богатство. Не зря поговорка гласит: «Кто не нарушает слова, тот не накопит богатств, кто не обманывает, тот не получит барыша» (по-русски – «от трудов праведных» и т. д.). Из 1000 учащихся едва ли 300 доживают до 40, а то и до 30 лет, а из тех 100 без помех и препятствий обучившись, могут теперь извлекать из своей профессии какие-то доходы. Из них 10 способны снискать похвалу, а из тех трое сумеют пережить и вытерпеть все лишения, выпадающие на долю ученых. В конце концов, один удостоится одобрения толпы, но и то самый беспринципный и готовый на все ради успеха!