Далее Альберти противопоставляет профессии нотариуса, юриста и медика, удовлетворяющих нужды тела и направленных на приращение земных благ и богатства, тех, которые питают душу и ум «и устремлены к чему-то высшему, нетленному и вечному»[404]. Понятно, что и здесь о том же: богатеют лишь неправедные, а честные нищенствуют, и вообще носители этих занятий не что иное, как общественные или государственные рабы. «Что же сказать хорошего о наших правоведах, о церковном праве, о гражданских законах? Ведь говорят, что только последние приносят зерно, а все прочие дисциплины и искусства – мякину»[405]. Однако, помимо всего прочего, этот труд тяжел и сопряжен с унижением.
В конце раздела опровергается целесообразность и возможность для ученого разбогатеть, заключив выгодный брак. Здесь автор приводит различные доводы против женитьбы, не пренебрегая и традиционным антифеминизмом: «Ибо женский пол по своей природе глуп, дерзок, сварлив, бесстыден, неугомонен и сумасброден»[406]. Эти мотивы присутствуют и в других произведениях Альберти этого периода, в том числе в «Деифире», в письмах, в переведенном им на вольгаре сочинении Вальтера Мапа[407], и даже в «Книгах о семье», целиком посвященных превознесению этого института. Сам Баттиста, посвятивший себя науке, в соответствии с этими принципами так никогда и не женился и избрал положение клирика.
В пятом разделе трактата Альберти разбирает, наконец, достоинства профессии ученого и начинает с того, что человек превосходит всех животных своим умом, с помощью которого он подчиняет себе и добывает все, что движется на море и на суше, и этот ум, обладающий познанием и рассудком, по природе близок умам небесным[408]. Ученый же превосходит всех прочих людей своей причастностью к божественному знанию, ибо «не последнее свойство божества – различать истинное от ложного, избирать наилучшее и управлять вещами с помощью разума и предвидения»[409].
Ученого, говорит автор, нужно ставить превыше рыцаря и превыше богача, хотя тут же следует монолог последнего, в котором тот возмущается претензиями «образованных». Здесь проскальзывает как будто бы намек и на духовное сословие: «Пусть он занимается врачеванием, какое мне дело? Пусть лечит пьяниц, обжор, расточителей, продает снадобья и яды, возится со всякой мерзостью и грязью, какое мне дело? Пусть изучает божественные тайны, какое мне дело? Пусть оглушает старушек своими воплями, беснуется на кафедрах, как ему угодно, мне какое дело?.. Я, если мне понадобится, куплю за одну монету то, чего он добивается бдением за три дня и три ночи»[410]. Эта часть рассуждения заканчивается популярным по сей день вопросом, обращенным к писателям: «Сколь же велико ваше безумие, если вы не научились прежде всего не нуждаться, если вы не стыдитесь своей бедности и нищеты?»[411] Иначе говоря, если ты такой умный, почему ты такой бедный? Но чернь вообще судит по внешности, предпочитая уважать людей за богатство, пышность и высокие должности, которых ученому также лучше избегать.
Впрочем, ныне к учености обращаются, по словам Альберти, скорее отбросы общества, откуда и упадок наук. «Ведь все свободные науки и искусства, священные институты духа пребывают в рабстве; юриспруденция, знания о божественном, постижение природы и устройство нравов, все прочие достойные и только свободным людям дозволенные учения[412] выставлены на торги (гнусное преступление!)»[413].
Тем не менее Альберти заключает свое сочинение восхвалением наук, которым он посвятил свою жизнь «против воли тех, от помощи и выбора которых зависело его существование» (invitis plerisque, quorum ope et suffragio vitam ducebam). Подлинный ученый в его изображении напоминает средневекового отшельника, и не только образом жизни, но и многими исповедуемыми им ценностями: «Пусть ученые не только познают в своих занятиях силу и причины вещей, но и научатся почитать добродетель и славу, избегать удовольствий, презирать богатство, пренебрегать внешним блеском, не бояться фортуны, стремиться лишь к спокойствию души, добронравию, мудрости, к чему и склоняют достойные искусства»[414]. Впрочем, это во многом и идеал античного мудреца. Древние учили держаться истины и простоты, «каковые суть основания и опора благой и блаженной жизни» (veritatem simplicitatemque teneamus, que due res ad bene beateque vivendum fundamenta atque robur sunt). Далее снова звучат христианские мотивы: «Для нас приятнее, если нас возлюбят наши бедные, а не богачи» (commodius ducere nos amatores nostros pauperes habere quam divites). Альберти противопоставляет «бренную, переменчивую, полную бесполезных трудов, страхов, превратностей» жизнь спокойствию души, добродетели и науке, прибегая к традиционным образам света и тьмы[415]. «Добродетель превосходит все прочее, ибо в ней заложена некая божественная сила, избавляющая нас от всех пороков и заблуждений», что ведет к «блаженнейшей и достойной богов жизни» (beatissimam atque deorum persimilem vitam). Популярный у гуманистов вывод, почти отождествляющий благо и знание: «Достойнейшие люди должны стремиться только к мудрости и добродетели, а избегать и страшиться лишь невежества и пороков» (nihil admodum probatissimis viris preter sapientiam et virtutem persequendum, nihil preter insipientiam et vitium pertimescendum atque refugiendum). Итак, «науки дают высшее наслаждение, они помогают обрести славу и хвалу и несут пользу для потомков и бессмертие» (litteras esse voluptuosissimas, utillimas ad laudem, ad gloriam, atque ad fructum posteritatis et immortalitatis accomodatissimas).
Излишне говорить, что отказ от наслаждений, богатства, даже брака присущи монашескому идеалу. Вообще местами трактат Альберти напоминает проповедь, бичующую несовершенства и пороки земной жизни и привязанных к ее нуждам дисциплин, только на месте служения Богу стоит у него служение науке. Существует ли противоречие между первым и вторым, и замечает ли его автор трактата? Видимо, здесь мы имеем дело с известным отступлением от традиционного религиозного идеала в сторону создания своеобразной религии научного знания, утвердившейся в Новое время.
Э. Гарэн обращал внимание на несовпадение этих двух систем ценностей, иллюстрируемое одним из ранних произведений Альберти, Житием святого Потита (1433)[416]. Автор Жития, по мнению Э. Гарэна, отдает предпочтение земному бытию, в то время как Потит избирает мученическую смерть. Однако при ближайшем рассмотрении аргументы святого не столь уж далеки от тех, которые Альберти использует в своих сочинениях, начиная с того, что Потит демонстрирует «такое красноречие и знание Писания, что кажется сведущим во всем, рассуждая о многочисленных обязанностях детей по отношению к родителям, о милосердии отца к сыновьям, и о религии Христовой»[417]. Призрачный демон, искушающий Потита, апеллирует к тем же житейским благам, которые отвергаются в De commodis: чинам, власти, одобрению толпы, богатству, известности и славе. Две последние цели, кажется, признаны достойными и в трактате о науках, но и там бессмертная слава противопоставлена преходящей и чаще всего незаслуженной популярности. Демон призывает приносить пользу людям и говорит о превосходстве гражданской жизни (civilis vita) над бесплодным одиночеством (ignava solitudo) – довод, действительно характерный для гуманистических сочинений[418]. Но, как было уже показано, Альберти в своем трактате ставит выше одиночество ученого. Что до богатств, то в обоих сочинениях проводится хорошо знакомая нам мысль: «кто же стяжал богатства честным путем»? (Quem mihi dabis… fortunas absque vitio patrasse?). Здесь в Житии следует отступление по поводу людской слепоты, заставляющей жаждать похвалы черни, вполне созвучное De commodis, за исключением, пожалуй, одного пункта: среди тех, кто предпочитает земную известность славе на небесах, названы и «иные, кто изнуряет себя наукой и ночными бдениями» (alii litteris et vigiliis marcescunt). Но и тут, сделав, во‑первых, скидку на риторическую направленность произведения[419], можно вспомнить о призыве Альберти к ученому довольствоваться одной наукой и не искать других наград. Любопытно и другое общее место, извлекаемое из нарисованной демоном картины: он показал, как «богатство и изобилие благ превращает наших высших духовных лиц в зверей» (divitiis et opum copia in belluas nostros supremos clericos verti vidit). Но для этого времени, когда папы соперничали с антипапами и соборами, а пороки курии подвергались постоянной критике, появление подобных дежурных обвинений даже в житии святого неудивительно.
В общем, хотя в Житии Потита устами императора Антонина высказаны обвинения, обличающие христиан (впрочем, спорные) в праздности и враждебности всем полезным занятиям, в том числе и наукам (litteris), они не вступают в резкое противоречие с трактатом De commodis, где подлинный человек науки изображен чуждым всем земным радостям и удовольствиям.
Насколько такая позиция характерна для ренессансного гуманизма, прокладывавшего дорогу науке Нового времени? Первые его представители иногда остро ощущали противоречие между христианским идеалом и мирской суетностью, восхваляли созерцательное одиночество (Петрарка в De vita solitaria, De otio religioso, Secretum; Боккаччо в Corbaccio). Гуманисты Кватроченто, в частности Колюччо Салютати и Кристофоро Ландино, стремятся соединить чистое знани